АРХИМАНДРИТ ВЕНЕДИКТ. 40 ДНЕЙ СО ДНЯ КОНЧИНЫ

22 января, в 15 минут пополуночи, в московской больнице, в возрасте 78 лет скончался архимандрит Венедикт (Пеньков), Наместник Святейшего Патриарха, управлявший от его лица одним из самых известных русских монастырей – Оптиной Пустынью. Ровно 27 лет он руководил жизнью обители, и это время навсегда запечатлено его именем не только в земной истории, но и на небесах.

Владимир Андреевич Пеньков родился 24 июня 1939 года в Москве. Детство его прошло в селе Колодезкое, в нескольких километрах от Ельца. Его дед, бывший офицер, был выбран в селе старостой. Отец Венедикт рассказывал о трудности колхозного труда, о неприхотливости и беспримерном терпении русского человека. Когда началась война, немцы взяли Елец, но дальше не пошли. Фронт длительное время находился совсем рядом, и в дом Пеньковых постоянно заходили советские солдаты. Маленький Володя чувствовал, что он обязательно должен петь солдатам песни. Он очень старался и пел до хрипоты, а как только она появлялась, замолкал, посчитав свое дело выполненным.

В семилетнем возрасте мать увезла его в Москву, где определила в начальную мужскую школу. Жизнь Владимира протекала, как у многих детей военного и предвоенного времени. Он занимался спортом, любил много времени проводить на природе, в сарае, приспособленным его отцом автослесарем под мастерскую, любил постоянно что-нибудь мастерить, в том числе всевозможные самострелы. Но уже в эту пору Господь не раз очевидно являл Свою незримую силу и заступление. Часто враг пытался погубить его, но всякий раз удивительным образом он был избавлен от смертельной опасности. Приведем лишь немногие из этих случаев.

Как-то зимой, уже после войны, маленький Володя шел с мамой через обледенелый мост. Сторонясь проезжающей мимо хлебовозки, он поскользнулся и съехал по льду прямо под колесо машины. На мосту было множество людей, которые сразу закричали, отчего водитель, не понимающий в чем дело, резко затормозил. Колесо машины лишь плотно прижало ребенка к дороге, но не успело повредить ему.

Однажды пошел он купаться на Москву-реку. В районе Лужников половину широкой реки занимали громадные плоты из крупных бревен. Прыгать с них было опасно, и Володя, которому тогда было лет 12, решил окунуться с них, найдя пространство между плотами. Однако, рука его соскользнула, и он провалился в узкий промежуток между бревнами, которые сначала пропустили его, слегка раздвинувшись, а потом сомкнулись над головой. Внутри он явственно услышал голос: «Только не двигайся». Хотя было желание поискать какой-нибудь еще просвет между плотами, он замер, ― и спустя несколько мгновений бревна неожиданно раздвинулись прямо над ним, и он смог выбраться.

Когда ему было 13 или 14 лет, он приехал на каникулы в деревню. Вместе с двоюродным братом они поехали возить зерно на элеватор. По дороге обратно братья демонстрировали свою удаль, стоя в пустом кузове, ни за что не держась. «Брат Николай стоял около кабины, а я, – рассказывал отец Венедикт, ― сначала стал в центре кузова, а потом неприметно для себя сместился назад. Вдруг на кочке чувствую, как задний борт бьет меня по ногам, и я, опрокинувшись, лечу вниз головой. Я успел лишь заметить дорогу, ярко блеснувшую между темными колесами грузовика. Но что произошло дальше, совершенно непонятно. Какая-то сила мягко подняла меня и я, вдруг, оказался стоящим около кабины, чуть позади брата, который ничего не заметил». Долгое время Владимир никому не рассказывал о своем чудесном спасении, но часто вспоминал и размышлял о происшедшем.

В 1958 году, сразу по окончании московского техникума, он устроился на работу монтажника-электрика в парке им. Горького. Однажды нужно было исправить поломку на линии праздничного освещения. Огромную лестницу в том месте нельзя было утвердить основательно, и она стояла столь шатко, что другие рабочие отказались подниматься. Владимир вызвался это сделать и медленно поднялся наверх. Чтобы исправить неполадку, сначала нужно было вызвать короткое замыкание. Плоскогубцами он прикоснулся к проводам, не заметив еле приметную дыру на изоляции этого инструмента. И когда произошло замыкание, он получил удар тока, не смертельный, но столь мощный, что на какие-то мгновения он потерял сознание. Вместе с огромной лестницей он начал падать, но вдруг очнулся и услышал в себе голос: «Протяни только руку». Почти бессознательно он вытянул руку вперед, и кончики пальцев коснулись перекладины столба. Этого оказалось достаточно, чтобы остановить падение, грозящее неминуемой гибелью.

В это время гонения на веру прокатились по стране с такой испепеляющей силой, что нигде невозможно было найти не только духовных книг, но даже Евангелия. Однажды мастер, работавший с ним вместе, дал ему на одну ночь почитать Новый Завет. Владимир тут же побежал домой. «Что же я буду просто читать, ведь потом все забуду», – подумал юноша и решил переписать, сколько успеет. Не отрываясь, за ночь он переписал Евангелие от Матфея и пару посланий апостола Иоанна. А наутро, отдавая книгу мастеру, сказал, что ничего прочитать не успел, но зато переписал кое-что. Пожилой мастер был настолько поражен, что долго молча листал его тетрадку, а потом подарил ему книгу. С тех пор в выходные дни, выезжая на природу, Владимир выбирал место поживописнее и усаживался читать Слово Божие. Видимо, там, как Нафанаила под смоковницей, узрел его Господь, и у юноши постепенно рождалась решимость посвятить жизнь Богу.

Тот же мастер Иван Петрович, когда они познакомились поближе, научил его молитве Иисусовой ― и она стала постоянным утешением Владимира. В последующие годы, когда бы ни зашла речь об этой молитве, на уста отца Венедикта ложилась легкая улыбка, даже если он был предельно сосредоточен в тот момент на чем-то другом.

Спустя некоторое время Владимир почувствовал, что больше не может жить в миру, где его уже ничто не держит. Во всей России тогда было открыто два мужских монастыря, но ближе к Москве находилась Троицкая Лавра преподобного Сергия. «Приехав туда в выходной день, – с улыбкой рассказывал отец Венедикт, – я стал искать, кто бы мне подсказал, где тут живут «подвижники». Понятия о монашеской жизни у меня не было никакого, но от кого-то я слышал, что в монастыре есть пещеры, и там живут эти самые подвижники. Долго я, конечно, не смогу выдержать с ними, но хоть немного поживу ― и умру».

Встретившийся священник внимательно выслушал юношу и с улыбкой сказал, что в подвижники попасть не так просто, но берут туда только тех, кто окончил Духовную семинарию. Показав, где она расположена, он предложил зайти туда и узнать, как подготовиться к вступительным экзаменам, а также посоветовал помолиться преподобному Сергию. Вспомнив слова Ивана Петровича о том, что если ему посчастливится найти в Лавре духовного отца, то это «90 процентов спасения», он спросил иеромонаха, не станет ли тот его духовником. Уклонившись из-за неопытности от такой ответственности, тот посоветовал ему обратиться к отцу Кириллу (Павлову).

Так, в жизни будущего подвижника веры начался период, который продолжался без малого 27 лет и вобрал в себя как первые шаги духовного детства, так и пору возмужания и зрелости. Владимир поступил в Московскую семинарию в 1964 году, а по ее окончании был принят в братию Сергиевой Лавры. Затем он продолжил свое обучение в Духовной Академии, которую закончил в 1973 году.

Сначала его поставили келейником к старичку-архимандриту, доживавшему свой век в Лавре на покое и отличавшемуся крайне строптивым характером. Рассказывали, что у предыдущего своего келейника он выбил два зуба. Однако, Владимира он полюбил, хотя и поругивал изрядно.

Другим послушанием Владимира было пономарство. В Лавре был один архимандрит, принявший монашество из мирских протоиереев, и оттого имевший некоторые привычки, совершенно несвойственные священноинокам, возросшим в стенах родного монастыря. Приступая к Причастию в алтаре, он брал плат с престола и несколько раз сильно его встряхивал, как бы сбрасывая прилипшие крошки. Но что же могло остаться на плате для Причастия? Только частицы Тела Христова или, в лучшем случае, вынутые из просфор при поминовении. У молодого академиста Владимира просто разрывалось сердце каждый раз, когда он наблюдал эту картину. Но что он мог предпринять в такой ситуации? Он просто молился, упрашивая Господа как-то это изменить. Через некоторое время видит он во сне алтарь, залитый потоком неяркого необычного света. Неожиданно в окно, из которого льется этот свет, залетает стая птиц, больше похожих на голубей. Опустившись внизу вокруг престола, они начинают клевать какие-то крошки, потом вдруг взмывают вверх и тут же улетают обратно в лучезарный свет. Владимир проснулся с сердцем, переполненным утешения, и еще некоторое время жил под впечатлением этого сна.

26 августа 1969 года послушник Владимир был пострижен в мантию. Накануне Наместник Лавры призвал его к себе и радостно обнял. Он сообщил, что завтра пострижет его с именем Венедикт. Владимир хотел монашества, но его смущали разные мысли. Не нравилось, что тучный Наместник обнимает его, не нравилось странное западное имя. Сильно переживая, он усердно и долго молился, прося Господа послать ему во сне знамение, что этот постриг Ему угоден. Ночью он много раз просыпался, но ничего не увидел, и наутро, опечаленный, пошел пономарить на литургии.

Войдя в алтарь Успенского храма, Владимир встретил пономаря-мирянина, который долго прислуживал в Лавре. Тот говорит ему: «Знаешь, ведь я тебя сегодня во сне видел». ― «Я же отмахиваюсь от него, – рассказывал отец Венедикт. – «Мало мне от того утешения, что ты меня видел…» Тот не отступает: «Нет, ты все-таки послушай!» – «Не до того сейчас». А тот настаивает: «Уж больно интересный сон!» И продолжает: «Вижу я возвышенность некую, и будто это Голгофа. А на возвышенности крест стоит, большой и весь золотой. А рядом с крестом – ты. Я и думаю, там, во сне, что надо тебе этот крест нести. Да как же он понесет-то? Крест большой и сделан из золота, а этот металл-то такой тяжелый…» В моих же руках было прошение на постриг, я показываю ему и говорю: «Вот, видишь? Читай! Это и есть прошение на крест». После этого я приободрился и успокоился. Пусть, думаю, крест и тяжелый, но вроде бы не заметно, чтобы Господь возбранял мне постриг. А уж донесу ли его – Бог весть».

Во время учебы в Академии молодого монаха рукоположили сначала в сан иеродиакона, а 9 октября 1972 года – в иеромонаха.

В те годы Лавра была истинным вертоградом Божиим. Многие братия ее впоследствии разлетелись, как птицы из видения преподобного Сергия, став епископами, игуменами и духовниками многих монастырей. Были там и истинные столпы духа.

Душа отца Венедикта была отдана в полнейшее послушание двум великим духовникам Лавры – старцам Кириллу и Науму, которые и вылепили из него строгого ревнителя благочестия и многорассудительного наставника. Он рассказывал: «Отец Кирилл длительное время был казначеем монастыря, а отец Наум – его помощником, и по послушанию главного бухгалтера я каждый день приходил и к тому, и к другому решать многочисленные вопросы. Тут была возможность что-либо спросить о себе и посоветоваться о возникших на исповеди недоумениях». Со временем он все больше стал обращаться к отцу Науму.

Впоследствии отец Наместник вспоминал: «У меня в Лавре иногда до двенадцати послушаний было одновременно. Большинство из них небольшие, например, книгу подобрать для ежедневного чтения на трапезе, а все ж время на все требуется. К тому же начались у меня приступы астмы такие сильные, что часа в четыре ночи просыпался и еле мог прийти в себя. Одно время совершенно не мог спать лежа, – тогда привязывал к потолку широкие петли, продевал в них руки и, повисая так, хоть немного засыпал.

Объяснил это старцам, и освободили меня от полунощницы. Но молиться ведь как-то нужно. И решил я по ночам вставать на молитву. Поначалу было очень тяжело, я ведь приучил себя спать крайне мало, а тут еще ущемление отдыха и дробление сна на две части. Иной раз прозвонит будильник, а сил никаких нет вставать. Но стоит чуть замедлить, и уже опять спишь. Тогда что я начал делать? Скатывался на пол, а там у меня ковер лежал большой. Кельи-то многие в Лавре старые и сырые. И начинал кататься по этому ковру, туда-сюда. Глядишь, сон и прошел, можно начинать молитву».

Уже став Наместником Оптиной, приехал он к отцу Кириллу посоветоваться, а тот спрашивает: «А как там у тебя с молитвой»? – «Да, ночью встаю, Батюшка». – «Ну, все, все довольно», – и старец не стал больше об этом говорить, за много лет хорошо изучив его усердие и постоянство.

О молитве Иисусовой отец Венедикт говорил не часто, скрывая свой личный подвиг. «В Лавре у меня целых два месяца была самодвижная молитва», – однажды проговорился он. – Когда молитвочка идет, ты сам никаких усилий не прикладываешь. Идешь себе и смотришь внутрь, а она в твоем сердце сама совершается. Но не сумел ее сохранить при таком многолюдстве. Встретится брат, пошутит, вроде и скажет несколько слов, а глядишь – молитва уже пропала. И опять надо трудиться, чтобы привлечь ее в сердце. Потому проходишь стороной, ни на кого не глядя, чтоб только кто не разрушил ее, не помешал молитве».

Он настаивал лишь на постоянстве молитвы, которое постепенно перейдет в качество. Сам непрестанно проверял себя, откладывая по считалочке, привязанной к четкам, сколько молитв прочитано. Говорил, что без счета враг легко может обмануть человека: ему будет казаться, что он весь день в молитве, а начнет считать – и выходит лишь несколько сотен за день. Однажды, идя после полунощницы в келью, сказал келейнику: «Сегодня прочитал тысячу двести молитв за службу». Это было поразительно и казалось невероятным: как за час возможно прочитать такое количество! Позже келейник прочитал, что у старца Варсонофия тоже иногда была такая молитва, количество которой невозможно было объяснить без явного действия благодати.

Под влиянием старцев укреплялась дерзновенная вера отца Венедикта. В середине 70-х годов, в пору сильнейшего засилья экуменизма, поддержанного, а во многом и навязанного безбожной властью, он как-то проходил по территории Лавры и увидел, что в укромном месте собирается приступить к служению мессы ксендз. Причем, стол, на котором он разложил свои сосуды, был найден тут же – и неоднократно использовался в подсобных целях, на него нередко вставали ногами. Все это повергло отца Венедикта в сильнейшее возмущение, и он опрокинул стол со всем, что на нем находилось, не допустив святотатства. Католики впоследствии жаловались, и молодого иеромонаха едва не отчислили из монастыря, но со временем буря улеглась.

Живя в Лавре, отец Венедикт возрастал от силы в силу. Его пламенная ревность искала все новых подвигов. Он слышал, что в Абхазии, среди неприступных скал подвизаются пустынники, и у него появилось стремление поехать туда. Взяв благословение старцев, отец Венедикт отправился с единомысленным братом в горы. Из Сухуми им удалось пройти с проводником до келий большинства пустынников. Несомненно, жизнь их была достойна удивления – крайнее нестяжание, недостаток во всем, даже самом необходимом, ничем ненарушимое безмолвие, дающее возможность весь свой ум устремить к Богу. Но отец Венедикт обратил внимание и на другое – отшельники, за единственным исключением, показались ему гораздо менее внимательными и рассудительными, чем многие отцы, живущие в «тепличных» условиях Лавры.

Решив испытать пустынное жительство на практике, несколько недель они прожили в одном нешироком ущелье. Туда не заходили охотники абхазы, которые сообщали о местопребывании отшельников властям, которые подвергали тех жестоким преследованиям. Напротив их стоянки возвышалась отвесная стена скалы. «Прошло несколько дней, и я заметил, что больше не могу смотреть на эту гору, – делился впоследствии отец Венедикт. – Ты молишься, ходишь, чем-то занимаешься, а перед тобой только эта гора – и все! Если она опостылела мне за несколько дней, что же будет дальше? Нет, это не для меня!» Действительно, трудно представить себе деятельную натуру отца Венедикта втиснутой на долгие годы в какое-то ущелье. Он был человек совершенно иного склада. Именно Лавра была тем полем, где его неустанная деятельность копила драгоценные жемчужины духовного опыта.

В течение многих лет, по несколько часов в день, игумен Венедикт исповедовал в надвратном Иоанно-Предтеченском храме. Здесь собирались приезжавшие к нему многочисленные духовные чада. В конце 80-х попасть к нему на исповедь было не просто, особенно по выходным дням, когда люди занимали очередь с раннего утра. Бывало, некоторые священники ревновали к такой народной любви, и зачастую не в силах были скрывать этого неприязненного чувства. Один престарелый иеромонах, придя в храм чуть раньше отца Венедикта, иногда становился на то место, где тот обычно исповедовал. Но народ перемещался к свободному аналою, дожидаясь своего батюшку. Поучительно было наблюдать, как отец Венедикт подходил к этому священнику, всегда кротко приветствуя его, и уже потом отходя к своим чадам. Часто он проводил так называемую «общую исповедь» с напоминанием грехов и чтением предваряющих таинство молитв. Его слово всегда было очень живым, доходящим до каждого. Священное Писание и духовную литературу в советское время достать было невозможно, и эти проповеди раскрывали приходящим в Лавру основы духовного возрастания, необходимость покаяния и очищения души.

Многими уже тогда отмечались случаи явной прозорливости отца Венедикта и поражающая глубина его благодатного слова. Иногда он прямо говорил человеку: «Ты не сказала еще один грех. Я могу назвать его, но лучше будет, если скажешь сама». Примечательна была его манера исповеди. Слушая человека, он сидел и сосредоточенно молился, не глядя на кающегося. Дав ему несколько выговориться, отец Венедикт начинал «пытать» его, желая составить себе полнейшую картину греховного поступка и определяющих стремлений человека. Он не терпел длиннейших списков грехов, требуя всегда самого главного. Совсем новоначальных, которым многое нужно было объяснять «с нуля», он отправлял к своим помощникам из мирян, которые присутствовали тут же, а сам занимался разбором более сложных ситуаций. Обычно он и отец Алексей (Поликарпов) уходили с исповеди последними, так что сторожа, которые должны были закрывать Предтеченский храм, все время недовольно роптали: «Когда же это кончится?».

Но духовное окормление продолжалось и во второй половине дня – со многими приходилось беседовать дополнительно, уже не торопясь. После трапезы отец Венедикт принимал людей на проходной, а мужчин у себя в келье, или собирал по нескольку человек в библиотеке. Его отличала крайне строгая манера держать себя, особенно это касалось женского пола. Когда он шел по территории монастыря, к нему невозможно было подойти, он сурово отчитывал за это. В то время за всеми монахами внимательно наблюдали, и бывали случаи, когда священников, пользующихся особым расположением людей, отчисляли из монастыря. Женщины пред ним трепетали, но все же не уходили от отца Венедикта. Они чувствовали, что он не ограничивается одними советами, а в полноте берет на себя ответственность за душу, и человек не чувствует себя бесприютным, одиноким в этом мире. Очень важным было и то, что всех чад он благословлял помогать друг другу, старался объединить их каким-то общим делом.

Старая братия Троицкой Лавры вспоминает, что отец Венедикт никогда не раздражался, не повышал голоса, всегда был приветлив и внимателен. В нем было заметно присутствие благодати и неотъемлемого мира. Всегда сосредоточенный и внутренне сдержанный, он никогда не отказывал молодым инокам в совете. Большинство опытных монахов Лавры в то время вели себя очень закрыто, много не говорили, – ведь за любое слово можно было поплатиться. И хотя в каждом чувствовалась любовь, при любом вопросе старались отослать к старцам.

Стараясь ежедневно бывать на вечернем богослужении, он пел на клиросе в хоре отца Матфея. Кроме духовничества, другими основными его послушаниями были бухгалтерия и библиотека. Бухгалтерию он не любил, но крайне ответственно готовил годовые отчеты и прочие документы, по которым никогда не было нареканий. В библиотеке же, бывало, просиживал до позднего вечера, поскольку не успевал вовремя подобрать книги для учащихся в академии. Не раз, придя в келью и едва опустившись на стул, он просыпался среди ночи, даже не заметив, как погрузился в сон.

Своим духовным чадам и даже тем, кто исповедовался у него всего пару раз, он давал на свой страх и риск книги из монастырской библиотеки. Если бы кто-то узнал об этом, его сразу же выгнали из обители, поскольку всякое духовное просвещение было под строжайшим запретом властей.

Вообще, отец Венедикт большое внимание всегда обращал на то, чтобы ум постоянно пребывал не в праздности, а в духовном поучении. Своих чад он не редко собирал под гульбищем Сергиевского храма, в том помещении, где обычно принимал отец Наум. Но кроме этого, благословлял чад собираться вместе и где-нибудь вне Лавры. Для этих встреч он давал тетрадку, где им заранее были составлены вопросы для обсуждения.

На беседах всегда спрашивал, какие у кого есть вопросы, и если происходила заминка, то начинал сильно укорять присутствующих, недоумевая, как люди могут жить без вопросов; ведь человек не думающий – совершенно пустой. Все его чада должны были иметь небольшие блокнотики, куда они выписывали изречения Священного Писания, чтобы постоянно обдумывать их. Эта книжечка была двухсторонней: на одной стороне заповеди Божии, а на другой истины Божии. Советовал завести тетрадку с названием «Чудеса, бывшие со мной и моими ближними», и записывать туда случаи из жизни, когда Господь являл Свое присутствие. Эти записи рекомендовал прочитывать в минуты уныния.

В 1988 году, когда стало известно, что Церкви должны передать Дивеевскую обитель, отец Венедикт благословил ехать туда всех своих духовных чад из девушек, желающих проводить жизнь иноческую. Это было не просто благословение, но и реальная помощь деньгами, на которые стало возможно выкупить целые дома, где поселялось сразу по нескольку сестер. Его попечением из Лавры в Дивеево не раз отправлялась машины, загруженные всем необходимым. Другие духовники не проявили заметного участия в этом деле, и длительное время там жили только чада игумена Венедикта.

За год до утверждения в должности Наместника Оптиной Пустыни он был назначен скитоначальником Гефсиманского скита. Разрушенную обитель приходилось восстанавливать из полнейшего запустения. Это был пролог к подвигу его жизни – обновлению Оптиной. В Гефсиманском скиту сформировался костяк братии, которая вскоре последовала за ним в обитель Оптинских старцев. Многие потом вспоминали, что первой книгой, которую им дал батюшка, были письма преподобного Амвросия или жизнеописание, тогда еще не прославленного, старца Льва.

Вызвав его к себе, Патриарх Алексей предложил игумену Венедикту выбор: Наместником в Оптину или Духовником в Дивеево. Предполагалось открыть еще несколько монастырей в Москве, и везде нужны были опытные игумены. Отец Венедикт задумался всего на несколько мгновений. Он чувствовал, что серьезно надорвал свое сердце на исповеди и если продолжит исповедовать дальше, то оно скоро не выдержит. И хотя в Дивеево поселилось множество его духовных чад, он без сомнений выбрал Оптину. Что касается городских монастырей, то отец Венедикт всегда отзывался об их насельниках с сочувствием: «Ну, какое там монашество!?»

Лаврские старцы дали свое благословение. Послали гонца и к блаженной Любушке в Сусанино. Она сказала: «Да, Венедикт, Венедикт может быть». – «Любушка, да он болеет сильно, и сомневается, как сможет управлять таким монастырем?». – «Венедикт не может, Господь поможет!» – ответила блаженная.

К тому времени состояние его здоровья было довольно удручающим. Отец Венедикт сам не понимал, как он может понести такое послушание. Ведь еще недавно приступы астмы были столь сильными, что он мог спать только сидя, задыхался сразу же, как только начинал говорить, не мог даже докончить возгласа на богослужении. Он рассказал Святейшему о своей астме. «Что делать? А у меня уже два инфаркта было», – ответил Патриарх и благословил принимать обитель.

Через несколько дней по приезде в Оптину архимандрит с удивлением заметил, что ему совершенно не нужен баллончик-ингалятор, который в Лавре он вынужден был применять много раз на дню. Больше им он ни разу не пользовался. Так совершилась воля Божия! Об этом Оптинский Наместник часто вспоминал, когда ему становилось невмоготу управлять монастырем, и он осторожно спрашивал Святейшего: может быть, отпустит его на покой, – но настаивать на этом не решался.

Нужно отметить, что с Патриархами, которых впоследствии отец Венедикт представлял, управляя ставропигиальным монастырем, у него складывались доверительные, неформальные отношения. Патриарху Алексею он постоянно звонил, советовался с ним, высоко отзываясь о его духовной опытности. Святейший Кирилл в первые годы долго не мог найти возможности посетить Оптину – он знал, что там дела в полном порядке. Но приехав в первый раз, поделился с братией, что чувствует себя здесь удивительно хорошо. В свой последний приезд летом 2017 года на беседе с братией он сказал, что Оптина – самый любимый его монастырь, а отец Наместник особенно близок его сердцу.

Но все это было еще впереди. Отцу Венедикту предстояло поднять тот тяжелейший крест, который был явлен в сонном видении о его судьбе. Патриарх Алексий возвел игумена Венедикта в сан архимандрита и, встретив в родной Лавре Крещение, тот отправился в Оптину. 20 января 1991 года, в день Иоанна Предтечи, на престольный праздник Оптинского Скита он прибыл в Пустынь.

И вот на 52 году его жизни начался для отца Венедикта новый этап. Хотя его житие «у преподобного Сергия» было исполнено немалых трудов и подвигов самоотвержения, предстоящая деятельность явилась не возвышением, не ступенью церковной карьеры, а многотрудным крестом, принятым им ради любви ко Христу.

Нельзя сказать, что сложившееся к 91-му году братство Пустыни легко приняло нового Наместника. Слишком отличался он от прежнего благостного и деликатного архимандрита Евлогия, впоследствии ставшего митрополитом Владимирским. Волевой и особо не нуждавшийся в советах со стороны, отец Венедикт изменил богослужебный устав, и многое в жизни монастыря стал приводить к подобию Сергиевой обители, где прошла большая часть его жизни.

Сделать предстояло так много, что непросто было даже определить, с чего нужно начать. Хозяйственная деятельность все более затягивала нового Наместника. Доходы обители были очень непостоянны, да и первая половина 90-х годов была временем крайне непростым с экономической точки зрения. Целый комплекс проблем был связан и с самой организацией жизни обители. Храмы стояли в руинах, в бывших братских корпусах жили мирские люди, которые совсем не желали уезжать оттуда, где прошла вся их жизнь.

Возрождающие монастырь были полны воодушевления, но как много еще было в этом поверхностного первого увлечения. Предстояло возрастить этот Божий вертоград, отребить гумно, исторгнуть плевелы. Недаром отец Наместник часто вспоминал мудрого садовника, который то подрезал главные ветви у яблони, то привешивал к ее ветвям дополнительный груз, а иногда даже вбивал кол в самые корни, заставляя дерево плодоносить.

В тот период отец Венедикт был по преимуществу Строителем, восстановителем поруганной святыни. Он осознал, что совмещение духовничества в тех формах, к которым он привык в Лавре, с его новой кипучей деятельностью становится невозможным. Слишком велика была его требовательность к себе. Постепенно ему приходилось все больше и больше отгораживаться не только от непосредственности в отношениях с братией, но и от общения со своими многолетними духовными чадами. Стоя над каким-нибудь котлованом или обсуждая с архитектором новую постройку, он иной раз с трудом находил в себе силы даже просто отвлечься на подходивших к нему за благословением – столь велико было его сосредоточение.

Рекомендуя своим чадам избрать себе духовников, он не отказался от Отцовства в духе. В крайних случаях всегда принимал и разрешал вопросы, отвечал на записки своих чад, а самое главное – не оставлял своей молитвы, что чувствовалось с несомненной убедительностью. Архимандрит Наум говорил, что «отец Венедикт, как апостол Павел, носит своих чад в самом сердце».

Личный подвиг молитвы чаще всего оказывается сокрытым от людей, но в отце Венедикте за внешней суровостью и крайней собранностью всегда чувствовалось непрестанное предстояние Богу. Не внешним положением, не саном, а именно своей внутренней громадой этот невысокий ростом человек всегда был значимым в любом обществе, даже среди людей гораздо более высокого положения. Тайный подвиг ночной молитвы, начатый еще в Лавре, он не оставил и впоследствии. По состоянию здоровья к концу 90-х годов он прекратил посещать братскую полуношницу, да и в храме бывал не каждый день, но действие Иисусовой молитвы очень часто запечатлевалось в чертах его лица, а тоненькая ниточка из деревянных бусинок, охватывающая спиральной петлей его ладонь, непрестанно двигалась. Этот вид четок он разработал сам еще в Лавре и изготавливал своими руками, посылая по просьбе монахов даже на Афон.

За первый год его управления Оптиной монастырь оставили немало братий «евлогиевского призыва». Уходили и некоторые из чад отца Венедикта, приехавшие вслед за ним. Выдержать все это было весьма непросто. Враг лютовал, постоянно придумывая новые и новые козни, пытаясь помешать возрастанию обители, реальной монашеской жизни. Апогеем бесовской злобы явились события 1993 года, когда на Пасху сатанистом были заколоты три Оптинских монаха. Но ожесточение дьявола Господь возвел к большей славе восстающей из внешнего небытия Пустыни. Как «искупление за грех» возлегли убиенные на мистический жертвенник, чтобы своей кровью возобновить духовный фундамент обители. С тех пор все последующие годы ее насельники живут с постоянным осознанием этого события, преобразившего многих из них.

В те пасхальные дни на отца Наместника страшно было смотреть. При внешнем спокойствии лицо его стало отражением той внутренней Голгофы, которая была воздвигнута в его сердце. Особенно ценил Батюшка погибшего иеромонаха Василия, искренне радуясь его смиренному житию и дару проповедника, не оставляющего равнодушным никого. В те дни отец Василий явился отцу Венедикту во сне. Он спросил: «Отец Василий, да ты ведь умер?» – «Да, умер», – отвечал тот. – «Ну, и как Там?» – «У Бога всем хорошо». – «И как же тебя убили-то»? – спросил, несколько растерявшись, отец Венедикт. Отец Василий раскрыл рясу на правом боку, которая в этом месте как раз была разрезана, а под ней показалась большая рана от сатанинского меча. – «А можно мне приложиться к твоей ране»? – спросил Батюшка. – «Да. Можно», – просто ответил мученик, и Наместник прикоснулся к его телу.

За четверть века упокоились еще несколько братий. Но пожалуй, ни за кого так сильно не переживал отец Венедикт, как за ушедшего в молодых годах благочинного – схиигумена Гавриила. Этот внутренне твердый как алмаз, но внешне крайне мягкий и деликатный человек, поистине, был неоценимым помощником отцу Наместнику. С ангельской кротостью перенося постоянные испытания его смирения, отец Гавриил даже при самых, казалось, неудержимых вспышках отца Венедикта оставался совершенно ровным, и лишь опустив вниз глаза. Выждав необходимую паузу, он, как ни в чем не бывало, продолжал прерванные рассуждения. На его отпевании обычно сдержанный отец Наместник от слез не мог говорить прощальное слово.

Спустя несколько лет напряжение начального периода стало уходить в прошлое. На первый план все более выходило духовное состояние братства, и отец Наместник чувствовал это как никто другой. Он нес на себе не только груз управления огромным монастырем, но был именно Отцом. Можно даже сказать, со временем он стал для обители всецелым Адамом – как отец, он в поте лица своего добывал хлеб, а как мать, рождал в муках чад. В отце Венедикте не было и тени женского ласкательства. Суровый дух Отцовства переполнял его неравнодушное сердце. Но внимательному оку было видно, что сердце это по-матерински чуткое. Оно разделяло скорби и немощи не только братии, его духовных чад, но даже случайных собеседников.

В отце Наместнике причудливым образом соединялись осознание и утверждение своего авторитета, и полное неприятие чисто формальных отношений вертикали власти. И все же талант рачительного администратора в первые годы, не редко оставлял скрытым внутреннее богатство его духа. Неприступный и во многом одинокий, во многом непонятый Пастырь, идущий с жезлом впереди своего стада, прокладывающий ему дорогу среди терний и стремнин духовного противостояния, – таким запомнили отца Наместника в 90-е.

Этот человек обладал поистине неуемным духом. Как из замолчавшего на время вулкана вырываются иногда струи газа и искр, свидетельствующие о клокочущей где-то внутри лаве, так и многие слова и поступки отца Венедикта излучали жар ревностного сердца, полнились мощью его титанической воли. Но изредка можно было заметить, как на его лице играли неземные всполохи Божественных вдохновений.

Богословская комиссия, созванная в январе 1998 года, должна была решить вопрос об отношении Церкви к средствам контроля за личностью. Кроме архиереев были приглашены профессора Духовных Академий, духовники и настоятели известных монастырей. С «верхов» дали понять, что Церкви надлежит не чинить власти препон в этом вопросе. Хотя времена гласности давно настали, в Церкви была еще слишком сильна память о полнейшем контроле религиозной жизни со стороны государства.

Верующие очень горячо обсуждали вставшие перед обществом вопросы. Отец Наместник не раз собирал расширенный Духовный Собор, выслушивал мнение старшей братии, долго не обнаруживая своей позиции. Потом, наконец, решился, видимо, получив извещение свыше, и поручил отцам готовить краткий, но полный по охвату темы отчет, чтобы положить его в основу своего выступления. Так получилось, что отец Венедикт стал единственным, кто выступил против всецелого одобрения этой системы. Бесстрашное слово о реальной угрозе свободе совести человека, о четких апокалиптических знаках, в ней видимых, произвело на всех сильное впечатление. По духу оно было подобно речам древних отцов, не желавших идти на компромиссы в стоянии за истину. Прошли годы, и слова, звучавшие когда-то в разрез с общим мнением, во многом повторил Патриарх Алексий на своей известной речи в Европарламенте. Такой же принципиальной позиции по этим вопросам придерживается и нынешний Предстоятель Русской Церкви.

Чистоту веры отец Наместник всегда хранил не поколебимо. Тут не могло быть для него какой-то двусмысленности. Свой монастырь он вел в строгих традициях Отцов. К их жизни и учению он относился не как к теоретическому наследию, но как к непреходящему живому опыту, из которого непрестанно черпал пример для своих поступков. Чуждый всякого либерализма, он боролся с любыми проявлениями растлевающего духа времени. Он понимал, что тут не может быть мелочей. Внимательно следил, чтобы братия не подстригали бороды, вызывая и увещевая таковых. Но если после нескольких бесед они не желали его услышать, переставал настаивать, только за глаза сокрушался о том, что это служит соблазном молодым инокам. Особое внимание обращал на мобильные телефоны и компьютеры, уразумев, насколько легко с их помощью враг может уловить душу в свои сети, даже в строгом монастыре.

Со временем все больше в нем раскрывался талант проповедника. Как для апостола Павла, проповедь была для него не столько поучением, сколько таинственным священнодействием Слова. Уж если он начинал бичевать современные пороки, то было очевидно, что он тут же готов умереть за каждое свое слово. Если речь касалась истин веры, слов Писания, то нотки голоса приобретали бархатистую мягкость, а произносимые имена Божией Матери и Христа, словно капли меда, стекали в сердце.

У многих навсегда останутся в памяти эти живые пламенные проповеди с густым настоем Слова Божия. Как человек старого поколения, он совершенно не переносил столь распространённой ныне вольности в одежде, частичного обнажения, ношения женщинами штанов. Когда он видел подобное, в нем воспламенялся дух ревнителя, дух пророка, подобного Илье, и он нещадно клеймил современную распущенность, видя в этом страшную диверсию против целомудрия души.

Обладая огромным опытом исповеди и реальной помощи тысячам душ, он щедро делился им с духовниками Оптиной Пустыни. Поучая молодых иеромонахов, в свойственной ему полушутливой манере советовал им молиться, чтобы Господь открыл о человеке, пришедшем на исповедь, свинья он или нет. Видя недоумение в глазах слушающих, он продолжал: «Ну, ведь Господь сказал: Не мечите бисер перед свиньями и не давайте святыни псам. «Псы» – это блудники, и их нельзя подпускать к Таинству Причащения. А кто же такие «свиньи»? Это «люди плоти», которым по большому счету наплевать на все. Вот придет к тебе такая «свинья», ты будешь ей что-то объяснять, вкладывать душу, но все напрасно. Конечно, мы не можем таковым отказать в покаянии, но внимание лучше уделить действительно живой, ищущей душе».

В Оптину приезжают вереницы автобусов, плотными рядами выстраиваясь на стоянках. Не все из паломников стремятся на исповедь, но нагрузка на иеромонахов всегда была большой. Как бдительный хозяин-селекционер, отец Наместник выискивал среди желающих монашества способных понести пастырское служение и воспитывал их особо придирчиво. Старался продумать, как лучше организовать исповедь для паломников. Учредил в храме дежурство иеромонахов, чтобы каждый человек мог найти совет, не уйти неутешенным, даже когда время исповеди уже закончилось.

Пустынь, прежде прославленная жизнью великих Оптинских старцев, возрождает их традиции. Конечно, монашеская жизнь ныне во многом отлична от своих дореволюционных форм, ведь нельзя войти в одну воду дважды. Отец Венедикт не просто постоянно читал слова прежних старцев, но жил в их духе. Частые духовные беседы для братии, углубленное занятие Иисусовой молитвой и постоянные откровения помыслов наставнику – эти принципы, заложенные в воспитание братства преподобным Паисием Величковским, переняла и обновленная Оптина.

В последние годы отец Наместник выстроил, а точнее, возродил систему так называемого «старчества по послушанию». Духовник многочисленного братства не в силах внимательно следить за всеми особенностями внешней и внутренней жизни своих чад. Поэтому отец Наместник отбирал наиболее опытных и имеющих расположение к духовному руководству иеромонахов, вручая им от 7 до 20 человек. Это не были старцы по духовным дарованиям, но носители игуменского благословения, имеющие власть решить и вязать от его лица. Врученные им братия должны несколько раз в неделю подходить к своим духовникам, раскрывая им свои помыслы и обстоятельства. А духовники исповедовались уже лично у отца Наместника, который вопрошал их и о вверенных их руководству. Все это давало ему возможность, опуская несущественное, глубже вникать в основные проблемы духовной жизни каждого.

Отец Наместник придумал особые таблички из белого пластика, легко умещающиеся в карман. Такая табличка с написанными на ней именами монахов и послушников, была у каждого духовника. На ней они отмечали количество Иисусовых молитв и заповедей Писания, повторенных иноками в течение дня, посещение служб и количество исповедей за неделю. Рассматривая эти мини-отчеты, отец Венедикт обращал внимание на какие-то упущения. Вызывая к себе кого-либо из братий, он спрашивал их о причинах этого. Бывало, что словесных внушений не хватало, и тогда он переходил к крайним мерам. Обычно это был перевод к другому духовнику, переселение в другую келью или смена послушания. В исключительных случаях вопрос решался на Духовном Соборе.

Желающих проходить искус в Оптиной Пустыни всегда было достаточно. Ищущих неповерхностного монашества привлекают сюда как прежние традиции старчества, так и возможность постоянно общаться с опытными духовниками. И конечно, строгое уставное богослужение и весь четко отлаженный строй жизни этой удаленной от крупных городов обители.

Стряхивая с себя пелены разрухи, словно Лазарь, Оптина уверенно выходила из той гробницы забвения, куда на полстолетия уложила ее вакханалия безбожия. Были отстроены заново или подняты из руин несколько храмов, колокольня и множество других построек, проложены гранитные мостовые. Иконы и новые росписи, резное убранство храмов выполнялось в основном братией монастыря в переосмыслении богатых традиций Церкви.

В 1996 году были прославлены тринадцать Оптинских старцев, а в последующие годы еще несколько новомучеников и исповедников монастыря. Удалось обрести оскверненные безбожниками мощи десяти старцев, а некоторые из подвижников, погребенных во времена гонений в различных местах, перезахоронены в родной обители. Были изданы жизнеописания и творения старцев, исследования и воспоминания, посвященные Оптиной Пустыни.

Количество братии достигло 200 человек. Увеличивается и число приезжающих сюда помолиться паломников. Каждый день здесь совершается от двух до пяти литургий. Монастырские службы отличаются скупой монашеской красотой, строгим и неспешным молитвенным пением. Мощный, ставший известным всему миру монастырь уверенно идет вперед на полных парусах духа. И все это время его штурвал находился в крепких руках капитана, возросшего среди духовных штормов.

Многие из достижений обители проистекали из источника глубочайшей благоговейной веры архимандрита Венедикта. Это был поистине ревнитель благочестия с неравнодушным сердцем. Требуя от других евангельской чистоты и искренности, он и сам всегда являл пример крайнего благоговения к святыне. У всех останутся в памяти службы, которые он совершал, – чинные, неспешные, исполненные царственной торжественности и одновременно молитвенные. Он жил литургией, жил благодарением. И если на вечернем богослужении он мог решать какие-то вопросы, исповедовать братию, то литургия была святыней, неприкосновенной для всего прочего. Это было всецелое Предстояние. Литургисая, он был «побеждающим», которому «дано вкусить от древа Жизни, которое посреди Рая Божия» (Апок. 2, 4).

С особой любовью отец Архимандрит относился к Пресвятой Богородице. Он всегда служил на все Ее основные праздники, а также на Спорительницу Хлебов, Калужскую, Казанскую, Владимирскую, особо почитаемые в Оптиной. В честь иконы «Спорительницы Хлебов» им был построен храм на подсобном хозяйстве.

Как-то до оптинской братии дошел слух, что чудотворная «Казанская» икона из старой Оптины оказалась в руках протоиерея Валерия из Козельска. Говорили и о непреклонном решении священника оставить эту святыню у себя. Причем, своим ближним он не разрешал даже упоминать о существовании иконы. В то время случилось отцу Валерию попасть в больницу. Наместник Оптиной навестил его, но не словом не обмолвился об иконе. Мысленно же он обращался к Владычице Небесной: не будет ли Ее воли вернуть в монастырь Свой образ. Когда встреча явно подходила к концу, отец Валерий вдруг произнес: «Отец Наместник, а у меня ведь оптинская икона хранится». И рассказал, какими путями она оказалась у него, пообещав передать святыню обители. Так отец Венедикт решал вопросы внешней жизни обители, в первую стараясь получить небесную «резолюцию», даже там, где ситуация и казалась безнадежной.

Вера была главным сокровищем этой души. Он так любил истины, содержащиеся в сокровищнице Церкви, что часто с детской непосредственностью делился с окружающими какой-то мыслью, вычитанной у Святых Отцов или в Писании. Нередко человек, пришедший к нему, чтобы решить вопрос по послушанию, оказывался втянутым в водоворот богословского рассуждения. «А вот что значит “день дни отрыгает глагол, а ночь ночи возвещает разум”? Не думал?... Это же Отец, возвещающий Христу: “Сей есть Сын Мой возлюбленный”. В Символе Веры как сказано? “Свет от Света!” А ночь тогда что? Да это же Предтеча! Он возвещает ”во тьме… во стране и сени смертной сидящим” людям: покайтесь! Вышний День-Сын подобен таким же Дням – Отцу и Духу, а Предтеча рядом с ним, конечно, ночь. Но эта тварная “ночь” все же послана Днем проповедовать “разум” своим братьям».

Постоянно погружаясь умом в тайны Божественного промысла, отец Венедикт иногда и ошибался. Но зачастую эти ошибки бывали поучительнее равнодушной правильности некоторых. Его подводила именно любовь к рассуждению, внезапно обернувшись своей негативной стороной. Пытаясь разрешить мучивший его богословский вопрос, он увлекался пришедшей на ум красивой теорией и через некоторое время начинал делиться ею с другими. «Вот Лаврентий Черниговский говорит, что евреи, увидев, что антихрист их обманывает, что он не мессия, в большинстве своем обратятся в Православие. А они-то к тому времени уже примут его печать! Ну, как они могут не принять, если у них для этого не будет повода, они же его ждут! Значит что? – радостно оглядывал он окружающих. – Принявшие печать пока-аю-ются!». Но спустя несколько дней Наместник выслушивал возражения братий, которые приводили слова преподобного Ефрема Сирина, писавшего, что от принявших печать отойдет благодать, и поэтому покаяние будет для них невозможно. Он заметно переживал, но потом смирялся, уже более не упоминая о своем «открытии». А братия, ужаснувшиеся от того, что их Наместник «проповедует ересь», успокаивались, – и жизнь продолжалась в прежнем русле.

Спустя несколько лет ему приглянулась идея о конечности загробных мучений грешников. «Ну, подумайте, разве могут они быть вечными, если вечен лишь один Бог! Все остальное рядом с Ним конечно, как конечна и ”бесконечная” Вселенная. Поэтому наступит момент – и все грешники будут помилованы… Даже сатана спасется. Да, повоевал с Богом ― и хватит! Увидит, как благ Бог, и покается. Хоть когда-то, но осознает! Ну, не совсем же он ничего не понимает? Придется и ему покаяться, там, – в пламени огненном. И все спасутся! Все…». Однако, несмотря на полную убежденность в своем «озарении», он все же выслушивал братий, которые оспаривали это мнение. Не раздражаясь и не настаивая, он искал все новые и новые оправдания своему рассуждению, но когда противные доводы черпались из святоотеческого источника, хмуро замолкал. А потом, молчаливо обдумав это несколько дней, начисто отказывался от столь близких его сердцу догадок.

Все эти богословские «перехлесты», имеющие весьма многоступенчатый уровень доказательств, вполне могли войти в «сокровищницу» ересей и лжеучений. Они не выдерживали проверки святоотеческим учением и оказывались ошибочными, но все же шли от «апологии» Бога, от желания оправдать Его непостижимую Любовь. Истина отцу Венедикту была дороже всего. И если происходило это трагическое столкновение Истины и Любви, разрывавшее его сердце, он признавал, что без Истины Любовь абсурдна, мечтательна, и всегда выбирал первое.

К сожалению, некоторые его высказывания подобного рола были записаны на камеру и распространяются в интернете. Там не сказано, что душа проповедника уже покаялась, осознав свою ошибку. Отец Венедикт длительное время был облечен большой властью, когда каждое его слово имело огромный вес. Умение признавать свою неправоту, давалось этому глубокому и талантливому человеку не просто, именно потому, что он тщательно обдумывал все заранее. Иногда на внутреннее преодоление себя уходило несколько дней.

Конечно, такие ошибки были крайне редки, в основном отец Архимандрит поражал всех святоотеческой глубиной своего мышления. У него часто проявлялась удивительная находчивость в слове. Бывало, он даже выдумывал новые словечки. Это был поистине мудрец, мыслитель, не уходящий в дебри формализма, а живо и доступно излагающий различные понятия с совершенно неожиданной стороны, так, что они становились интересными всем.

Как-то захотели побеседовать с Наместником протестанты. Он принял их в своем кабинете. Один из них и говорит ему: «Вы знаете, истина ведь многогранна». А отец Венедикт отвечает: «Вовсе нет – Истина шарообразна». Тот снова: «Нет, она многогранна, многополярна». А Наместник опять: «Истина шарообразна!» Так и не поняли друг друга. «Им удобно, – рассказывал отец Венедикт, – чтобы она была многоликой – так и для их заблуждения там где-нибудь местечко найдется. А мы верим, что как Истину не поверни, она отовсюду одинакова».

В Оптину к отцу Венедикту приезжали многочисленные гости, некоторые из которых занимали значительные посты или были серьезными учеными, известными специалистами в своей области. В беседах с ними он затрагивал темы Сотворения мира, бесконечности Вселенной, бытия души или предлагал обсудить какую-то редкую мысль из Священного Писания. Любил поставить их в тупик каким-либо вопросом. И часто бывало, что маститые ученые терялись, доставали носовые платки, чтобы смахнуть испарину, а губернаторы и депутаты начинали нервничать, утрачивая значительную часть своей важности. Но делалось это не для того, чтобы показать свое превосходство. Раскрывая все новые аспекты темы, отец Наместник рассуждал, по-доброму подшучивая над их доводами и обильно сдабривая свою речь шутками и новыми вопросами. И постепенно с людей спадали остатки предвзятости. Чувствуя себя в море доброты, словно на руках родной матери, они раскрывались с совершенно неожиданной стороны. Им становилась очевидной ограниченность их взгляда на мир, иначе отсюда воспринималась и собственная их деятельность, часто направленная на вещи совсем несущественные.

При этих встречах могло показаться, что отец Наместник не свободен от лицеприятия, настолько он был радушен к представителям власти, генералам. Он кормил их «духовным молоком», поскольку понимал, что твердую пищу евангельского учения они принять не готовы. Но как только кто-либо из гостей обращался к отцу Наместнику, желая исповедаться, пред ним тут же воздвигался трон Божественной правды, маленький Страшный суд.

Отец Венедикт не мог вести разговоров, касающихся чисто внешних вещей. Ему по необходимости надо было знать, что происходит в мире, для чего призывались иногда братия, которые любят следить за политическими событиями. Послушав их несколько минут, отец Наместник не выдерживал и начинал выводить из услышанного духовный смысл, или же просто перебивал увлеченного рассказчика каким-то вопросом по тексту Апокалипсиса. Он постоянно хотел перевести человека с сиюминутных событий на другую «волну» бытия, не подверженного изменениям, устремленного в вечность.

Желая побудить братию к внимательнейшему изучению Священного Писания отец Наместник велел составить и отпечатать книжечки карманного формата с избранными текстами Писания. Каждый насельник монастыря должен был постепенно заучивать их наизусть. Эти знания проверял как сам отец Венедикт, так и поставленные им братия. Хотя этот метод не всем был близок, однако, тем, кто не имел стремления самостоятельно изучать Слово Божие, это принесло громадную пользу. Уча, часто погружать свой ум в живое и непреходящее Слово, отец Наместник и сам прочитывал, перебирая четки, то 50, то 100 заповедей. По тому, с каким воодушевлением произносил он какую-нибудь фразу из Писания, было видно, насколько он сам оживотворяется Словом Божиим. Он неустанно, во всех своих проповедях и беседах убеждал людей в том, что слова Писания надо заучивать, чтобы постоянно иметь при себе и, по-настоящему постигнув, исполнить.

Видя, что городским жителям, особенно большей части молодежи, присущи инфантилизм, эгоизм и безынициативность, отец Венедикт проводил новоначальных через трудовые послушания на коровнике, конюшне, птичнике и других сельскохозяйственных объектах, где со временем выявлялось все усердие человека, открывались его душевные качества. «Никуда не скроешь, как человек относится к лошади, и как она реагирует на него, – говорил он. – Если у человека есть скрытый порок, то животное это сразу почует и может даже не подпустить к себе». Сам он очень любил всевозможных «тварюшек», за окном его кельи самодельная кормушка для синичек всегда была полна крупы, а у черного крыльца были сооружены несколько домиков для котов, которых подкармливали келейники.

«У животных ума нет. У них одни инстинкты, благодаря чему они могут гораздо тоньше человека почувствовать многое и верность сохранить, и нежность явить редкую. Такие они замечательные! Но все же вечности они не наследуют! Только человек, наделен умной сущностью и потому жизнь его продолжается и за гробом», – говорил он.

Новоначальным послушникам и кандидатам в братию он уделял очень много внимания. Будучи ограничен по состоянию здоровья в движениях, вызывал их к себе в келью и вдумчиво беседовал, стараясь не упустить ничего важного из их прежней жизни, пытаясь через молитву понять все своеобразие пути человека к Богу. Один митрополит, проехавший с отцом архимандритом по монастырю, был поражен, что практически каждого трудника, подходящего к ним под благословение, Наместник такой огромной обители не только называет по имени, но знает и подробности прежней жизни каждого.

Как человека глубоко церковного, отца Венедикта очень беспокоила теплохладность, глубинное равнодушие даже среди тех, кто пришел посвятить свою жизнь Богу. «Знаю твои дела – говорит Господь, – ты носишь имя, будто жив, но ты мертв» (Апок. 3, 1). Требуя четкого соблюдения дисциплины в посещении богослужений, он охотно шел навстречу больным, вынужденным пропускать службы, но в других случаях взыскивая даже за минутное опоздание. Часто говорил, что Господь все видит, и если кто-либо лукавит, ссылаясь на болезнь, и уклоняется от церковной молитвы, то Бог непременно пошлет ему болезнь, желая уврачевать этот грех. «Праздность – мать всех пороков», – любил напоминать он. С великим тщанием следил за тем, чтобы все насельники монастыря были заняты послушаниями. И повторял слова Божией Матери, сказанные преподобному Серафиму Саровскому: «Дай им послушание – и оно спасет их».

Отец Венедикт не просто оказал громадное влияние на насельников Оптиной, а поистине воспитал крепкое братство. Однако, это не привело к клонированию его маленьких подобий. Каждый остался живой личностью со своим характером, своим пониманием жизни и монашества, в чем-то несогласным со взглядами отца Наместника на некоторые вопросы.

Он частенько поругивал окружающих его братий. Конечно, доставалось всем, но те, кто был ближе к нему, терпели гораздо больше. Однако, он знал, кого можно ругать, а кого нет. Но искренне любил он именно тех, кто легко поддавался, чтобы с него «сдирали стружку».

Так, сильно побранив кого-то, потом он очень внимательно присматривался к нему – как тот принял его «урок». И если видел, что человек напрягся и сильно переживает, начинал примиряться. «Ну, ты не обижаешься на меня?» – говорил он снисходительно. Положив на одну чашу весов гирю взыскания, он тут же стремился уравновесить ее молитвой, а иногда и шуткой. Если же, наоборот, видел, что искушаемый брат подходит под благословение, будто ничего не произошло, искренне радовался о нем. Духовный покровитель Наместника, преподобный Венедикт Нурсийский, был именно таким строгим и ревностным отцом для своих чад, иногда пуская в ход свой жезл для вразумления. «Его же любит Господь – наказует, биет же всякого сына, его же приемлет… Аще не наказаны есте, прелюбодейчища убове, а не сынове», – многократно повторял он слова Премудрости Соломона.

Однажды служба чтения двенадцати Евангелий вечером Великого Четверга, неожиданно затянулась. Уставщик решил провести ее ничего не сокращая и удваивая пение каждой стихиры, как того требует Типикон. Служба закончилась около 12 часов ночи. Придя в келью, отец Наместник тут же велел вызвать к себе уставщика. «Ты вообще думаешь о чем-то еще, кроме своего Устава? – закричал Батюшка, как только тот переступил порог кельи. – Вот я зашел сюда за 20 минут до полуночи. Я-то еще успею чаю попить, а о людях ты подумал? Да, они пока доедут даже до Козельска, останутся, по твоей милости, не то что без чая, но и воды хлебнуть не успеют!» Разнос продолжался еще некоторое время. Но, видя свое бессилие и не зная как достучаться до души уставщика, преодолеть его формальную праведность, отец Наместник легко толкнул его двумя кулаками в грудь. «Что это Вы, батюшка, деретесь?» – пробормотал тот. – «Это я дерусь?» – опешил отец Венедикт. – «Да, иди ты отсюда!.. А то и сам без чая останешься», – промолвил он ему вслед.

Нередко бывало, что «избранным» братиям доставалось и без всякой видимой причины. Но на самом деле она была. Заметив в ком-то горделивую самоуверенность или услышав тщеславные нотки, отец Наместник сначала, бывало, и не подаст вида, только больше сосредоточится. А через некоторое время проходит этот брат мимо Архимандрита – и тут начинаются придирки к совершенно несущественным мелочам, вырастающие до настоящей «головомойки». Остальные же прячутся по углам, чтобы не попасть «под горячую руку». Все головы сгибались при этих «бурях». Но если посмотреть в этот момент в глаза отцу Венедикту, было видно, что нет в них ни злобы, ни раздражения. Но чуть заметит, что на него смотрят, тут же появятся в глазах молнии Божественной ревности. Доставалось и маститым старцам, членам Духовного Собора. Бывало, гремит на весь кабинет, обращаясь к духовнику обители: «Ты что, совсем с ума спятил?..» А через минуту невозмутимые старец и Наместник уже мирно беседуют, улыбаясь, как будто ничего не произошло. Недаром он часто напоминал: «Гневайтесь и не согрешайте».

Наместник мог быть очень резок, невзирая на сан и возраст человека. Но то была ревность Отца, обжигающая не для того, чтобы причинить боль, а чтобы исправить, исцелить. Ревность, не желающая мириться с халатностью, ленью и лукавством. Одним из самых любимых им выражений Писания было: «Проклят всяк, творяй дело Божие с небрежением».

Монах С., бывший у него келейником в середине 90-х годов, рассказывал, что однажды отец Венедикт спустил его с лестницы в порыве сильнейшего раздражения. Посмотрев, не переломал ли его послушник руки-ноги, долетев до первого этажа, отец Наместник зашел в кабинет. Тот, ощупав себя, сразу стал подниматься наверх. Не ждавший столь быстрого возвращения Наместник, сидя в кресле, улыбался, поглаживая свои усы. Однако, почувствовав шорох, сразу изменился, нахохлился, и лицо его прияло выражение возмущения. Спрашивает строго: «Ну, что»? – «Простите, батюшка!» – «Вот то-то… будь внимательней! Мы сюда не в игрушки пришли играть», – и на лице отразился слабый отблеск недавней улыбки.

Искренне кающихся в серьезных проступках он прощал настолько милостиво, что чаще всего даже не подвергал наказанию, или же назначал его совершенно несоразмерно прегрешению. «Главное – не допустить уныния, к которому сильно согрешающие очень склонны», – замечал он по этому поводу. Действительно, за стальным забралом строгости пытался укрыть себя необычайно чуткий и милостивый христоносец. Но богатейший опыт и рассуждение подсказывали ему, что больших результатов он добьется, ставя своих учеников перед лицом правды, готовя их встретить нелицеприятный суд Владыки Христа. Вся его жизнь была битвой за реализм против прелести, показанности.

Однажды, после сильных перепадов атмосферного давления, братия с трудом собиралась в храм на службу. Многие священноиноки, опоздавшие на несколько минут, уже били в алтаре бесчисленные поклоны. А отец Наместник, как столп благочестия, уже давно стоял на своем месте. Вошедший боковой дверью иеромонах М. замедлил на несколько мгновений, собираясь с духом. Места, где он остановился, отец Венедикт видеть никак не мог. Но, не поворачивая головы, произнес: «М., на поклоны!» – чем поверг и без того смущенного инока в трепет.

Как-то молодой иеромонах совершал проскомидию перед литургией, не подозревая, что просфорники ошиблись и положили меньшую просфору, чем в последнее время требовал отец Наместник. Когда проскомидия завершилась, появился просфорник с извинениями и большой просфорой. «Не хочется совершать все заново. Вчера был праздник, и причастников сегодня должно быть мало», – успокоил себя иеромонах и продолжил вынимать частицы. К жертвеннику подошел уставщик, и, услышав о происшедшем, только хохотнул: «Ну, брат, готовься».

Чуть позже пришел и Наместник. Облачившись, он сел в кресло, а служащий, опустившись на колени, стал доверительно рассказывать, что вот так, мол, произошло… «Разоблачайся и уматывай», – тихо промолвил отец Наместник. – «Но Батюшка, я даже не заметил, что она немного меньше». – «Чтобы духу твоего здесь не было!» – «Да, я же!..» – «Уматывай!». Наказание было совершенно несоразмерно случившемуся, и все проводили сочувственными взглядами собрата, выходящего из алтаря без «брачных одежд». В конце литургии некоторые подходили к нему чтобы подержать, но иеромонах недоуменно оправдывался, говоря, что почему-то чувствует в сердце такое утешение, будто он причастился.

Отец Наместник воспринимался всеми как мощный дуб, надежный и непоколебимый. Получавшие взыскания, хотя, бывало, и переживали это, но все же твердо знали, что Батюшка – это скала благочестия, на которую всегда можно опереться. Он не предаст, никогда не отвернется в трудный момент, не начнет вымещать на человеке какие-то свои обиды. И если уж ругает, то это явно неспроста. Оказалось, что можно сносить строгость, переносить разносы без внутренней катастрофы. Прежде и представить было сложно, как при такой строгости можно иметь внутренний мир. Но возможно, это только в том случае, если реально чувствуешь любовь того, кто перемалывает тебя на жерновах крайней требовательности. Со стороны поступки Наместника зачастую могли казаться ущемлением прав, несправедливостью, а возможно, даже какой-то дикостью. Но вскоре братия привыкла к тому, что именно их надо драть как «сидоровых коз» потому, что без этого, пожалуй, и нельзя. Ведь бьют-то их по-отцовски, переживая за неблагообразие их душ.

Как-то один брат, получив разнос «по полной программе», возвращался в келью. В его голове мелькнула мысль: «Да, наверно в таком состоянии люди и кончают счеты с жизнью… Ведь прав Батюшка во всем. Действительно, полное ничтожество, а еще чего-то думаю о себе... И как теперь жить-то дальше?». Но спустя краткое время он вдруг ощутил столь обильное посещение благодати, что потом говорил: «Да я согласен каждый день такое терпеть… только бы радость не уходила». Подобное свидетельствовали о себе и многие другие, испытавшие внешне жесточайшие разносы отца Венедикта.

Конечно, Наместнику такого огромного монастыря гораздо проще было бы отгородиться от множества частных проблем, оправдывая себя строительством стен и необходимостью уделять время богомыслию и участию в богослужении. А исполненным самочиния современным людям предоставить «спасаться», как они пожелают. Но не таков был этот Пастырь добрый. Он воистину клал душу за своих чад. И его неравнодушие к человеку исходило из его величайшего неравнодушия к своему Творцу.

Смирения он не только требовал от других, но и сам постоянно смирял свою душу. Это как-то причудливо соединялось в нем с отстаиванием важности своего положения. Его должны были слушаться как Предстоятеля и как Отца. Но на практике выходило, что терпеть приходилось больше всех именно Наместнику, в дополнение к грузу той страшной, непомерной ответственности, которая лежала на нем за все происходящее в монастыре. Недаром апостол Павел, перечисляя свойства любви, начинает с того, что «любовь долготерпит» (1 Кор. 13, 4). Ведь если начальствующий просто кричит, терроризируя подчиненных, он являет свое малодушие, не желая нести «немощи немощных». Но если при этом молитвенным подвигом он противостоит дьяволу в борьбе за души, то и терпения ему надо во много раз больше. Ведь и выпавшую из общего ритма механизма шестеренку вправить бывает непросто, тем более живая душа требует гораздо больших усилий и постоянства.

Этот «деспот», «громовержец», у которого, казалось, в руке был постоянно зажат пучок огненных стрел, любил вывести человека с собой на спор, на несогласие. Чаще всего братия, не разгадав расставленной ловушки, начинали пыхтеть, доказывать, а то и укорять в чем-то этого «тирана», который с внутренней улыбкой наблюдал за ними. Настоящей целью отца Венедикта было желание пробудить у них неравнодушие, живую заинтересованность, желание биться за свои убеждения.

Яркой чертой отца Венедикта, требовавшего послушания и искренне негодующего в случаях небрежности и нерадения, была его кротость. Когда вражда дьявола принимала различные формы злобы, клеветы и оскорблений лично против него самого, то окружающие, привыкшие к моментальной реакции ревнителя благочестия, бывали изрядно поражены, оказываясь пред лицом безгневия и полнейшей неспособности мстить. Вспоминался Моисей-Боговидец, говоривший с Самим Богом, насылавший страшные казни на египтян и жезлом разделяющий Чермное море, о котором сказано, что он был «кротчайший из всех людей» (Чис. 12, 3).

Однажды находившийся в помрачении нервного расстройства иеродиакон схватил на улице отца Наместника за руку и решил бросить его через спину. Когда ноги отца Венедикта уже на полметра оторвались от земли, иеродиакон задумался и, продержав его в таком положении несколько мгновений, опустил на землю. Буркнув: «Простите», – он зашагал восвояси, а отец Наместник, справившись с собой, не произнес ни слова. И подобных случаев, достойных украшать древние Патерики, было немало.

В середине 90-х, когда Оптинское подворье находилось еще в Останкино, в Патриархию пришла жалоба на отца Наместника, содержащая различные обвинения в его адрес. Патриархия переслала это письмо Наместнику с указанием, чтобы он дал ответ по всем пунктам. Прочитав письмо, отец Венедикт с грустью сказал келейнику: «Это же бухгалтер Н. пишет. Она ходила ко мне на исповедь, и ее почерк я прекрасно знаю. Только не пойму, почему…». Целый день он был молчалив и печально сосредоточен. Понятно, что кого-кого, а уж его обвинять в каких-то финансовых махинациях было просто нелепо. Поразило Батюшку само предательство, клевета близкого человека. Было также ясно, кто стоял за этим. На следующий день были созваны отцы Духовного Собора, чтобы дать ответ в Патриархию. Но ни для самого человека, написавшего жалобу, ни для стоящего за ним «наставника» никаких последствий не было. Надо сказать, что жаловались на отца Венедикта очень часто, и ему постоянно приходилось сочинять всевозможные отписки и отчеты.

Бывало, окружающие отца Наместника братия роптали, что он крайне нерационально распределял свое время. Это, казалось, было сплошным испытанием на выносливость. Иеромонахов, приходивших поставить дежурную подпись на прошении, он чаще всего не отпускал сразу, а благословлял где-нибудь пристроиться в его кабинете. Отец Наместник разбирал дела, которые, словно волны, одну за другой приносило в его кабинет море непростой монастырской жизни. Приходили новые отцы и тоже усаживались рядом. Это было столь привычно, что отправляющиеся к отцу Венедикту предупреждали: «Иду к отцу Наместнику, буду не раньше чем через три часа». А разбирался простой вопрос, который, казалось бы, можно было решить за три минуты. Однако, это только казалось. Ум Наместника, как дельфин, кувыркался в солнечных водах своего рассуждения, то выныривая на поверхность темы, то погружаясь в ее глубины. Вроде бы уже полностью переключившись на следующий вопрос, он вдруг, внезапно возвращаясь, восклицал: «Нет, а все-таки, как тут лучше поступить?» Потом замолкал на несколько мгновений, углубившись в молитву, но тут же пенистая гладь едва затихшего моря разрывалась, и ввысь летело прекрасное и упругое дельфинье тело новой мысли, переливаясь при свете богознания новыми неожиданными доводами… Братия молчали, сосредоточенно перебирая четки.

Это была своеобразная школа, в которую удостаивался попасть не каждый, но тот, кто проходил ее, хоть часто и вздыхая, и жалея своего времени, постепенно научался крайней ответственности при принятии решений, величайшему вниманию к каждому слову. Удивительно было, сколько терпения и неутомимости при этом показывал сам отец Наместник.

Много внимания отец Венедикт обращал на истинное значение слов. Когда употребляли то или иное выражение не совсем точно, больше по сложившейся привычке, он всегда пресекал это: «Привыкли болтать, сами не знают что!» Еще более строго относился он к документам. Терпеть не мог смысловых ошибок, неясно выраженной мысли, заставляя по многу раз переписывать один и тот же документ. Объясняя, как писать Патриарху, говорил: «Должно составить такой текст, чтобы у Святейшего даже тени вопроса не могло появиться, а он мог бы со спокойной совестью после прочтения поставить свое благословение».

Стиль его руководства внешними делами был также очень своеобразен. Он считал своим долгом войти во все: в издательское дело и оформление книг, в особенности кирпичной кладки каменщиков, в работу инженеров, в проекты архитекторов. Оттого все новые постройки монастыря выглядят несколько чудаковато. Ни разу он не утвердил проект росписи храма с первого или даже со второго раза, неоднократно заставляя переделывать. Это зачастую сильно тормозило дело. Уже принятые накануне решения он отменял, повелевая все изменить, потом планировал снова, по многу раз меняя свои благословения. Однако, все эти вопросы были для него не внешними, а глубинно значимыми. Работать с ним было сложно, но так проявлялось его неуемное стремление к совершенству.

Осознание того, что отец Венедикт с великим тщанием всюду ищет волю Божию, не оставляя без внимания даже мелочей, рождало у братии явное чувство гибельности непослушания ему. Приходит ли брат с прошением на отпуск, на лечение или похороны близких, если отец Наместник говорит, покручивая свой ус: «Не надо тебе ехать», – то каждый понимал, что это не случайно. Это не просто каприз начальника, не желающего в данный момент отпустить подчиненного, а извещение сердца духовного Хранителя монастыря.

Бывало, так срывались довольно важные поездки. Так, однажды благодетель обители сообщил, что вынужден закрыть свою фабрику, и если из монастыря приедут, то он загрузит одну, а то и две машины любыми тканями. Поездка была подготовлена, братия пошли за окончательным благословением, но отец Архимандрит внезапно стал говорить, что это, мол, все лишнее, надо внимать себе и прочее. Растерянные посланники, которых уже ждали водители в машинах, стали спорить, доказывая, что монастырский склад давно опустел и такую уникальную возможность нельзя упускать. Через некоторое время Наместник не выдержал: «Не могу, не могу я вас послать… вон, сколько людей гибнет в авариях на дорогах…». Братия, поняв, о чем речь, сразу перестали сражаться за привидевшуюся им было пользу.

Этот человек не мог жить для себя. Его неутомимая душа постоянно побуждала себя к деятельности, к созиданию. Он не просто настаивал, увещевал, обличал, но и самому себе ставил «высокую планку». Ранняя заря всегда встречала его уже на ногах, а последние посетители почти всегда уходили к 11 часам вечера. А ведь была еще постоянная ночная молитва. Днем он позволял себе лишь краткий отдых минут на 20-25, а в последние годы иногда около часа, и выезжал один или два раза отвлечься на конюшню. Внешняя, удивлявшая всех деятельность всегда сопровождалась внутренней тайной молитвой. Видя его напряжение, ближние советовали ему не брать все на себя, возложить разрешение некоторых вопросов на помощников. «Так нет же никого, – оправдывался он. – Даже простого протокола Духовного Собора составить не могут! Все приходится самому. Вот уйду, узнаете тогда!» – ворчал он частенько, хотя уже не мыслил себя вне этой кипучей деятельности.

Излюбленным местом отдыха Наместника была конюшня. Вырываясь из тисков непрестанных дел, здесь он находил бессловесных и любящих его тварей. Дрессируя их, расчесывая гривы и кормя сухарями, он отдыхал, успокаивался и словно оставлял там весь груз накопившихся проблем. Любил и попеть какие-нибудь песнопения. Братия пользовались неформальной обстановкой, зная, что не найти момента лучше, чтобы испросить прощения за совершенный проступок.

Это был человек уходящей эпохи. В его быту совершенно не было роскоши, излишеств, он был свободен от сребролюбия или какого-либо стяжательства. Он все время продолжал жить в неотремонтированном корпусе, самом старом в монастыре. Долго сопротивлялся желающим «пересадить» его на иностранные автомобили в деловых поездках в Москву. Заграниц и путешествий не любил и никуда принципиально не ездил, проводя благословленные ему Патриархом отпуска на Селигере, в неспешной ловле рыбы на удочку. Обычно он садился в лодку и уплывал на целый день один, наслаждаясь более молитвенным уединением, чем самой ловлей рыбы.

Узнав, что один из братий, в миру бывший руководителем большого коллектива, приехал со своей лодкой, которую ему подарили благодетели, отец Венедикт заставил сдать ее на склад, усмотрев в этом серьезный проступок против обета нестяжания. Пища отца Наместника была простой, общей для всех братий, хотя в последние годы из-за расстройств здоровья в ней стало больше разнообразия. Нарушения постных дней он никогда не допускал, хотя врачи часто советовали это.

Как живет он в келье, приводит себя в порядок, – все это было скрыто и не выходило на свет. Даже келейникам невозможно было увидеть его неодетым или в не застегнутом до конца подряснике. Он выходил к людям всегда причесанным, всегда готовым к деятельности. Крайне высоко ставя свой авторитет, он не мог допустить, чтобы на это «совершенство» легла какая-то тень. В кабинете, где, по сути, проходила почти вся его жизнь, после разрешения множества вопросов келейники иногда могли увидеть, что он устал. Но в храме он устать «не мог».

После того, как ему отрезали несколько пальцев на ногах из-за непроходимости сосудов, он долго отказывался от того, чтобы его поддерживали, демонстрируя, что сам легко может ходить. И лишь упав несколько раз, смирился с тем, что кто-то оказывает ему помощь при совершении служб и подъемах по лестнице.

В век, когда жестокая хватка корысти душит многих, проникая своими щупальцами даже в церковную ограду, отец Венедикт крайне ответственно относился к пожертвованным деньгам, на которые живет обитель. Строго контролировал даже самых приближенных братий, считая, что отсутствие отчетности крайне опасно, и любой человек может постепенно соблазниться «легкими деньгами».

После погребения отца Наместника некоторые братия пришли в его келью взять себе какую-нибудь вещь на память о нем. И что же? Все были поражены, что и вещей-то не осталось. Пара скуфеек и ряс, всего одна мантия, несколько наградных крестов и разных икон, подушечка, на которую он опирался лежа, чернильные ручки и книги. Один брат попросил у келейников кружку. Ему вынесли. «Так она расколотая?» – «Ну, да. У него две было, в этой он года четыре заваривал клюкву». Наместник огромного монастыря не разрешал себе заменить треснутую кружку, продолжая пользоваться ею несколько лет!

Отец Наместник произносил пространные поучения братии на воскресных трапезах, которые, в отличие от будничных, никогда не пропускал. Очень часто его слово было посвящено небрежности, равнодушию и безответственности. Касалось это и поведения в храме, и совершения богослужений. Иногда поднимались вопросы экономии и бережливости. «Настоящий монах с живой совестью не пройдет мимо дощечки, бесхозно брошенной, но обязательно ее подымет и найдет ей место». Прослышав, что в трапезной остается много недоеденных кусков хлеба, благословил впредь разрезать обычные куски еще на три части, чтобы не возникало соблазна выбросить остатки. Часто приводил в пример послевоенное время своей юности, когда людям приходилось экономить на всем, терпеть крайние ограничения. Рассказывал, что его матери каждый день приходилось идти около пяти километров до поля, где она работала, в обед возвращаться домой, а потом снова идти работать в такую даль.

В конце 90-х Наместник поселил свою старенькую маму в монастыре вместе с ухаживавшей за ней в Москве старой монахиней. Ее постригли с именем Татьяна, и еще несколько лет она жила в обители, пока не упокоилась в мире. Часто приезжали в Оптину сестра отца Венедикта и ее дети. Внучатый племянник в свободное от учебы время несколько лет прислуживал в храме, ничем не отличаясь от остальных пономарей. Своим родственникам Наместник, конечно, уделял время, беседовал, но особо их не выделял и никак не обеспечивал их жизнь.

Это был очень рачительный хозяин, при этом не ищущий своей выгоды. Вот на что Наместник никогда не жалел денег, так это на украшение храмов. Бывало, вызовет к себе иконописцев и, широко улыбаясь, говорит: «Ну, какие там у вас нужды? Только что один благодетель пожертвовал изрядную сумму, так ему понравились ваши фрески». А спустя несколько минут уже возмущается: «Что вы тут мне написали? Откуда я столько возьму! Нам вон еще сеялку надо купить, и холодильники уже старые в трапезной!» Однако, когда начиналась работа над фреской, он без слов выписывал значительные суммы для покупки кистей и красок.

Немалые деньги требовались и на лечение братии. Помогал он тайно и другим людям. Позовет по какому-то иному вопросу, а потом, словно невзначай, спросит, какие у человека проблемы и сунет в руку деньги: «На вот, возьми». Отец Эконом сокрушался, что в последнее время отец Наместник мог спокойно дать кому-то несколько тысяч, потом другому, а у него не сходятся концы с концами на строительстве новой гостиницы.

По воскресным дням, отдохнув после служения литургии, он любил проводить беседы с паломниками. Тут раскрывались все его таланты. Словно играя, он преподавал неизменные истины, принося людям неоценимую пользу. Один за другим выстраивались живые и яркие примеры, запоминавшиеся присутствующими надолго. Обстановка на этих беседах царила непринужденная, люди иногда до слез смеялись над выстроенной отцом Наместником многоходовой комбинацией. Вначале его слова повергали всех в полнейшее недоумение, а потом все разрешалось неожиданной шуткой. В нем была чисто крестьянская хитринка. Он не просто обильно сдабривал свои поучения юмором и пословицами, как преподобные Лев и Амвросий, но почти всегда разыгрывал какую-нибудь интригу, чтобы обескураженный собеседник, словно ребенок, раскрылся пред ним до конца, отбросив всю фальшь привычных масок и усвоенных ролей.

Однажды человек с внутренней болью рассказал ему, что на приходе у них такая беда: настоятель присваивает себе все деньги и ничего не делает для храма. Отец Наместник, всегда, как бывший бухгалтер Лавры, трепетно и строго относившийся к столь деликатным финансовым вопросам, сразу стал искать какой-то выход: а вы попробуйте так, а сделайте вот эдак. «Да мы уже все пробовали», – парировал каждый совет опечаленный вопрошатель. – «Ну, тогда остается к архиерею обратиться», – наконец произнес отец Венедикт. – «Да разве ж не обращались? А воз и поныне там». Тут в глазах прежде серьезного Наместника мелькнула еле приметная искорка. – «В таком случае, – продолжал рассуждать он без тени улыбки, – если уж ничего-о-о нельзя поде-е-елать… остается одно! Так и скажи, в Оптине тебя благословили!» – «Так что же, что?» – с надрывом взывал прихожанин. – «Надо его застрелить». – «Что-о-о-о?!» – не знающий манеры Оптинского Наместника человек, казалось, сейчас лишится сознания. – «Да! За-стре-лить!». Тут окружающие потихоньку начинают смеяться, не в силах удержать себя. И словно некая пелена спадает с несчастного вопрошателя. Видя добрые смеющиеся глаза отца Венедикта, он и сам потихоньку начинает улыбаться. Проблема, конечно, осталась, но в жизни столько случаев, когда наша самая благонамеренная деятельность не приносит плода. Отец Архимандрит подготовил человека и лишь тогда раскрыл перед ним необходимость терпения и молитвы, упования на неслучайность посланных Богом обстоятельств.

Шло время, и все больше и больше отец Наместник стал уделять внимания воспитанию окружавших его, уже не строгостью, а милостью. Говоря с людьми, он весь погружался в стихию духовничества. В последние годы из сурового мужа, часто обжигавшего других своей бескомпромиссной сосредоточенностью, неприступностью, он превратился в благостного старца. Хотя временами он продолжал изнемогать от лежащей на нем ответственности, осложнившейся многими болезнями, его дух более благоухал, чем морозил суровостью, более миловал, чем требовал, более снисходил и покрывал немощи.

Великий мудрец все больше и больше открывался людям. Но часть видимого, как у айсберга, была совершенно несопоставима с тем, что он пытался скрыть за неявным юродством. Те, которым казалось, что отец Венедикт в своей простоте и радушии весь открылся перед ними, глубоко заблуждались. Но эта утаенность скрывала не грех, не какой-то худой помысел о человеке, а уязвимое и трепетное сердце отца Венедикта. Это был человек-тайна, человек-загадка.

В последний год он иногда начинал петь. Болезнь изматывала, изнуряли постоянные боли, одни ежедневные перевязки длились более часа. Отец Наместник говорил, что обратил внимание на слова из утренней молитвы Богородице: «…Бдети к пению укрепи, уныния сон отгоняющи». Часто припоминал и совет апостола: «Благодушествует ли кто в вас, да поет псалмы (1 Иак. 5, 13)». Приходящих к нему тоже нередко побуждал к пению, отмечая, что у поющего человека меняется лицо, отходит уныние и печаль о суетном.

Таким он и останется в памяти многих: вдохновенным носителем дарований Святого Духа, неукоризненным делателем, сердце которого непрестанно благоухало хвалой Богу и призывало милость на людей Его.

Игумен Филипп (Перцев).

1 марта 2018 г

https://www.optina.ru/arhimandrit_venedikt._40_dnej_so_dnja_konchiny/.