Ариане: «Сын есть творение»

Никейский собор. Фреска, 1600. Фото: Rome, Vatican, Biblioteca Apostolica Vaticana

Спор о Троице, поднявшийся в начале IV века, оказался судьбоносным на совершенно особый лад. Дело даже не столько в том, что именно тогда было сформулировано то учение о Троице, которого придерживаются в абсолютном большинстве существующие нынче христианские конфессии. В спровоцированной арианством долгой общественной и богословской полемике было страшно много непривычного и переломного. Впервые в дискуссию вмешивалась государственная власть, впервые христианство существовало в обществе на полностью законных основаниях, впервые церковь стала прибегать к созыву Вселенских соборов, впервые заключила стратегический союз с наследником ее гонителей — римским императором. В исторической перспективе все это, взятое в совокупности, радикально изменило и церковь, и империю

Справка

Ариане — приверженцы течения, основанного в начале IV века александрийским пресвитером Арием. Согласно учению Ария, Сын (второе лицо Троицы) не равен Отцу, не совечен ему и не един с ним сущностно, но представляет собой всего лишь творение. Он не Бог в собственном смысле, а посредник, вспомогательная сила, создавшая мир. В силу общественно-политических причин эта богословская распря оказалась беспрецедентно масштабной. При этом ее хронику невозможно отделить от секулярной истории не только поздней Римской империи, но и варварских королевств, которые возникли на обломках ее западной части (V–VII вв.).

Прежде всего — это было нечто умопомрачительно, немыслимо захватывающее. Ничего подобного 70 годам первоначальной арианской смуты церковная история — даже нет, вообще история как таковая — ранее не знала. Мы же как себе представляем богословские споры? Один скучный чудак в своем углу что-то пишет о непонятных материях вроде количества ангелов на кончике иглы. Другой ему столь же увлекательно отвечает из своего угла. Потом, как знать, оба сойдутся в нудном словопрении публично — и неправильно подсчитавший ангелов вынужден будет вернуться в свой угол с не совсем внятным для широких масс позором. Все.

А тут прямо роман — или, если угодно, сериал. Многотысячные народные демонстрации в мегаполисах. Теологические доктрины, превращенные в митинговые кричалки. «Целые ватаги епископов», по выражению видевшего все это своими глазами Аммиана Марцеллина, которые курсируют и курсируют на казенный кошт по всей империи, съезжаясь на соборы,— и каждая новая компромиссная формулировка, выстраданная ими, воспринимается прямо как сводка с фронта. Заговоры и войны, разоблачительные кампании и проскрипции, политические программы сменяющих друг друга императоров и тонкие интриги с участием придворных евнухов, спальников и брадобреев — и все это увязано с той или иной позицией в споре о божественности Сына.

Возбудителей всей этой лихорадки было двое. Один, как водится, ересиарх: почтенный пресвитер Арий из Александрии, ливиец по происхождению, образованнейший и амбициозный человек, у которого где-то в середине 310-х разгорелся конфликт с действующим епископом Александрии. Епископ Александр, человек осмотрительный и благочестивый, но, видимо, не имевший (в отличие от Ария) реноме даровитого богослова, в одной из проповедей мимоходом сказал, что Бог — это Троица и одновременно Единица. После чего Арий тут же обвинил своего патриарха в том, что тот, мол, сторонник монархиан, о которых мы уже вспоминали. Обвинение лукавое, однако звучное — память о монархианском соблазне была еще свежа, а космополитичная Александрия с ее огромной и влиятельной христианской общиной на подобные конфликты реагировала с жаром.

Бог — вечное, бесстрастное, неизменное единство, учил Арий. Но когда он решил сотворить превратный и бренный мир, ему понадобилось некое более низкое орудие — и тогда он произвел Сына. Не породил, не извел из себя: в этом мерещился неприятный намек на гностические эманации и языческие безобразия. Нет — Сын был создан, и создан, подобно всему мирозданию, из «не-сущих», из небытия, из безвидной пустоты. Сын — не Бог, вернее, второстепенный «бог с маленькой буквы», никак не причастный трансцендентному бытию Отца.

Не то чтобы Арий это все придумал с нуля — его учение было вполне в русле иных старых интуиций апологетов II–III веков. Под него легко подбирались аргументы в виде библейских цитат; ариане особенно упирали на книгу Притчей (8:22), где Премудрость (читай — Логос) говорит: «Господь имел меня (в греческом варианте — «создал меня») началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони». Оно чудесно подходило для учившихся чему-нибудь и как-нибудь язычников, которым в это время волей-неволей уже все чаще приходилось благожелательно интересоваться христианством по чисто карьерным соображениям: есть горний Абсолют философов, есть деловитое низшее божество, олицетворяющее идею разумного порядка и нравственности, чего ж еще пожелать для государственного быта. Для полноты эффекта Арий (или кто-то из его окружения) написал памфлет «Талия», где его доктрина четко и, как бы мы сейчас сказали, «вирусно» излагалась в стихах, которые легко было заучить даже со слуха.

Цитата

«Потом входят они и к женщинам и им предлагают также свои неприличные вопросы: «Был ли у тебя сын, пока ты не родила? Как у тебя не было сына, так не было и Сына Божия, пока Он не был рожден». Играя такими речениями, скачут эти бесчестные, уподобляя Бога человекам...»

(Афанасий Великий, «Первое слово против ариан»)

Епископ Александр созвал Поместный собор, осудивший Ария,— но тут на сторону ересиарха встала как минимум добрая треть александрийского клира, не говоря уже о портовых грузчиках и уличных бездельниках, которые привыкли повторять стихотворные слоганы из «Талии» с ощущением, что в них-то и есть истинная премудрость. Начался раскол. Возможно, при других обстоятельствах он бы отчаянно бурлил лет так двадцать-тридцать, а потом начал бы сходить на нет.

Однако вмешался второй закоперщик, причем как будто бы невольный, в лице императора Константина I. Константин и его соправитель Лициний в 313 году легализовали христианство. К 324 году, устранив Лициния, Константин превратился в единовластного правителя империи. Человек мощного, хотя и не особенно широкого ума, он прекрасно понимал, что старые порядки, старые институты, старая вера — все это рассыпается на глазах, что обновленному государству нужна новая общественная религия и что без союза с христианской частью социума ему не справиться. Писал он об этом без всяких обиняков: «Во-первых, я сильно желал учения всех народов о божестве привести как бы в один состав, во-вторых, телу всей Ойкумены, как страждущему тяжкой некоей болезнью, возвратить прежнее здравие».

Церковь так рада была новообретенному законному статусу, что заглотила наживку — и тем самым, став государственной, изменила ход собственной истории раз и навсегда.

Но вот незадача, Константин-то мечтал, что его новый коллективный союзник будет монолитен (иначе зачем он нужен?), а вместо этого налицо был раздор. Ждать, пока он утихнет сам собой, император не хотел. В одностороннем порядке приказать всем помириться или отменить споры своим указом — не решался. Вместо этого он терпеливо внушил епископам хитрую, но величественную идею.

Доселе, мол, вы в таких случаях решали дело локальным образом, на Поместных соборах, а общение между церквами и их главными кафедрами сводилось к переписке. Но теперь, если я вам помогаю и покровительствую, отчего бы не выйти на другой, невиданный уровень? Отчего бы не созвать всеобщий, всемирный собор, представляющий всю вселенную-ойкумену (границы которой тогда все еще мыслились совпадающими с границами Римской империи)? Расчет был тонкий: наверняка ведь эти сотни епископов — кто из Ливии, кто из Скифии, кто из Испании, кто из Персии — будут настолько ослеплены историческим величием момента, что императору будет достаточно сказать им несколько почтительно-примирительных слов, чтобы исчерпать все эти совершенно ненужные государству конфликты.

Цитата

«Император сердится: новациане, ариане, мелециане — все ему надоели. Вместе с тем он восхищается епископатом, ибо, раз христиане смещают епископов, которые зависят от пяти-шести лиц, то достаточно их подкупить, чтобы распоряжаться всеми другими. Он и не преминул вручить им значительные суммы. Но он ненавидит отцов Никейского собора. „Пойдем поглядеть на них!” Антоний следует за ним».

(Гюстав Флобер, «Искушение св. Антония»)

И вот летом 325 года съезд иерархов, ставший I Вселенским собором, действительно с помпой открылся в вифинской Никее. Дискуссии были, но церемоний и блеска было еще больше. В ответственный момент доверенное лицо императора, знаменитый Евсевий, епископ Кесарии Палестинской, предложил собранию формулировку крещального Символа веры, которая, казалось, могла примирить всех: «Мы веруем… во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия… Сына Единородного, Перворожденного всей твари, прежде всех веков от Отца рожденного, через которого и произошло все...»

Но тут император ненавязчиво предложил (уж точно не без чьего-то совета) вставить в текст слова «единосущного (homoousios) Отцу» и «рожденного из сущности Отца». Эти явно антиарианские коррективы были приняты — император умел убеждать, и не только величием: «кротко беседуя с каждым на эллинском языке,— пишет Евсевий,— он был как-то усладителен и приятен».

Тем не менее Константин просчитался, и после закрытия собора церковная ойкумена взбунтовалась так, что спор Ария с Александром стал казаться детской забавой. Если Сын единосущен Отцу и при этом «рожден из сущности Отца» — то из этого как будто бы может следовать, что он рожден и из своей собственной сущности тоже; иными словами, опять вырисовывался монархианский абсурд.

Самым стойким защитником никейской ортодоксии оказался св. Афанасий Великий, преемник епископа Александра на александрийской кафедре, настойчиво повторявший: если Сын — всего лишь творение, то зачем тогда нужна была драма воплощения, какой в ней смысл? Как тогда мы можем продолжать чтить Христа по обычаю наших святых и всерьез воспринимать Евангелие, где написано: «видевший Меня видел Отца»? Нет, говорил Афанасий, это совершенный Бог стал страдающим человеком — чтобы человек стал Богом. Афанасия абсолютно не устраивала предложенная оппонентами в конце концов формулировка «подобносущный (homoiousios) Отцу». И хотя графическая разность между homoousios и homoiousios — буквально одна йота, менее болезненной и менее жестокой богословская война от этого не становилась.

Разочарованному императору это наскучило; он стал действовать полицейскими методами, добился осуждения Афанасия, вернул из ссылки ариан, понуждал константинопольского епископа принять в общение самого Ария, но в 336 году готовившийся было восторжествовать Арий скоропостижно умер (в общественном туалете, злорадно отмечали его противники).

Смерть эта ничего изменить не могла — церковь продолжала мучиться. Простая и идеально стройная формула — Бог един в трех равночестных лицах-ипостасях — может быть, действительно представилась императору или окружавшим его епископам, когда в Никее прозвучало слово «единосущный», но представилась очень уж смутно, интуитивно. Ее еще нужно было нащупать, вербализовать, обосновать; в ситуации клинча казалось, что даже Писание тут уже не вполне помогает — но и философия не помогает тоже.

Цитата

«Гордые полновластные титулы прозвучали в памяти Стивена победным звоном медных колоколов: et in unam sanctam catholicam et apostolicam ecclesiam — неспешный рост, вызревание догматов и обрядов, как его собственных заветных мыслей, химия звезд. Апостольский символ в мессе папы Марцелла, голоса сливаются в мощное утверждающее соло, и под их пение недреманный ангел церкви воинствующей обезоруживал ересиархов и грозил им. Орды ересей в скособоченных митрах разбегаются наутек: <...> Арий, воевавший всю жизнь против единосущия Сына Отцу, Валентин, что гнушался земным естеством Христа, и хитроумный ересиарх из Африки, Савеллий, по чьим утверждениям Отец Сам был собственным Сыном».

(Джеймс Джойс, «Улисс»)

Проблема была в терминах. В приложении к божественному бытию по привычке оперировали старыми философскими понятиями ousia (сущность) и hypostasis (существование, основание) — но чаще всего понимали их как синонимы. Именно в IV веке их понимание начинает меняться, но дело чудовищно запутывалось при переводе дискуссии с греческого на латынь. Скажем, «единосущный» передавали как consubstantialis, «сущность» — как substantia. Но substantia (буквально — «под-стояние») — это же точная калька с греческого hypostasis, поэтому, когда кто-то из греческих богословов робко писал о разнице между сущностью и ипостасью, в переводе это обращалось в кошмар. Если учитывать все сказанное, становится понятно, насколько великой революцией это выглядело, когда богословы так называемой Каппадокийской школы (Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский) в конце концов смогли новое употребление этих терминов упорядочить и, главное, с предельной понятностью и убедительностью объяснить. Сущность, она же природа,— это общее. Ипостась, она же персона, лицо,— это конкретное.

Но труды каппадокийцев, которые в конце концов помогли изжить арианскую травму,— это уже вторая половина столетия, и до изживания еще много чего произошло. Константин Великий умер в 337 году, приняв на смертном одре крещение от арианствующего епископа. Новый император, Констанций II, покровительствовал арианам в открытую; в попытках водворить наконец религиозный мир в империи он созывал все новые и новые соборы, где арианство все более утончалось. Со временем постановления этих соборов стали даже запрещать называть Сына творением, а в 359 году Ариминский собор вовсе запретил на всякий случай пререкаемые термины «единосущный» и «подобносущный» разом — но все это неуловимо отдавало политиканством. А в 361 году воцарился Юлиан Отступник, поощрявший христиан ссориться друг с другом и дальше — и только посмеивавшийся тому; а в 364-м — Валент II, опять сторонник ариан.

И только в 381 году II Вселенский собор в Константинополе наконец подтвердил никейскую веру в единосущие Сына Отцу — а император Феодосий I поддержал это решение безжалостными административными мерами. Но даже и эти меры исторические судьбы арианства не пресекли: к тому времени арианское христианство благодаря усердию миссионеров давно проникло в германские племена, которые как раз готовились растерзать Западную Римскую империю. Арианином был первый варварский король Италии — остгот Теодорих Великий, до самого конца VI века сохранялось арианство в испанском королевстве вестготов, а у лангобардов последний король-арианин умер и вовсе в конце VII столетия.

Так, под споры о божестве Сына, античность умерла. Христианство вышло из этих споров совершенно другим. С одной стороны, оно в невиданной прежде мере ощутило себя как универсальную силу, пользовалось все новыми трибунами и все новыми средствами коммуникации. С другой — неприятно быстро привыкло к тому, что «крайним судьей» в спорах о правильном почитании Бога оказывается Кесарь: это он собирает соборы, он председательствует на них, он дает соборным постановлениям силу государственных законов.

На одной чаше весов — этот фатальный административный перелом церковной истории, но на другой — новая интеллектуальность, новое сознание, новая психология. «Античная философия,— писал в свое время по этому поводу о. Сергий Булгаков,— даже и в высших своих достижениях не знает проблемы личности как таковой, философски не замечает самосознающего Я, не «удивляется» ему». Победа учения о трех ипостасях единого Бога — трех персонах, трех «личностях» — попутно была и победой нового понимания человека как личности: не полисного гражданина, не атома, не вверженного в пучину материи блуждающего духа, но сложной и свободной «ипостаси», которую образуют душа и тело. Епископы-эрудиты с афинским образованием, совершающие общепризнанный богословский переворот при помощи не библейских, а светских философских терминов,— причудливая, но очень симптоматичная картина для той эпохи, которую этот переворот предвосхитил и которую мы привыкли называть Средними веками.

Источник: "Коммерсантъ - Weekend"