«ВСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ОТЦА ВЕНЕДИКТА БЫЛА ПРОНИЗАНА ПОИСКОМ ВОЛИ БОЖИЕЙ»

К 40-му дню по преставлении ко Господу архимандрита Венедикта (Пенькова), наместника Оптиной пустыни, о старце рассказывает насельник обители игумен Филипп (Перцев).

– Отец Филипп, в проповеди у гроба отца Венедикта вы подчеркивали его дар отцовства, в чем он проявлялся?

– Это трудно объяснить тем, кто сам не испытал на себе этого благого ига его отцовской любви – строгой, ответственной, искренней. Каждый, попадающий в зону этого тщательного внимания отца Венедикта, чувствовал, что твои грехи излишни, а потому подлежат безжалостному истреблению, а душа многоценна. В отношении своей братии он был очень взыскателен. Часто цитировал слова Писания: Аще же без наказания есте, ему же причастницы бышавcи, убопрелюбодейчищиесте, а не сынове (Евр. 12, 8).

В 4-м слове у преподобного Иоанна Лествичника есть такое замечание: «...как несправедливо и жалко было бы вырвать хлеб из уст голодного младенца, так и наставник душ делает вред и себе и подвижнику, если не подает ему случаев к приобретению венцов, какие он, по его примечанию, может на всякий час заслуживать перенесением досад, бесчестий, уничижений и поруганий». Вот это про отца Венедикта!

Многие сейчас вспоминают его строгость – приведут пример, а то и сразу несколько, а потом замолкают и парадоксально резюмируют, что, при всем при этом, какой же он был милостивый... То есть это уже подключается переживание сердца.

Надо сразу отметить, что все эти воспоминания о его жесткости практически уже не касаются последних, по крайней мере двух, лет его жизни, когда то, что у него было внутри, он уже просто не мог более скрывать и стал таким благодушным старчиком.

А до этого, да, мы чувствовали на себе порою даже деспотичный стиль его управления, но плоды были неизменно благодатны.

Он умел, гневаясь, не согрешать (Еф. 4, 26). Даже если он кричал на тебя и отчитывал. Помню, однажды один брат рассказывал, как он брел после очередной взбучки и думал, что в таком состоянии люди, наверно, и кончают счеты с жизнью... Но как только он дошел до келлии, его просто накрыла молитва старца, он ощутил в сердце такую преизобилующую благодать, что потом говорил: «Готов хоть каждый день терпеть еще более изощренные пытки для самолюбия, лишь бы только приобщаться этого дара Божественного присутствия в душе».

У преподобного Нектария Оптинского есть такое внушение послушнику: «У тебя три страха: первый страх – отречения от монашества бояться; второй страх – начальства бояться; третий страх – молодости своей бояться». Казалось бы, зачем христианину начальства бояться, да? А вот преподобные старцы считали это важным. И отец Венедикт явно управлял в духе их традиции.

– Наставления оптинских старцев у братии были на слуху?

– Конечно. На трапезах постоянно их жития читались, в дни памяти старцев их поучения вспоминались. Кто из нынешней оптинской братии, например, не знает, что старец Лев Оптинский свое чадо отца Геронтия назвал по имени только один раз в жизни, когда читал ему напутственную молитву при отъезде его из Оптиной вследствие назначения его игуменом Калужской Тихоновой пустыни? А так – за буйный темперамент смирял прозвищем «Горлантий». Он и будущего преподобного Амвросия в его бытность послушником называл «Химерой»...

– Скорее, подобные эксперименты над послушником большинству читателей сейчас известны по книге «Моя жизнь со старцем Иосифом» ныне ставшего также уже старцем Ефрема Филофейского...

– Отец Венедикт, кстати, не совсем понимал нынешнего нашего увлечения греческим опытом. Не был любителем поездок за рубеж. Сам он не был ни на Афоне, ни в Иерусалиме. Любил повторять: «В Оптиной и Рим, и Иерусалим, и Афон – все заключено». Если и выезжал в отпуск, то порыбачить на Селигер. Но и туда брал с собой несколько братьев, наставлял их там в беседах у костра.

Он был сторонником развития собственно русской монашеской традиции

Он был сторонником развития собственно русской монашеской традиции. Считал, что у нас есть свои корни. «Разве нам чего-то не хватает, чтобы жить во Христе, спасаться?» – спрашивал он.

Хотя, например, старца Паисия Святогорца он очень любил, сам читал и нам фрагменты зачитывал. А в отношении каких-то других греческих авторов, которых он, конечно, тоже читал, знал, – мог прямо так и указать, что вот это нам, в Оптиной, не подходит, так как это наставление идет вразрез с традициями оптинских старцев.

Мог и предостеречь, что какой-то отдельно взятый на вооружение аскетический принцип может быть даже вреден, потому что ты, опираясь на него, в своей традиции всецело подвизаться уже не сможешь, но и полноты того же греческого опыта не имеешь. Так и останешься: ни то, ни се.

В духовной жизни, наставлял, лучше идти проторенными тропами наших святых предшественников, которые наверняка спаслись.

– Что из традиций дореволюционной Оптиной отец Венедикт старался возродить?

– Здесь можно говорить о нескольких аспектах такого рода преемственности. Отец наместник, прежде всего, радел о возрождении самого духа оптинского старчества, возобновлял и конкретные установления, которые отцы прежней Оптиной перенимали еще у своего духовного предтечи – преподобного Паисия Величковского. Так, отец наместник ввел систему воспитания братии, которая зиждется на трех основных столпах.

Во-первых, это частые беседы настоятеля или его преуспевающих учеников с братией, в ходе которых переосмысляется святоотеческое наследие применительно к частным случаям нашей текущей монастырской жизни.

Во-вторых, это частая исповедь и откровение помыслов. Причем исповедь не формальная, а глубинная, проливающая свет во все доступные твоему личному ведению уголки твоей души. Братия, вне зависимости от того, послушник ты или архимандрит, исповедуется у нас три-четыре раза в неделю – каждый у своего назначенного духовника. Это у нас человек 15 выбранных так называемых «старцев» – не по благодати какой-то особой открывшейся у них харизмы, но по послушанию окормляющих по 15–20 братий каждый. Эти «старцы» раз в неделю исповедовались у отца наместника и открывали ему в том числе и какие-то требующие его молитвенного попечения или совета проблемы своих пасомых. Отец Венедикт, конечно, уже многочисленную братию, числом более 220 монахов, всех исповедовать сам не мог. Хотя был всегда очень внимателен к каждому. Все видел, замечал, за малейшие оплошности, в которых проявлялась внутренняя неустроенность или расслабленность, строго взыскивал. Мог, например, за минутное опоздание на богослужение дать множество поклонов, которые брат тут же начинал класть, и т. п.

И наконец, в-третьих, важно было очень внимательное прохождение Иисусовой молитвы. При этом делании необходим постоянный совет с духовником. Молитва эта состоит всего из нескольких слов, но то содержание, которое они вмещают, и те состояния, которые открывают душе, – это огромная область духовного опыта, которую невозможно описать за одну беседу. Сразу ничего здесь не объяснишь. Это поступательное погружение в самого себя. Только тогда, когда ты сможешь подняться в этом делании на определенную ступень, тебе откроется нечто, о чем ты уже осознанно спросишь у своего наставника, и т. д. Ты не поймешь, если тебе начать говорить о том, что будет дальше. Эта наука постигается только изнутри, но при всецелом руководстве.

Вот, собственно, три важнейших составляющих применяемой у нас системы воспитания братии.

Для Иисусовой молитвы отец Венедикт даже изобрел специальные четки: спиралью нанизанные на леску мельчайшие деревянные бусинки скользили, незаметно перебираемые, по его руке. Он впервые сам выточил эти четки еще в лавре, когда был ее насельником, а потом, так же продолжая сам мастерить, даже отправлял их уже из Оптиной пустыни по просьбе афонитов на Святую гору.

Нельзя сказать, чтобы он редко говорил об Иисусовой молитве, – но она не была главной темой его поучений. Чаще он, особенно те проповеди, которые обращал к паломникам, сводил к теме целомудрия. Молитве же братию он наставлял, прежде всего, примером. Он сам был ревностным делателем Иисусовой молитвы, пребывая в ней непрестанно. Иногда это какими-то всполохами озарений отражалось на его всегда сосредоточенном лице.

Однажды, как его келейник, я просто возопил: «Батюшка, у нас такой режим (постоянно надо было в наместническом корпусе кого-то принимать, других провожать, третьи были уже на подъезде...)! – Какое там чтение правила, канонов... Когда их читать?!»

Батюшка тогда к 5-ти утра ежедневно вставал на полуношницу, потом минут 20 отдыхал, внутренне собираясь, и с 8-ти утра как начинал, так до 11 вечера и вел прием самых разных посетителей: и благочинные к нему приезжали по несколько человек, и архитекторы, и просто за советом народ валил – это был нескончаемый поток!..

Я был в растерянности, и тогда он со мной поделился следующим: «Ты знаешь, я страдал в лавре от приступов астмы и настолько плохо себя чувствовал, что часто ночью просыпался и не мог дышать. Я тогда понял, что я не могу ходить на полуношницу, сказал об этом отцам Кириллу и Науму, и они благословили меня жить в другом режиме: вставать ночью на молитву...».

Поначалу это ему давалось очень сложно. Он и так приучил себя к краткому сну, а тут и его надо было прерывать, рассекая молитвой надвое. Просыпаться среди ночи было так тяжко, что он, рассказывал, скатывался на коврик, постеленный на полу его сыроватой келлии, и катался по нему до тех пор, пока не проснется: туда-сюда, туда-сюда... Так он в свое время приучил себя к ночной молитве.

Выслушав всё это, я как-то притих.

Также и в Оптиной пустыни, назначенный сюда в 1990-м году наместником, он еженощно совершал правило Иисусовой молитвы. Бдел над своими чадами. Старец Наум (Байбородин), его лаврский духовник, говорил про него: «Отец Венедикт, как апостол Павел, всех своих чад носит в сердце».

– Владыка Гурий, епископ Арсеньевский и Дальнегорский, передавал, что отца Наума тогда еще по лавре поражали у отца Венедикта особые дары целомудрия и Иисусовой молитвы.

– Когда на Исповеди, бывало, искушаемая братия могла посетовать на обилие женщин в Оптиной пустыни, наместник мог искренне не понимать: что смущает? Для него все эти томления казались совершенно надуманными. В этом плане меры предпринимались исключительно по настойчивому ходатайству других духовников, понимающих, чем тяготится братия.

– Отец Венедикт советовался при принятии решений?

–Вопрос непростой. Отец наместник был харизматик. Он 27 лет, начиная с поступления в семинарию, прожил в лавре под руководством таких старцев, как отцы Кирилл (Павлов) и Наум (Байбородин), а потом еще столько же возглавлял Оптину пустынь, – он уже сам стал старцем. Конечно, он прислушивался к тому, что говорили братия Духовного собора обители, но мог отстаивать перед всеми и что-то один, если чувствовал, что это соответствует воле Божией.

Он был послушником Божиим. Вся деятельность отца Венедикта была пронизана поиском воли Божией. Святые отцы ставят дар рассуждения даже выше дара любви, потому что любовь без рассуждения падает. Отец наместник, рассуждая, мог даже провоцировать братию начать отстаивать свою позицию...

– И не считал это за непослушание?

– Нет. Я думаю, он во многом перенял манеру отцов Кирилла и Наума задавать встречные вопросы вопрошающим: «А ты-то сам как думаешь?» Отец Венедикт даже заострил этот прием. Мог озадачить каскадом вопросов, так что человек уже оказывался в растерянности, терял свою позу всезнания, а потом отец наместник так все ловко обернет в шутку, что и вопрошаемый вроде смеется, не уязвлен, а с другой стороны, урок получил...

Отец Венедикт старался, чтобы каждый человек раскрылся максимально.

– Да-да, преподобный Паисий Святогорец тоже говорил, что пригревает каждого приходящего, как на солнышке, пока из него не поползут змеи... А потом он помогал их давить.

– В отношении монастырской братии это, прежде всего, конечно, касалось гадов своеволия. Посмотреть со стороны, так с ним в плане ведения дел и исполнения чисто внешних хозяйственных послушаний бывало, казалось, невыносимо сложно: вот он что-то благословил, наутро изменил решение, снова позвал и сказал делать так, как было с самого начала.

– А что это давало – обнаружение духовной реальности, ее примата над повседневностью?

– Да, дело отходило на второй план, но все равно оставалось в поле его пристального внимания. Он, как усердный хозяин, управляющий не только внутренней, но и внешней жизнью обители, никогда не пренебрегал потребным. Во все вникал.

Однажды братия предложила ему приобрести аппарат для приготовления сгущенного молока и тут же стала перечислять доводы: «Мы же не пьем молоко, когда идут многодневные посты? Что из него делать – творог? Не долежится. Сыры? Тоже будут не первой свежести. А вот сгущенное молоко...».

Но отец наместник не соглашался.

– В письмах у преподобного Паисия Святогорца, которого так любил читать отец Венедикт, есть про то, что сгущенка обостряет плотскую брань...

– Он и не благословил! «Нет! – и всё. – Какое еще сгущенное молоко?!»

Безусловно, он руководствовался не только насущной пользой и соображениями удобства, но, с другой стороны, там, где все это не противоречило внутренним установкам, таковые намеренно не отрицал.

Помню, я долгое время был рухольным. У меня был целый цех женщин в подчинении: шили, латали, подгоняли облачения. Однажды один благотворитель звонит: «Закрываю фабрику. Пригоняй машину, а то и две, – загружу тебе ткани!»

Я – к отцу наместнику. Он благословил. Пока я бегал, оформлял командировку тем, кто поедет, – потому что сам я тогда все же не мог отлучиться из монастыря, – вот уже машины заправили, водители стоят, ждут, поторапливают. Идем к наместнику за последним благословением, а он огорошил: «Ехать не благословляю!» Как так?! «Отец наместник, – говорю, – у меня склад пустой. А тут такая возможность...». И бровью не ведет. Доводы слушать слушает, – а сам ни в какую! «Нет, не убеждай, я все равно не благословлю. Вон сколько людей гибнет на дорогах в авариях...» – вдруг проговорился он. Меня как током ударило. Просто так отец Венедикт ничего говорить бы не стал... Так мы и не поехали. Кто знает, какие там ухищрения были подстроены диаволом, и что Господь отцу Венедикту открыл. Зная, что отец наместник ищет волю Божию всегда и во всем, братия его и не решалась ослушаться.

Послушание – один из монашеских обетов. Его сложнее всего исполнить, так же как сохранить целомудрие даже в мыслях и ничего не иметь ради Бога. Не напрасно же святые отцы именно сии три добродетели вменили в высоту иноческого подвига. Отец Венедикт зорко хранил братию по всем этим трем фронтам.

– Часто приходилось слышать о нестяжательности отца Венедикта, его помощи самым разным людям, – теперь многие вспоминают, как он кому помог.

– Да, сам он был крайне нестяжателен. К рукам отца наместника ничего не прилипало. Если что и дарили ему, он тут же все раздаривал дальше. Мог специально, как-то провидя сложности у кого-то, вызвать к себе человека, сидеть с ним беседовать на отстраненные темы, потом вдруг, уже прощаясь, как будто невзначай поинтересоваться: «У тебя же операция будет?» – «Да, батюшка, помолитесь». – «Но она денег стоит?» И, удостоверившись, что нужда действительно есть: «На, вот возьми», – протянет, не глядя. А это оказывалась как раз та сумма, которая покрывала расходы.

Молился, пытаясь понять, о ком какая воля Божия, в каком направлении надо человеку идти

Он вообще о многих даже трудниках, более-менее постоянных паломниках знал, кто как живет, у кого какая судьба. Не только братию, а вообще уйму народа вмещал в свое сердце, молитвенно, – да и не только молитвенно, – опекал. Молился, пытаясь понять, о ком какая воля Божия, в каком направлении надо помочь человеку идти.

В обитель он принимал даже глубоких старчиков, если по молитвенном рассуждении чувствовал, что человек имеет желание смиряться, усердие к молитве, ревность к богослужению. Я знаю, что даже на Афоне в общежительные монастыри стараются после 50-ти не принимать: мол, зачем пришел, чуть-чуть потрудишься, а потом за тобой уход нужен. В том, как поступал отец Венедикт, тоже проявлялось его милостивое сердце.

– Без милости, известно, Богу угодить невозможно.

– Да. Кстати, у его гроба я видел многих из тех, кто в свое время даже покинул Оптину. То есть у них не осталось ни обиды, ни ропота на наместника, – иначе бы они не пришли проститься с ним.

За ворохом листвы, во время осени его жизни опавшей, они смогли прозреть ту цельную громаду его крепкого, укорененного в святоотеческой глуби, духа, простирающего свои побеги в выси, для многих из нас недоступные.

В основном многие из покинувшей нас братии и сейчас в монашестве – они ушли не в мир, а просто перешли в другие, менее экстремальные, как им, может быть, тогда казалось, обители.

Несмотря на то, что от «евлогианского» набора тех сорока человек, кто был призван при отце Евлогии (Смирнове), потом возглавившем Владимирскую кафедру, в нынешней братии осталось всего пятеро, отец Венедикт смог собрать удивительно цельное, единое по духу братство.

Что бы там ни говорили про его горячность, он всегда был чрезвычайно аккуратен в словах. Мыслил их какую-то сущностную глубину. Бывало, скажешь что-нибудь при нем. «Что ты сказал?! Ты только подумай: что ты сказал?!» – тут же вразумит. Или напишешь. «Что ты тут написал? – вызывает, возвращая бумагу. – Переписывай».

Поэтому он и не любил разговоров на мирские темы. Уж очень легко тут согрешить, сказать слово, ненужное Богу.

Ни на что, не имеющее у Бога цены, он понуждал себя и нас не размениваться

Ни на что, не имеющее у Бога цены, он понуждал себя и нас не размениваться.

Он был очень внимателен к людям. Не подавлял личность другого человека, не требовал от монахов быть своей копией. Ценил внутреннее своеобразие каждой души. Всматривался, о каждом молился. «Нет, вот, а этот брат? – помню, бывало, обратит внимание Духовного собора. – Он ведь такой-то, тяготеет к тому-то. Давайте дадим ему возможность?» – это если, допустим, кто-то к большему молчанию стремится, к уединенной скитской жизни, или желает молиться по ночам.

Неравнодушный, заботливый пастырь! Эти его хлопоты простирались, между прочим, не только на братию. Он помогал матерям, оставшимся без попечения после ухода сына в монастырь. Просто одиноким старикам, многодетным семьям. Монастырские поля засеивались всегда, по его благословению, с лихвой. После уборки урожая картошки собранное развозили машинами: и в Московскую духовную семинарию, и в приюты, и в богадельни. Да и просто нуждающиеся могли всегда прийти к наместнику, написать прошение на оказание помощи.

Сохранять себя в рамках, возгревающих сердце любовью

Отец Венедикт часто вспоминал, как в годы его юности экономить приходилось буквально на всем. Также и братию учил не распускаться, довольствоваться самым малым, не наглеть. Сохранять себя в рамках, возгревающих сердце любовью. Мы очень долго уговаривали, помню, его пересесть на иномарку, а он все на «Ниве» да, если на дальнюю межгородскую дистанцию, на «Волге» ездил. Для этих раритетов после 1990-х годов уже и запчасти-то найти было трудно, а он все старался этими «средствами передвижения» довольствоваться.

Ряса у него ходовая постоянно с заплатками была. Да разве что еще одна висела в келлии праздничная, для богослужений, и еще приберегал специальную для приема гостя уровня Святейшего. У нас и у простых иеромонахов облачений больше! Когда отец наместник преставился, к нему в келлию после погребения братия собралась, как водится, взять каждому что-то на память, – а разбирать-то и ничего!

У него, кстати, даже иконы были наперечет, буквально несколько образов в его молитвенном уголке, который мы решили сохранить в неприкосновенности. Он даже говорил, что множество икон рассеивает при молитве.

– Как он еще учил внутреннему сосредоточению? Новоначальным иногда советуют руками, например, при ходьбе не размахивать, – могут и еще какие-то даже касающиеся чисто внешнего поведения приемы подсказать...

– Наставлял: идешь, монах, по монастырю, увидел – какая-то дощечка лежит, возьми ее, найди ей место, приспособь. Во всем во святой обители рачительность должна быть. Такая бдительная исправность вообще настраивает человека и на внутреннюю собранность.

– Как отец Венедикт служил?

– О, это надо видеть его за богослужением! Как горел и был неотмирен тогда его взор, парящий где-то далеко-далеко, поверх всего, во что в другое время он так заботливо вдумывался. Все остальные вопросы на службе отходили для него не на второй, а на какой-то сотый-тысячный план, – так высоко он мог подниматься духом. Этого невозможно было не восчувствовать.

Как глубоко и проникновенно он собеседовал с Господом в клети своей души по Причастии...

Перед нашими глазами – жизнь богоносца, ревнителя славы Божией.

Отец наместник являл нам пример во всем. Слова нужны, но, как говорил Григорий Богослов: «Каждое слово можно оспорить другим словом. Жизнь же чем оспоришь?»