Человек в постиндустриальную эпоху: новая парадигма или последний акт? Протоиерей Димитрий Лескин

С момента своего появления человек, его природа и назначение, остается тайной для себя самого, предметом напряженного самопознания, «вселенской историей».

В пределах европейской традиции мы находим несколько ключевых антропологических парадигм, ставших основополагающими для всей мировой культуры. Величайшей интуицией античности было понимание человека как микрокосма, несущего в себе полноту мироздания. Библейское учение определило человека как носителя образа и подобия Божия, искаженного, но не утраченного полностью вследствие грехопадения.

В христианстве антропология неразрывно связана с христологией. Христос явил в себе совершенного человека, свободного от греха и в единстве с Богом [1]. Во Христе человеческая природа искуплена и преображена. Человеческая личность мыслится как бесконечная ценность, ради ее  спасения совершается Боговоплощение.

Новое время началось с утверждения оптимистического антропоцентризма. Гуманизм провозглашает человеческую природу изначально благой, существующей автономно и не нуждающейся в спасении. Отвергается понятие греха и аскетика, как наука борьбы с ним. Однако гуманизм вне ориентации на теоцентризм, а также секурялизм, как изгнание из истории «вертикальной» ориентации, уже в  XIX веке приводят к тотальному развенчанию человека, его радикальной критике в качестве «венца творения».

Воспринимаемый как «живая машина» или элемент цепочки биологической эволюции, человек теряет свою онтологическую уникальность.  «Если нет Бога, то нет и человека – вот что опытно обнаруживает наше время» [2], – писал в 1923 году в своей программной статье «Новое средневековье» Н.А. Бердяев. Начатый под лозунгом «борьбы за человека» данный мировоззренческий исход парадоксально приводит к потере человека как ценности.

Эта «игра на понижение» – не порождение вульгарного материализма или рафинированного декадентства: начиная с Ренессанса слишком многие готовы рассуждать о человеке как о преходящей форме антропогенеза, о неизбежности появления новой, сверхчеловеческой формы жизни. От утопического социализма XVIII века к марксизму, от «белокурой бестии» Ницше к расизму Розенберга и Гитлера, от фрейдизма к концепции «одномерного человека» Маркузе, – идет согласный процесс «антропологической революции», ставящий под сомнение традиционный для Европы антично-средневековый (при всех их различиях) взгляд на человека.

Впервые цивилизация оказывается в совершенно новых условиях. Уже не только социально-экономическое и политическое содержание жизни, не только формы мировоззрений и культур, но сам человек, само своеобразие человеческого мира объявляется подлежащим тотальной переделке в плавильном котле ускоряющегося прогресса.

Человеческая природа все в меньшей степени трактуется в категориях аутентичности – значительно чаще в категориях пригодности и приспособленности. Технологический подход к человеку стал общераспространенным. Если в начале нового времени он был лишь футурологическим прогнозом, то в век генной инженерии и трансплантологии – насущной реальностью.

Не углубляясь в историко-философский анализ данной проблематики, все же позволим себе привести один яркий пример, наглядно характеризующий радикальность данных процессов.

Эпоха Просвещения при всем своем гуманистическом пафосе породила ряд весьма характерных текстов, которые лишь на первый взгляд могут показаться для нее маргинальными. Один из них – трактат  «Истина или истинная система» Леже Мари Дешана (1716-1774) – монаха-бенедиктинца, казначея монастыря и одновременно французского философа-материалиста.

В этой книге, опубликованной полностью только в XX веке, большое место уделено футурологическому прогнозу, представленному весьма основательно. Скрупулезно описывая идеальное общество будущего, Дешан утверждает, что в нем произойдут коренные изменения человеческой психики.

«Совершенный строй нравственности», в котором осуществится социальное равенство и всеобщее благополучие, приведет к исчезновению отдельных связей между людьми и ярких индивидуальных чувств. На всех лицах будет написан «ясный вид довольства», и все они приобретут «почти один и тот же вид»[3], станут похожи друг на друга даже больше, чем животные одного вида[4].  Сознание людей приобретет «гармоничность», все будут придерживаться одинакового образа действий.

В словах, достойных пера Оруэлла, Дешан (почти за двести лет до последнего и с полным сочувствием) живописует общество, которое достигнет   предельной стандартизации условий жизни, а через нее унификации внутренней жизни человека.

На пути к этой всеобщей гармонии придется уничтожить многое, в том числе изящные искусства, науку и технику. Подлежат ликвидации книги. Коренной модернизации подвергнется язык обновленного человечества. Он станет «гораздо более простым, гораздо менее богатым, все люди станут говорить на одном языке, а язык этот будет стабилен и не подвержен изменениям»[5]. Из него будут изгнаны понятия, служащие для обозначения нравственных качеств, и даже «термины, напрасно отличающие нас от всех прочих предметов»[6].

'Dystopia'. Аnthony Аziz and Sammy Cucher.

Таким образом, через системную примитивизацию языка должно быть осуществлено предельно возможное нивелирование человеческой индивидуальности. «Слово «Бог» подлежит устранению из наших языков»[7].

Передача традиции, культурная преемственность, система образования – все это необходимо уйдет в невозвратное прошлое, уступив место беззаботному благоденствию и покою – «все дни походили бы один на другой»[8]. Не нужно будет учиться (все необходимое дети будут усваивать, подражая старшим), письменность исчезнет, отпадет необходимость «размышлять и рассуждать».

Наконец, люди будущего станут умирать «смертью тихой, смертью, похожей на их жизнь… Похороны их не отличались бы от погребения скота… Их мертвые собратья не должны для них значить больше мертвой скотины[9].

Система Дешана не просто социалистическая утопия, не мечта об идеальном будущем человека в обществе всеобщего равенства и братства. Он проповедует унификацию сознания, ликвидацию понятий свободы, творчества, индивидуальности даже в качестве мыслимых и выражаемых языком категорий, то есть призывает к кардинальному изменению самой человеческой природы.

Не в столь яркой форме подобные мысли, однако, встречаются и в «Утопии» Т. Мора, и в «Городе солнца» Т. Кампанеллы, и в «Завещании» Ж. Мелье, и в трактатах энциклопедистов.

Научно-техническая революция, начавшаяся в XIX веке, утвердила веру в безграничные возможности человека, привела к окончательному закреплению за ним центрального статуса в природе, над которой он призван господствовать с помощью техники.

Культ науки и культ машины победоносно шествовали по миру вплоть до современной постиндустриальной эпохи, требуя «не ждать милостей от природы» и провозглашая, что «человек – это звучит гордо». До настоящего времени, несмотря на грозные экологические предзнаменования, сциентизм, как и техницизм, остаются важнейшими мировоззренческим позициями.

Концепты «прометеева человека» и «фаустовского человека» – покорителя природы, вырывающего у нее сокровенные тайны и самовольно ее исправляющего, – стали ключевыми для индустриальной эпохи. Под знаком этих жизнеориентирующих образов происходило насаждение инструментально-технологического отношения к миру, превратившее природу в «лабораторию» и «мастерскую», источник безудержного экспериментаторства и удовлетворения все разрастающихся материальных потребностей.

Утилитарно-прагматическое восприятие мира своим неизбежным следствием имело формирование подобного же отношения к самому человеку, вырванному из природного контекста и помещенному в порожденную им техническую среду.

В яркой форме это отразилось в советской литературе 1920-1930-х годов, когда «электрификация» и «индустриализация» стали сакральными понятиями. В грохоте гигантских промышленных строек первых  пятилеток чудилось рождение нового мира. Социализм надежно сомкнулся с индустриализмом, ставшим мощным средством борьбы с «проклятым прошлым» крестьянской России.

У вымощенного тракта,
На гранитном току,
Раздавит раскатистый трактор
Насмерть раскоряку-соху.
(М. Герасимов)

В этих строках популярного советского поэта «раскоряка-соха» -  синоним самой «избяной» Руси, обреченной на уничтожение.

Советский литературный официоз  1920-х годов выразительно передает охвативший миллионы пафос поклонения машине, желание молиться или даже слиться  с ней: «Шеренги и толпы станков, подземные клокоты огненной печи, подъемы и спуски нагруженных кранов, дыханье прикованных крепких цилиндров, рокоты газовых взрывов и мощь молчаливая пресса – вот наши песни, религия, музыка» (А. Гастев)[10].

Особенно усердствовала литература для детей, воспевая героический труд советских индустриализаторов:

Где вчера плескались рыбы -
Динамит взрывает глыбы,
Где шумел речной тростник -
Разъезжает паровик.
(С. Маршак. Война с Днепром)

Мировая революция понималась ее вождями, не только как форма социального переустройства на началах коллективной собственности и обобществленного производства. Ее мессианские амбиции шли неизмеримо дальше, провозглашая конечной целью полное изменение человека и природы в новом мире.

Об этом откровенно пишет Л. Троцкий в статье «Искусство революции и социалистическое искусство»:

«Если вера только обещала двигать горами, то техника,  которая ничего не берет «на веру», действительно способна срывать и перемещать горы. До сих пор это делалось в целях промышленных (шахты) или транспортных (туннели), в будущем это будет  делаться в несравненно более широком масштабе … Человек займется перерегистрацией гор и рек и вообще будет серьезно и не раз исправлять природу… Социалистический человек хочет и будет командовать природой во всем ее объеме…»

Тонкая грань, отделявшая мир человека от мира природы в революционном атеистическом сознании легко переходится. Чуть ниже Троцкий говорит уже о необходимости «перерегистрации» и самого социалистического человека:

«Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род, застывший хомо сапиенс, снова поступит в радикальную переработку и станет под собственными пальцами – объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки»[11].

О методах этой радикальной переработки человека в бесклассовом обществе прямолинейно рассуждает Н.И. Бухарин:

«Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов, является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи»[12].

Совершенно очевидно, что «трудовые армии» 1920-х годов, концепция «милитаризированной рабочей силы», наконец, чудовищная система ГУЛАГа оказываются совершенно приемлемым для новой власти  путем достижения существенно улучшенным «человеческим материалом» идеального общества. Мысли Бухарина и Троцкого удивительно созвучны в этом смысле  Кампанелле или Дешану. Справедливо утверждение А.С. Панарина, что в XX веке «в России индустриализм явился в неприкрыто бесчеловечных крайностях»[13].

Почти все прошлое столетие социализм в его марксисткой форме являлся главной левой политической силой, под знаменами которой собирались многочисленные непримиримые противники «старого мира». Здесь сомкнулись и просвещенческий философский утопизм, и политический интернационализм, и сциентистски-техницистский глобализм, и идеология общества-фабрики, и воинствующий атеизм, и квази-религиозный мессианизм, готовый пойти на неслыханные жертвы ради достижения коммунистического рая.

Такой успех марксизма как двуединства философской теории и социально-политической практики во многом объясняется тем, что он, как верно заметил академик И.Р. Шафаревич,  предельно конкретно ответил на два ключевых вопроса, без решения которых невозможно построить ни одной действенной идеологии: какова общественная сила, избранный народ, руками которого будет демонтироваться прежняя система, и каков высший санкционирующий авторитет движения[14]. Ответом на первый вопрос был – пролетариат, на второй – наука.

Однако уже во второй половине XX века оба они оказались в значительной мере недействительными. Мировой пролетариат утратил свою былую революционность. Наука также потеряла ореол абсолютной ценности, став массовой, чрезвычайно институализированной и специализированной областью человеческой деятельности, к тому же с весьма не бесспорными  заслугами перед человечеством.

В связи с этим уже в 1960-е годы в США и Европе ищутся и постепенно определяются новые «движущие силы» и «непререкаемые авторитеты», происходит очевидная смена «правил игры». На данном этапе, несмотря на усилия левой интеллигенции, мировой общественностью была осознана опасность социалистической концепции глобального будущего.

Слова «Фултонской речи» У. Черчилля, обозначавшие открытое начало «холодной войны», о том, что коммунизм представляет собой «все возрастающий вызов и опасность для христианской цивилизации», а его «экспансионистские» и «верообратительные» амбиции не имеют пределов, нашли широкий отклик.

Требовалась «смена парадигм». Дискредитировавшая себя откровенным тоталитаризмом и бесчеловечностью социалистическая система вызывала здоровое отторжение во всем мире и не могла уже оставаться в «мейнстриме» развития левой идеологии.

Если 1950-е годы такой видный философ-авангардист, как Ж.П. Сартр, предлагал просто игнорировать проникающие на Запад сведения о концентрационных лагерях в СССР, так как это может привести французский пролетариат к отчаянию, то вскоре он заговорил о бюрократичности и репрессивности советского строя.

В политике Советского Союза, который после Второй мировой войны перестал восприниматься флагманом прогрессивного мира, Запад вдруг рассмотрел столь неприятные ему, но сохранившиеся вопреки всему черты исторической России, в связи с чем возобновились традиционные обвинения в возрождении великорусского шовинизма, ксенофобии, притеснениях национально-культурных меньшинств, нарушении прав человека и т.д.

Итак, уже не рабочий класс и, тем более, не страна победившего пролетариата определяются отныне в качестве «избранного народа», с помощью которого должна продолжиться «антропологическая революция». Теперь это различные социальные меньшинства: сначала студенты и американские негры, вскоре представители нетрадиционных религий и лишенные государственности малые народы, наконец, гомосексуалисты и половые извращенцы.

Новым санкционирующим авторитетом и важнейшим мировым достоянием провозглашаются «права человека» или «общечеловеческие ценности», в отстаивании которых в любом конце земного шара все средства хороши. Гарантом их сохранения выступают, естественно, США. Культовыми становятся понятия плюрализма, толерантности, космополитизма, глобализма; нормативными принципами нового мирового порядка объявляются безграничная свобода самовыражения, крайний индивидуализм, «мораль успеха» и «эстетика наслаждения».

Индустриальная цивилизация в ее либерально-прогрессивном изводе, порожденная секулярным антропоцентризмом и в не меньшей степени, чем социализм, приводящая к нивелированию и обесцениванию человека, постепенно уступает место постиндустриальному или информационному обществу.

Как социализм, так и западный либерализм тяготеют к построению однополярного мира. Не лишено объективности недавнее утверждение такого отнюдь не теоретика, председателя Счетной палаты РФ С.В. Степашина, что современная западная глобализация является «формой экономического тоталитаризма»[15]. Оба исторических феномена представляют собой два пути к реализации техницистской утопии, формирующей новую иноприродную и постчеловеческую реальность.

Западный путь прогресса более мягкий, чем коммунистический, в большей мере основан на манипулировании и управлении массовым сознанием. Однако обоим характерно утилитарное отношение к человеку, сведение его до уровня «винтика» в социалистической системе или бездумного потребителя искусственно навязанных материальных благ в системе капиталистической.

После краха социалистического «второго мира» западный космополитический глобализм осознал себя единственной исторической силой мирового масштаба и окончательно сформулировал свои претензии к человечеству, которые в не меньшей степени, выражаясь приведенными выше словами Черчилля, являются экспансионистскими и верообратительными, чем коммунистические.

Идеологи нового мирового порядка, уже провозгласившие конец истории и одновекторность развития мира, не нуждаются в его культурном и цивилизационном многообразии и склонны интерпретировать не западные формы общественно-экономической жизни, как тупиковые.  Еще в меньшей степени для них является подлинной, а не мнимой ценностью человеческая природа, с которой также можно экспериментировать, если не в физическом (мораторий на клонирование и генетические эксперименты пока еще действует во многих странах), то в психологическом направлении.

К концу XX века кризис человеческого сознания обнаруживается сразу в нескольких измерениях. «Прометеев человек» Нового времени, выступающий в качестве покорителя природы, на протяжении нескольких столетий демонстрировал инструментальное отношение к миру, что стало причиной многочисленных глобальных проблем современности.

Утилитарный функционализм стремится превратить в средство не только природу, но и самого человека. «Безудержная «прометеева воля» в сочетании с моралью успеха ведет к поразительной бесчувственности к правам жизни, неуважению высших тайн человека и космоса»[16].

Кризис проявляется и в сфере ценностей и мотиваций. Налицо снижение общего жизненного тонуса западной цивилизации, утрата пассионарности, человек перестает осознавать себя как субъект социально-культурных процессов. Все ярче проявляется эрозия ценностного каркаса культуры, утрата корней, маргинализируется само понятие европейской идентичности.

Особенно сказанное относится к христианским истокам западной цивилизации, упоминание о которых после продолжительных дебатов было исключено из преамбулы общеевропейской конституции. Информационное перепроизводство, продукцию которого современный человек просто не способен в себя вместить, оборачивается дефицитом энергии, прежде всего социальной, утратой интереса к жизни, апатией и депрессией.

Наконец, кризис захватил и нормативную сферу. Все больше размываются вековые устойчивые процедуры разграничения понятий добра и зла, добродетели и порока, прекрасного и безобразного.

Главным рычагом, с использованием которого начались крупнейшие архитектонические сдвиги в психологии западного человечества, стало раскрепощение сексуальной энергии. Именно высвобождение либидо, активизация инстинктивно-бессознательного подполья человеческой личности оказалось центром приложения многочисленных рекламно-пропагандистских манипуляций. Фрейдизм, особенно в его неофрейдистской интерпретации, оказался чрезвычайно востребованной идеологией (конечно, не наукой, поскольку на статус научности его метод, при всех претензиях, претендовать не может).

Если мифологическими олицетворениями Нового времени выступали Прометей и Фауст, то героями постиндустриального  общества становятся  Нарцисс, Орфей и «восхитительный юноша» Эдип. В постмодернизме «эдипов комплекс», интерпретированный  Фрейдом как чувство вины за убийство отца, трансформируется в учение о неизбежности «смерти отца», устранении отца как фигуры – носителя ограничений.

Ликвидировав этот ненавистный образ, человечество вступает в эпоху «высшей свободы» – свободы от традиций, в том числе культурных и нравственных, совершается реванш чувственности и инстинкта над разумом и моралью.

Одним из ярких идеологов нового «нерепрессивного общества» является Г. Маркузе (1898-1979), стремившийся в своих работах осуществить синтез  фрейдизма и марксизма.

З.Фрейд, редуцируя человека к биологическому уровню и расщепляя человеческую индивидуальность на три противостоящие друг другу области: Бессознательное (Оно), Сознание (Я) и Сверхсознание (Сверх-Я), приходит к пессимистическому выводу, согласно которому психические болезни и страдания – неизбежная плата за «цивилизованную жизнь», результат подавления области Бессознательного посредством контроля Я и Сверх-Я.

Если первое  функционирует исключительно согласно принципу удовольствия и в нем не существует разделения на добро и зло, то в сфере Сознания и Сверхсознания, возникших под воздействием социально-культурных факторов, формируются моральные нормы, которые стремятся ущемить деятельность Оно. Однако организм хранит воспоминания об утраченном  идеальном состоянии неограниченного господства принципа удовольствия и пытается вырваться из порабощения.

Мораль классифицирует такие попытки как «извращение» и «зло», выступая в качестве репрессивной силы. Фрейд приходит к выводу о подавляющем влиянии на человеческую психику нравственных принципов, сравнивая последние с продуктами разложения, которые вырабатываются клеткой и становятся причиной ее гибели.

Таким образом, во фрейдизме происходит радикальное развенчание человека: изначальной формой психической деятельности оказывается только инстинктивно-бессознательная жизнь. Области сознания и сверхсознания провозглашаются  «отростками» Оно, возникшими в ходе культурного развития человека надстройками, порабощающими непосредственную человеческую энергию. Воспоминание об удовлетворении стоит у истоков человеческого мышления.

Маркузе стремится преодолеть пессимизм Фрейда, утверждая, что подобное ограничение Бессознательного в его исконных правах, характерное  для «авторитарных» обществ, может быть преодолено в будущем.

Он видит возможность возращения  фундаментального принципа удовольствия в социальное бытие при условии сокрушения «идолов», на которых базируются традиционные культуры. Им присуще сверхподавление (surplus – repression) инстинктивной жизни человека, что достигается приоритетом рациональности над чувственностью, контролем над внутренней жизнью человека посредством этических категорий «совесть» и «стыд», наконец, тотальной мобилизацией человека с помощью религиозных идеалов, призывающих к аскетизму, а также искусства и науки. Они способны привести целые социальные группы к торжеству «чистой культуры инстинкта смерти».

Сняв эти табу, возможно избавиться от ситуации сверхподавления и построить новое, неавторитарное общество. В нем неизбежно произойдет регресс культуры, разложится ряд социальных институтов, что с воодушевлением принимается левыми идеологами.

Переход к нерепрессивной цивилизации достижим посредством целой серии революций, среди которых наибольшее значение приобретают:

•  Сексуальная революция, освобождающая сексуальные инстинкты, провозглашающая отказ от связи сексуальности и деторождения, а также от традиционных форм сексуальной жизни, так называемого «генитального доминирования». Отныне все тело становится инструментом наслаждения. «Изменение в ценности и объеме либидозных отношений приведет к разложению институтов, которые регулировали личные межиндивидуальные отношения,  в частности, моногамной и патриархальной семьи»[17]. Орфей выступает как мифологическое олицетворение гомосексуальности, Нарцисс – аутоэротизма. Они отрицают «нормальный Эрос, но не ради аскетического идеала, а ради более совершенного Эроса»[18] и протестуют против репрессивного строя детородной сексуальности.
• Культурная революция, призывающая к уничтожению «удушающей» буржуазной культуры и всемерно пропагандирующая «авангардное искусство», в том числе идеологию анархистских движений, субкультуры хиппи, панк и т.д. Многочисленные разновидности рок-музыки, активно воспринимающие технические достижения для максимального воздействия на человеческую психику, становятся флагманами движения. В качестве идеального оружия разрушения  традиционного общества формируется триединая  «rock-sex-drug»-модель.
•  Психоделическая революция, снимающая диктат репрессивного разума, что наиболее быстро достигается через массовое употребление наркотиков.

Мощнейшим фактором формирования сознания современного человека выступают электронные СМИ. Вторая половина XX века стала временем колоссального развития высоких технологий. Телевидение и интернет в настоящее время являются гегемонами в предоставлении информации.

Медиасреда кардинальным образом меняет структуру познания человеком окружающего мира. От находящихся в ней не требуется стадии обучения; не предъявляются серьезные требования к умственной деятельности. Информация в медиамире передается посредством визуальных образов, активно замещающих собой слово, текст. Принципиальная общедоступность телекультуры приводит к  размыванию различительных культурных признаков, редуцированию понятий сакрального, сокровенного, скрытого от всеобщего обозрения. Формируется психологическое пространство вседозволенности и релятивизма.

«IT-революция» в не меньшей степени, чем революция сексуальная  разрушает традиционные правила регуляции общественной и частной жизни, иерархическую систему знаний, приводит к обеднению форм поведения[19].

Психологические изменения в информационном обществе уже вполне очевидны и могут характеризоваться в категориях регресса и девальвации интеллектуальной и духовной сфер человеческой деятельности: затормаживается умственное развитие, деградирует политический процесс, минимизируется роль традиции, обесценивается культурное наследие. Информационный суррогат встает на место знания, узкая специализация заменяет классическое образование, при этом предельный утилитаризм цивилизации компенсируется искусственным эмоциональным разогревом и дешевым мистицизмом, граничащим с китчем.

Былые рационализм и культ позитивного знания Нового времени замещаются деинтеллектуализацией и деморализацией времени Новейшего. На смену «тоталитарных крайностей массовых воодушевлений»[20], трудового героизма и культивируемой общественной истерии приходит состояние духовной анемии, приглушения в человеке творческой энергии.

А чтобы формирующийся вакуум не воспринимался столь болезненно, его заполняют посредством СМИ суррогатами воодушевления – азартом индустрии развлечений, захватывающей безграничностью виртуальных миров и идеологией безудержного потребления. Однако главное назначение разгула «праздника жизни» царящего на экране – скрыть нарастающую бессмыслицу бытия и не допустить возвращения человека в отрезвляющую реальность самосознания и самоограничения.

В соответствии с запросами нового мирового порядка реформируется и система образования. Уже в 1970-е годы крупный американский футуролог Э. Тоффлер характеризовал переживаемый период как канун совершенно новой нравственности, призванной учитывать «ускорение перемен» в современном мире[21].

С огромным числом людей, которых человек видит ежедневно, он вряд ли встретится еще раз в своей жизни, тем более вступит в серьезные отношения. Человек постиндустриальной эпохи призван приспосабливаться к постоянно возрастающим изменениям в личной жизни, от него требуется принципиально иной, чем раньше, уровень адаптации.

Система образования и призвана обеспечить эту адаптацию, исходящую из краткосрочности и прагматичности человеческих контактов. Люди собираются вместе, чтобы решить конкретные задачи. После этого точно так же, как это бывает с мобильными спортивными площадками или площадками для игр, происходит «разборка» данных структур, в том числе и людей, которые в них входили.

Знание само по себе перестает быть ценностью. Оно все больше превращается в «скоропортящийся» продукт. Сегодняшний «факт» завтра оказывается дезинформацией. Важнейшим становится не сумма знаний, но умение ею оперировать и выбирать. Очевидно, что такой выбор (а информационная эпоха превращает его в сверхвыбор, т.е. чрезвычайно богатый выбор) нужно осуществлять на основаниях некой системы ценностей.

Однако толерантное общество не в праве навязывать молодому человеку единственную систему координат. Пережитком тоталитаризма считает Тоффлер понимание образования как формирования характера и мировоззрения, что является стремлением «заманить или загнать молодежь силой в систему ценностей стариков»[22]. Новая система образования может требовать от человека только наличия четкого представления о собственных ценностях, при этом не имеет значения, какими они будут.

Более того, ценности необязательно должны находиться в рамках одной взаимосвязанной структуры: таких структур у каждого человека может быть несколько, и он, в зависимости от жизненных условий, должен их последовательно применять.

Очевидно, что в данной концепции целостное мировоззрение и наличие идеалов не имеет никакого  значения: требуются только адаптация, стилизация, встраивание  в существующую динамичную систему с целью извлечения конкретной пользы.

Тогда такие психологические практики, как нейро-лингвистическое программирование, получившее широкое распространение начиная с 1980-х годов, бесконечные  управленческие тренинг-семинары, методики командообразования (team-building)  в маркетинге, особенно активно использующиеся сетевыми компаниями, и т.д. становятся не только оправданными, но и ключевыми направлениями перестройки сознания и межличностных отношений.

В соответствии с данными требованиями должна измениться и система образования. На место устоявшихся дисциплин с сформированной «базой данных» должны прийти многочисленные краткосрочные курсы продолжительностью до  трех недель.

Необходимы «вероятностные учебные планы», обучение детей оперированию проблемами, которые носят гипотетический характер. Например, занятия, моделирующие контакты с внеземными цивилизациями и порождениями генетических экспериментов, жизнь в подводных поселениях или на других планетах. Наконец, школа должна поощрять учащихся к «экспериментированию с типами семьи будущего»[23], что вполне реализовано сегодня в курсах «полового просвещения».

Такая школа, по мнению Тоффлера, выраженному еще 40 лет назад, позволит сформировать людей с яркой индивидуальностью, способных порождать многообразие идей, политических и социальных подсистем и т.д. Так ли это на самом деле?

В своих более поздних работах и сам Тоффлер в значительной степени утрачивает былой оптимистический задор. На наш взгляд, главным результатом описанных выше процессов, характерных для информационного общества, станет отнюдь не максимальное освобождение человеческого потенциала и невиданный расцвет каждой отдельной индивидуальности, когда ни общественные ограничения, ни моральные нормы, ни религиозные и культурные традиции уже не будут препятствовать ее полной самореализации, но беспрецедентное ниспровержение человеческой природы.

Гуманизация всех сфер человеческого бытия,  призыв к которой был начертан на знаменах сокрушителей старого «мира насилия», на поверку приводит к неслыханной дегуманизации.

Цитировавшийся выше Г. Маркузе, философия которого стала формой радикального низведения человека к его биологическому уровню, откровенно утверждал, что ради полноценного возвращения в мир принципа удовольствия придется принести в жертву не только культурную и интеллектуальную жизнь, но само понятие человеческой личности. Он справедливо называет личность «одним из самых непреступных идеологических укреплений современной культуры»[24] – напомним, культуры, в основании которой лежат христианские ценности, -  и призывает к разрушению понятия автономного индивидуума.

Изгнанный из сферы серьезного бытия, утративший надежные критерии разграничения добра и зла, переставший ставить  себя перед лицом Вечности, раскрепостивший и безудержно эксплуатирующий свои инстинкты, вытесненный техникой из системы производства, проводящий большую часть своего времени в формировании и удовлетворении искусственно создаваемых потребностей, ищущий, прежде всего удовольствий, – такой  человек рискует сойти со сцены истории, утратив свою вселенскую неповторимость и добровольно уступив место новому, уже  постчеловеческому миру.

Альтернативой этому гибельному пути является восстановление  ключевой идеи о человеке как существе, не сводимом к одной материальной составляющей, которая получила свое предельно глубокое раскрытие в христианском учении об образе и подобии Божием в человеке, о чем говорилось в начале статьи.

Примечания:

1 Василенко Л.И. Краткий религиозно-философский словарь. М., 2000. С. 239.

2 Бердяев Н.А. Новое средневековье. Размышления о судьбе России и Европы. М., 1990. С. 11.

3 Дешан Л.М. Истина  или истинная система. М., 1973. С. 205.

4 Там же. С. 176.

5 Там же. С. 296.

6 Там же. С. 503.

7 Там же. С. 133.

8 Там же. С. 211.

9 Там же. С. 228-230.

10 Цит. по: Шафаревич И.Р. Две дороги – к одному обрыву. Собр. соч. в 2-х томах. М., 1994. Т.1. С. 350. В этой же статье приводится еще один любопытный фрагмент из книги А.Гастева, наглядно характеризующий культовое отношение к технике 1920-х годов: «Мы не будем рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо – создание праздных, лежачих, ленивых и робких людей. Ринемся вниз! Вместе с огнем, и металлом, и газом, и паром… мы зароемся в глуби, прорежем их тысячью стальных линий, мы осветим и обнажим подземные пропасти каскадами света и наполним их ревом металла. На многие годы уйдем от неба, от солнца, мерцания звезд, сольемся с землей: она в нас, и мы в ней. Мы войдем в землю тысячами, мы войдем туда миллионами, мы войдем океаном людей! Но оттуда не выйдем, не выйдем уже никогда… Мы погибнем, мы схороним себя в ненасытном беге и трудовом ударе. Землею рожденные, мы в нее возвратимся, как сказано древним; но земля преобразится; запертая со всех сторон – без входов и выходов! – она будет полна несмолкаемой бури труда; кругом закованный сталью земной шар будет котлом вселенной, и когда, в исступлении трудового порыва, земля не выдержит и разорвет стальную броню, она родит новых существ, имя которым уже не будет человек» (курсив наш – Д.Л.) – Там же. С. 350-351.

11 Троцкий Л.Д. Искусство революции и социалистическое искусство//Правда. 1923. 23 сентября.

12 Цит. по: Солоухин В.А. При свете дня. Собр. соч. Т. 2. М., 2006. С. 280.

13 Панарин А.С. Реванш истории: российская стратегическая инициатива в XXI веке. М., 2005. С. 95.

14 См. Шафаревич И.Р. Социализм как явление мировой истории. Собр. соч. в 2-х томах.  М., 1994. Т.1. С. 326 и далее.

15 Степашин С.В. Камо грядеши, планета людей?//  Литературная газета. №  32 (6287).  08.11.2010.

16 Панарин А.С. Реванш истории: российская стратегическая инициатива в XXI веке. С. 273.

17 Маркузе. Г. Эрос и цивилизация. М., 2003. С. 201.

18 Там же. С. 145.

19 Более подробно см. Лескин Д., прот.  Медиамир и исчезновение детства. Предисловие к кн.: Дети в медиамире. Сборник статей. Тольятти, 2010. С. 4-9.

20 Панарин А.С. Реванш истории: российская стратегическая инициатива в XXI веке. С. 94.

21 Тоффлер Э. Шок будущего. М., 2008. С. 15.

22 Там же. С. 453.

23 Там же. С. 447-448.

24 Маркузе. Г. Эрос и цивилизация. М., 2003. С. 56.

Источник: Православие и мир