Апостол Пётр. Протоиерей Андрей Ткачёв

Нам, людям, нельзя быть самоуверенными. Одно из наших имён – немощь. Вместо «человека умелого» и «человека разумного» наука могла бы нас назвать «человеком немощным». Даже те, от которых ожидаешь менее всего дрожи в коленах, по временам ослабевают и теряют самообладание. Яркий пример – апостол Пётр. Волевой, смелый, горячий и порывистый, этот апостол вошёл в историю не только исповеданием веры в окрестностях Кесари Филипповой и проповедью Благой Вести, но и отречением во дворе архиерея.

Кто-то не боится вступить в рукопашную с двумя или тремя противниками, но каменеет от страха при звуке бормашинки. Кому-то не страшны ни болезнь, ни бедность, но изгнание с родины может свести его в гроб. Другими словами, у нас всегда есть хотя бы одна болевая точка, и прикосновение к ней для нас нестерпимо. Потому и победа над собой была всегда более славной, чем победа над тысячами внешних врагов.

Пётр – пример человека, который, как Иаков, дерзает бороться с Ангелом, но может испугаться собачьего лая. Так тёзка его, Пётр Первый, одолел и Софью, и Карла, но до смерти боялся тараканов. Эти «камни» - именно так переводится «Пётр»  –  не боялись ударов молота, но их могли пробить насквозь равномерно падающие капли воды.

Вода, кстати, и проявила это свойство души Апостола. Увидев Христа, ходящего по морю, Пётр попросил разрешить ему также по воде прийти ко Христу. Услышав из уст Господа «Иди!», он пошёл, но… испугался волн и ветра. Акафист Сладчайшему Иисусу говорит о том, что внутри Пера была в это время «буря помышлений сумнительных». Душа смутилась от наплыва разных помыслов, испугалась сама себя в этом новом, неожиданном состоянии, и Пётр начал тонуть.

Нечто подобное было и во дворе архиерея. До этого Кифа бросался с мечом на воинов, пришедших в Гефсиманию. Он даже отсёк ухо одному из пришедших. Но вот во дворе у костра, когда утихло волнение в крови, когда Невинный уже был связан и торжество зла становилось густым, как тучи, Пётр испугался женщины. В известное время он готов был драться с мечом в руках против любого мужчины. Он не врал, говоря, что готов за Христом идти и в темницу, и на смерть. Вот только человек сам себя не знает,  и храбрый Пётр оказался трусом перед лицом служанки, приставшей к нему с вопросами.

Я хочу бросить тень на святого? Боже сохрани. Я радуюсь его немощи? Нет. Я оплакиваю в нём и себя, и тебя, потому что вижу в нём слепок со всего человечества.

Писание не по ошибке и не случайно открывает падение праведных. Лотово пьянство с последующим кровосмешением, Соломоново женонеистовство, Давидов блуд… Это не для того, чтобы гешники оправдывали себя чужими грехами. Это для того, чтобы на фоне самых лучших людей мира, которые, оказывается, тоже грешники, засиял Единый Безгрешный и мы могли на Литургии петь «Един Свят, Един Господь, Иисус Христос во славу Бога Отца. Аминь».

Своё согрешение Пётр оплакивал всю жизнь. А вот оплакал ли я свои грехи? Научился ли у Петра покаянию? Ведь и мы, греша, отрекаемся от Господа. Тебе единому согреших (Пс. 50, 6),  – говорит Давид, потому что грех – это не нарушение параграфа из книжки с моральными правилами. Грех – это деятельное отречение от Творца, отказ Ему служить.

У Арсения Тарковского есть стихотворение, в котором автор во сне переживает весь ужас отречения и просыпается встревоженным. Вот это стихотворение

Просыпается тело,

Напрягается слух.

Ночь дошла до предела,

Крикнул третий петух.

Сел старик на кровати,

Заскрипела кровать.

Было так при Пилате,

Что теперь вспоминать?

И какая досада

Сердце точит с утра?

И на что это надо –

Горевать за Петра?

Что всего мне дороже,

Всех желаннее мне?

В эту ночь – от кого же

Я отрёкся во сне?

Крик идёт петушиный

В первой утренней мгле

Через горы-долины

По широкой земле.

Что здесь удалось поэту? Удалось чужой грех почувствовать как свой, а может – найти себя самого в чьём-то опыте греха и последовавшего за тем исправления. Евангелие ведь, кроме как о Господе, не говорит только о Петре, Иоанне, Каиафе, Иуде. Оно должно говорить и обо мне. Среди блудниц и прокажённых, мытарей и книжников где-то всегда есть моё место. Если его нет, Евангелие незачем читать ни дома, ни в храме. Тогда это всего лишь история о людях, встретивших Бога когда-то давно и где-то далеко. Тогда это не про меня, а значит, и не для меня. Но в том-то и раскрывается всё волшебство жизни Бога среди людей, что, говоря с самарянкой у колодца, Он разговаривает и со мной. И Пётр, трижды повторяющий: «Не знаю этого человека», – качается меня тоже. Арсений Тарковский это почувствовал.

Не он один. Когда крещёный люд стопроцентно присутствовал на службах Страстной седмицы, тогда множество сердец отвечали сначала содроганием, а потом слезами на все события Великого Четверга и Великой Пятницы. Затем, когда благочестие ослабело, об этом стало возможно писать и размышлять как бы со стороны. Но и тогда честный разговор о святых событиях пронзал душу. Пронзает он её и поныне.

" – Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Пётр, – сказал студент, протягивая к огню руки. – Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!

Он посмотрел кругом на потёмки, судорожно встряхнул головой и спросил:

 – Небось, была на двенадцати Евангелиях?

 – Была, – ответила Василиса

 – Если помнишь, во время Тайной вечери Пётр сказал Иисусу: «С Тобою я готов и в темницу, и на смерть». А Господь ему на это: «Говорю тебе, Пётр, не пропоёт сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречёшься, что не знаешь меня». После Вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Пётр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал Его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Пётр, изнеможённый, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдёт что-то ужасное, шёл вслед… Он страстно, без памяти люби Иисуса, и теперь видел издали, как его били…

Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.

 – Пришли к первосвященнику, – продолжал он, – Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Пётр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был с Иисусом», то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: «Я не знаю его». Немного погодя опять кто-то узнал в нём одного из учеников Иисуса и сказал: «И ты из них». Но он опять отрёкся. И в третий раз кто-то обратился к нему: «Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?» Он в третий раз отрёкся. И после этого раза тотчас же запел петух, и Пётр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он сказал ему на Вечери… Вспомнил, очнулся. Пошёл со двора и горько-горько заплакал. В Евангелии сказано: «И исшед вон, плакася горько». Воображаю: тихий-тихий, тёмный-тёмный сад, и тишине едва слышатся глухие рыдания…

Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слёзы, крупные, изобильные, потекли у неё по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слёз, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у неё стало тяжёлым, напряжённым, как у человека, который сдерживает сильную боль".

Это Чехов. Рассказ «Студент». Это произведение Антон Палыч считал лучшим из написанных им рассказов. Опять Пётр, опять поющий петух и опять неудержимо текущие слёзы из глаз у тех, кто всё это почувствовал.

Чехов делает из произошедшего очень правильный нравственный вывод. Всё, о чём говорили, это не о ком-то где-то, а о нас и про нас.

"Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, всё происходившее в ту страшную ночь с Петром имеет к ней какое-то отношение…

Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей, Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а её дочь смутилась, то, очевидно, то, о чём он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Пётр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра".

Конечно, Пётр нам близок. Нам близко его исповедание веры, и им мы уповаем спастись. Нам близко всё то, что Пётр написал в Посланиях и что рассказал устно, а за ним записал Марк. Но нам близко и падение Петра, его позор, его слабость. Это и наш позор, потому что мы не лучше Кифы. Мы хуже его, просто о наших грехах не известно всему миру, как известно об отречении Петра.

Если мы прикоснёмся краешком своей души к душе Апостола, мы сразу заплачем. Но слёзы эти будут сладкими. Это будут слёзы души, ощутившей самое главное. Кстати, об этом тоже есть у Чехова.

И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.

А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, он думал о том, что Правда и Красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле.

Лучше не скажешь.

Письмо к Богу. Данилов монастырь, Даниловский благовестник, Москва, 2010.