«Вера твоя спасла тебя». Дмитрий Бак

Евангелие от Луки, глава 7, 36-50

36 Некто из фарисеев просил Его вкусить с ним пищи; и Он, войдя в дом фарисея, возлег.

37 И вот, женщина того города, которая была грешница, узнав, что Он возлежит в доме фарисея, принесла алавастровый сосуд с миром

38 и, став позади у ног Его и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром.

Мне кажется, что любое событие, о котором идет речь в Евангелии, имеет для христианина троякий смысл. С одной стороны, это рассказ о каком-то происшествии, случае из земной жизни Христа, который для непосвященных выглядит как обычный человек, наделенный неким пророческим даром, а на самом деле несет в себе волю и смыслы, далеко выходящие за горизонт повседневных событий. Эта смысловторная двойственность любого евангельского эпизода непременно должна быть почувствована, прожита, продуманна в деталях. Здешнее, внешнее – и его сокровенный (хотя, в конечном счете, – возможно, и очень простой) смысл.

Во-вторых, многие евангельские писания (даже если они не облечены прямо и недвусмысленно в форму притчи или проповеди) являются некими нравственными максимами, формулами, сентенциями, не просто описывающими случившееся, но имеющими смысл и облик морального императива. Облечение событий в притчу – это своеобразный переход от арифметики к математике, обобщение конкретного случая в отвлеченную формулу, подобную уравнению, воплощающему собою научный закон. Мои товарищи по первому классу рассказывали, что дома не могли решить задачу на сложение или вычитание апельсинов, а на вопросы родителей «разве вас этому не учили?» отвечали: «учили, конечно, но только там надо было сложить не апельсины, а яблоки».

Наконец, третий смысл евангельских описаний – возможность личного, персонального, непосредственного приобщения к тому, что некогда произошло со Христом. При этом «некогда» незримо превращается во «всегда». Рассказанное не просто когда-то произошло и завершилось, а продолжается, происходит сейчас, в моей жизни. Календарь, распорядок дней сегодняшних, наполненных сиюминутными происшествиями, в сознании верующего неизбежно совмещается с вечным, неисчерпаемым календарем земного пути и проповедей Иисуса.

Зачало из Евангелия от Луки, содержащее притчу о двух должниках, читается в пятую седмицу Великого поста. Для всех, кто слышит в храме это чтение, становится очевидным, что каждый из них не просто продолжает свою обыденную жизнь, видя на календаре весеннюю дату, например, 2 апреля, – в этот же день, в этот же час продолжает свершаться проповедь Сына человеческого, идущего навстречу Голгофе и Воскресению.

В тексте Евангелия очень важно подчеркнуть решение грешницы прийти в дом фарисея Симона именно в тот момент, когда там находится Учитель. Этот тихий, а затем громкий и явный порыв дорогого стоит. Женщина, чувствующая бремя грехов, входит в дом фарисея скорее с осторожной надеждой, нежели с полной уверенностью в том, что грехи будут прощены. Эта надежда сменяет собою абсолютную безысходность, которая ей предшествовала. Можно предположить, что женщина пыталась сама покончить с грехом, но ей недоставало силы, да и само по себе прекращение греха на деле никак не освобождало от тяжести греховного поступка в слове и побуждении.

Эта пока еще смутная надежда указывает на абсолютную двойственность в жизни любого человека (здесь, кстати, первый шаг в направлении к будущей притче, обобщению, формуле!).

С одной стороны, с рутиной жизни ничего не поделать, ведь грешны абсолютно все! Так легко этой мыслью утешиться, примириться с собственным несовершенством и дальше двигаться к окончательной утрате себя.

Но есть и другая сторона медали: неизбежная рутина греха вдруг становится абсолютно невыносимой, требующей немедленного действия, порыва, надежды на избавление, пусть и без всяких гарантий.

Совершенно иначе ведет себя фарисей. С одной стороны он тоже стремится к спасению, понимает, неясным образом провидит особую призванность Человека, Которого он приглашает в свой дом. Однако его позиция выжидательна, рассудочна, лишена непосредственного чувства. «Я ведь и так соблюдаю все предписанные законом нормы, и так ведаю путь к спасению, но все-таки попробую взглянуть, а нет ли в проповеди этого Человека чего-нибудь еще важного для меня?» В отличие от грешницы, Симон как раз требует гарантий: «дескать, посмотрим, что Ты мне скажешь, что предложишь, и особенно – что совершишь. Покуда мне не будет явлена гарантия спасения, я буду предельно осторожен, именно поэтому я и не стану до поры до времени предлагать Ему того, что положено гостю: омовения ног, помазания волос миром» и т.д.

Примерно так мог бы, вероятно, рассуждать «сам в себе» Симон. Он находится в совершенно иной позиции по сравнению с грешной женщиной. Он преисполнен осознания собственных заслуг и полагает (а то и безмолвно требует!) должного воздаяния.

Вместо чаемой гарантии, явленного чуда Симон получает в ответ притчу Христову о двух должниках. Как уже сказано, в притче предельно обобщены изображенные события. Причем в этом обобщении есть два важных, хотя и сопряженных друг с другом акцента. С одной стороны – безмерность Господней любви к смертным, ее равномерная обращенность к праведным и грешным. С другой стороны – подчеркнутая неравномерность ответной реакции должников на это высшее милосердие. Порыв сильнее, вера прочнее у того должника, кому более прощено. Если возвращаться от отвлеченности притчи к конкретному событию (а именно это и происходит, начиная с 44-го стиха), то можно сказать, что эмоции фарисея и грешницы коренным образом отличны друг от друга не только в исходный момент принятия ими решений (соответственно, пригласить Учителя в дом на трапезу и войти в дом, где гостит Иисус), но и после завершения притчи. Женщина и фарисей реагируют на слова Учителя очень по-разному: реакция Симона остается рассудочной: согласившись с математической непреложностью притчи, он размеренно произносит: «Думаю, тот [должник более возлюбит простившего], которому более простил». Движение мысли не претворяется в чувства и поступки.

Совершенно напротив, грешница, даже безотносительно непреложной логике притчи, сердцем чувствует свою правоту, «правильность» собственного порыва омыть слезами ноги Спасителя, отереть их волосами, выказав тем самым свою безраздельную благодарность за милосердие.

Что получается в итоге? Условный притчевый смысл сложнейшим образом сопряжен и согласован с непосредственным, событийным. Контур происшедшего меняется, плоскостной почерк приобретает объем, третье, духовное измерение в тот момент, когда присутствующие задаются вопросом «кто это, что и грехи прощает?» Притчевая формула, сентенция так и остается сентенцией. Из нее становится понятным, что путь к спасению обратно пропорционален степени веры, то есть люди делятся на тех, кто, несмотря на грехи, устремлен к Господу, и на иных, которым рассудочное ощущение собственной добропорядочности, даже безгрешности, застит путь к спасению.

Конкретный, событийный смысл иной: путь к раскаянию, очищению, прощению не заказан никому, различие наличных у человека в данный момент способностей к порыву навстречу божественному благу, абсолютно ни для кого не делает этот порыв невозможным. Да, фарисей в данный момент не сделал ничего, что свидетельствовало бы о его прозрении и обращении, но это прозрение возможно и для него, как раз приглашение в свой дом божественного путника и было первым шагом.

Нельзя не сказать, что отзвуки этого фрагмента Благовествования от Луки слышны во многих произведениях русской классики, например, у Достоевского. Во многих романах русского писателя говорится о сложном соотношении математической «притчевой» верности суждения и живого человеческого чувства.

«Если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной».

Математика – вещь настолько же бесспорная, насколько и опасная, фарисейски переворачиваемая, способная извратить священное. К подобной искусительной математике относится, например, известный парадокс «если Бога нет, то все позволено». Это суждение настолько же неверно, как и противоположное, экзистенциалистское «если Бог есть, то все запрещено». Истина не в математике, подлинная реальность жизни здешней и вечной начинается там, где мы оказываемся способными переступить за рамки выбора между двумя обозначенными выше противоположными суждениями. Казалось бы, они создают ситуацию, предполагаемую классическим правилом аристотелевой логики: третьего не дано, tertium non datur. Однако логика и математика ограничены, все подлинное начинается за их пределами, то есть тогда, когда и Бог есть, и все позволено, с той оговоркой, что степень дозволенности управляется способностью самостоятельного выбора пути к спасению.

Читайте также:

Блаженный кроткие

Евангелие Крестопоклонной недели

Евангелие о добром пастыре

Евангелие о призвании Нафанаила

Евангелие Прощеного воскресенья

Евангелие о Страшном суде

Притча о блудном сыне

О мытаре и фарисее

Иллюстрация: коллаж foma.ru/Мария Иванова (использована картина —Дирк Боутс Старший. «Помазание Иисуса миром». XV в.)

http://foma.ru/vera-tvoya-spasla-tebya.html