«Ради Бога, не оставляйте никогда занятий нашей словесностью!»

Ко дню памяти (25 октября (7 ноября) 1856 г.) великого русского патриота, неутомимого собирателя народного творчества, мыслителя, источниковеда, архивиста, историка, этнографа, знатока иностранных языков, переводчика, критика, одного из основоположников «классического славянофильства», Петра Васильевича Киреевского (1808-1856) мы впервые переиздаем воспоминания А.В. Марковича.

Фольклорист, этнограф, Афанасий Васильевич Маркович (1822 -1867), входил в Кирилло-Мефодиевское братство, в связи с чем в 1847 году был выслан в Орёл, где служил помощником правителя канцелярии губернатора.

Публикацию специально для Русской Народной Линии (по изданию: А. Маркович. Воспоминание о Петре Васильевиче Киреевском // Русская Беседа.- 1857.- N2.- С.17-23)подготовил профессор А. Д. Каплин. Название - составителя. Постраничные сноски заменены концевыми.

+ + +

25 октября прошлого года скончался Петр Васильевич Киреевский в цвете зрелого мужества.

Без всякого сомнения, он найдет себе биографа, и не одного.... Эти строки не прибавят ничего к прекрасной его памяти, может быть, не послужат даже ни одним характеристическим указанием для его биографов; но во всяком случае напомнят многочисленным его друзьям и знакомым драгоценный образ отшедшего. А потому пишущий эти строки не считает себя в праве их скрывать, прося только достойных родных покойного, которые были вместе и лучшие, задушевнейшие его друзья, простить, что перо его дотрогивается до их слишком свежей раны.... Пускай моя любовь и уважение к памяти покойного служат мне пред ними оправданием в этом, а пред ним в недостоинстве моего голоса.

В 1849 г., служа в Орле, я познакомился у одного из своих товарищей по службе с Петром Васильевичем, езжавшим к брату его, собирателю народных песен, П. И. Якушкину. Приветливая, чрезвычайно обязательная обходительность Петра Васильевича, какой я, по моему малому значению в обществе, ни прежде, ни после ни от кого не видал, к удивлению, ни мало меня не смутила: такой искренней и свободной в своем спокойствии добротой она была согрета. А между тем я чувствовал, что какой-то чудотворной струей приливает мне к мозгу мысль за мыслью, к сердцу чувство за чувством. В то время я болен был телом и душой. Простодушно я обращался к нему с пробужденными мыслями и чувствами, признаюсь, очень обрадовавшись такому необыкновенному, такому доброму и светлому слушателю! Сам он говорил несколько запинаясь и оттого как будто с усилием; но уходили час и более во внутренней музыке его речей, дышавших торжествующей любовью и правдой, окрыленных обширными знаниями, точных и стройных до высокой художественности.

Нечего и говорить, что я езжал к нему в Слободку (в 7 верстах от Орла) и по целым дням упивался его возвышенной беседой, - Боже мой, какой прекрасной, какой греющей и значительной беседой! Боюсь и вспомнить, сколько я, и подобные, и даже неподобные, отнимали у него времени! Бывало, ко всякому он заговорит и всякого разговорит. Для него благодушное обращение было закон; но я не встречал никого, кто бы в исполнении этого закона был так терпелив, искренен и вместе величав. Правда, что всякий с своей стороны старался с ним быть отчетливее, умнее и добрее самого себя, и при том без особенного усилия и притворства, за малыми, конечно, исключениями. Таким влиянием на душевную деятельность беседующих, из живых, кого я знал, владел один П. В.

Что касается до отношений его к родным, куда мы с ним путешествовали, то эти важные везде, но особенно в его жизни, отношения были больше, нежели дружеские. Они были так нежны и просты, как я нигде более не встречал. Замечались тут, и беспечная веселость счастливой семьи, и глубокий союз братства [i].

Каковы были отношения П. В. к деревне, можно судить из того, что в голодный год весь амбар его был исчерпан - за безплатным удовлетворением собственных крестьян - безплатно же чужими крестьянами, приходившими из других сел от распроданных закромов.

«Сколько Государь скажет отдать им земли моей, столько и отдам!» - говаривал он о своих крестьянах, когда заходила речь о благих видах еще покойного Государя на улучшение народного быта.

От необходимости служить избавляло Петра Васильевича обезпеченное состояние - наследственное имение, кажется в 300 ревизских душ Орловского и Кромского уездов; а от свободного желания - представлявшаяся тогда на службе трудность в смелом приложении к ней добрых начал, в соответствие высокому её назначению. Он не отвергал, что у нас и тогда были просвещенные и благонамеренные чиновники; но говорил, что не всегда находят они вокруг себя простор и содействие, и будучи рассеяны по различным ведомствам и частям их, подвизаются совершенно в одиночку, почему не всегда и цели достигают, и сами подчас остаются беззащитными. «Так, говорил он, гибнет стадо белых медведей, выходящих по одному против вооруженного корабля». Чин заслужил он, кажется, в Московском архиве Министерства иностранных дел.                 д

Попечительный и благородномыслящий помещик 300 счастливых крестьян, просвещенный, прямодушный и добросердечный человек, - по мне, и этого довольно для доброй памяти между согражданами. Но в П. В. эта светлая ткань редких достоинств была как бы внешним только покровом его великой, энергической личности: он был самостоятельный, важный деятель в науке и нашем просвещении. Он был у нас из первых по времени и влиянию, если не первый, славянист. Общего определения славянской идеи, я думаю, никто не слышал от П. В.; но отдельные её положения усвоены многими, что я слышал от него самого. Он и покойный брат его Иван Васильевич, который был им уважаем и любим безгранично, вели, как сам рассказывал мне П. В., двухдневную полемику с значительным в то время рационалистом, который окончил этот спор следующими замечательными словами: «Мы идем по разным дорогам; но к концу их ступим на одну доску». Поучителен для меня был тон глубокого, восторженного уважения, с которым П. В. отзывался о своем противнике. Из одномыслящих он отличал пред всеми брата своего и г. Хомякова. Главная услуга, которой ожидали от П. В. в обществе и литературе, было приготовляемое им издание сборника великорусских народных песен, о богатстве которого ходили самые отрадные слухи.

О поэтическом достоинстве песен его сборника мы можем судить по нескольким песням, помещенным в Московском Сборнике и «Русской Беседе», а о важности - преимущественно по духовным песням, напечатанным в чтениях Моск. Общ. истории древн., с замечательным предисловием издателя. Из этого предисловия, а также из нескольких строк, принадлежащих П. В. в последнем Московском Сборнике, об исторических песнях, можно уже видеть, сколько утратила ученая обработка нашей народной словесности в преждевременной кончине П. В. И здесь и там светятся ясный ум, самобытный взгляд и твердые, определительные положения философа-художника.

Но как ни велико наследство, оставленное нам Киреевским, в песнях, как ни крепко право его на благодарность и в потомстве, особенно, если вспомним пешеходные путешествия собирателя по деревням для своей поэтической жатвы и столько приведенных им на это плодотворное поле других полезных деятелей, - я твердо убежден, что никак не менее сделал он для внутренней истории своего отечества до преобразования его Петром. Не стоит ли здесь каждое хорошо освещенное слово нашей темной летописи любой вновь-отысканной песни? А я, в период моего знакомства с П. В., 1849 - 1852 года, видел в кабинете его большие корзины и картонные ящики, наполненные выписками из летописей под рубриками: князь, вече и т. п., и ничего столько от него не слышал, как самых светлых и теплых суждений, самых блестящих выводов из прожитого старою Русью! Не помню, сам он, или кто-то из близких к нему, говорили мне, что много его мыслей о древней русской истории разошлось по свету в печати со слов его, схваченных налету в разговоре. Нет причины думать, чтоб, и заохоченные им к занятиям народностию и историею, и воспользовавшиеся от него чем-нибудь самостоятельные наши исследователи отечественной старины не объявили с благородной признательностию, как, в чем и на сколько ему обязаны. Я не знаю, в каком виде остались работы его по русской истории, но сужу по превосходной статье, бывшей первым плодом их, которую он напечатал в «Москвитянине» 1845 г., поступавшем тогда во временную редакцию его брата И. В., что работы эти, в каком бы виде они не остались, после него, вполне заслуживают подробной известности.

Влияние, которое производил П. В. на своих собеседников, не ограничивалось только возбуждением и возвышением благородных чувств, нравственных интересов и воззрений: оно вызывало и практических деятелей на поприще словесности. Так издан был Симбирский Сборник покойным Валуевым, по его мысли, согласившей многих к этому полезному предприятию, как известно, неожиданно пресекшемуся смертию молодого, высокоодаренного издателя. Что именно еще издано по предложению П. В., я не привожу здесь, по недостатку у себя точных по этому предмету сведений. Считаю только обязанностию засвидетельствовать, что открытый Н. А. Скалоном в Стародубском магистратском архиве «протóкул до записывáньня справ поточных на рок 1690» (напечатан в Черниговских губ. вед. 1852 г.) издан вполне, благодаря настоятельному желанию П. В., а не собственной оценке редакции. Сколько же сделано доброго, по одобрительным и душевномощным напутствиям, в роде следующего, сказанного им при прощании одному знакомому: «Ради Бога, не оставляйте никогда занятий нашей словесностью!» Если кому-нибудь из людей, слышавших от него подобный завет, удавалось что-нибудь сделать, то им служил он, без сомнения, таким подспорьем, какого не дадут самые огромные фолианты.

К этому же роду его деятельности должно причислить обширное предприятие его, относящееся к переводу на русский язык самых лучших классических сочинений по истории. С этою целью даны им и мне: 1) Geschichte des österreichischen Kaiserstaates von Johan Grafen Mailat. Zweiter Band, и 2) Pierwotne dzieje Polski i Litwy etc., wydal Wacław Aleksander Maciejowski, и в пособие при переводе 3) Słownik polsko-rossyjski, przez Stanisława Müllera. Обязываюсь доставить, куда следует, эти книги, если по катологу они не вычеркнуты. - Чтобы понятнее была мысль П.B., связанная с этим предприятием, я напомню беседовавшим когда-либо с ним то многостороннее сочувствие к просвещению, которым он преклонял к себе внимание самых упорных противников своего славянского начала. Так вкус нашей публики к италианской музыке, по мнению близоруких роняющий народную музыку, его радовал; он говаривал: «Слава Богу! только бы полюбили какую-нибудь музыку, тогда поймут народную, придут к своей!» Резкость тона критик Белинского и ошибки его, проистекавшие от незнания истории, решительно выводили из себя формалистов, приверженцев привычных воззрений. Глубокий ум П. В. видел в них пробужденное сознание спящих душой и умом, - видел также самые грубые односторонности, самые странные крайности, но признавал заслугу этого даровитого и благородного человека, своими одушевленными и яркими статьями набравшего много и много небывалых читателей; а только читая, можно дочитаться правды.

Памятно мне кое-что из разговоров П. В. относительно славянской идеи, еще не высказанное ни последователями, ни противниками её. Почти все высказанное, по крайней мере, со стороны воззрения самого П. В., так отрывочно и голословно, что и мои строки могут быть нелишними.

Современное образование, разрозненное с общенародным ходом жизни и религиозными преданиями, крайне недостаточно. Все, что утешительного представляет гражданская жизнь Европы, принадлежит богатым, живым, неоскудевшим источникам её народной старины. У славянских народов рационально-кабинетное образование еще менее имело внутреннего действия, и каким бы ни казалось их настоящее, будущность их, при условии истинного направления, утешительна. Православная церковь, как соборная, принята славянами, сообразно с свободным течением и твердыми основами древней их общественной жизни и обещает из святого своего лона возрождение той жизненности, какую нашла некогда и освятила в их народностях. Кажущееся в них безжизненным не им принадлежит, а наносным слоям внешних случайных обстоятельств и совершенно чуждых им влияний, обращенных на формы в ущерб сущности, на движение, а не на развитие.

Как кто, а братья Киреевские искренно и сознательно посвятили свою жизнь будущему счастью человечества в самодеятельности едва выходящего на всемирное поприще Славянства. Когда П. В. изучал народность на своей отечественной почве и историческую старину своей родины, России, брат его посвящал многие годы разработке сложной истории Христовой церкви и односторонно развившейся новой философии.

Я не дотрогивался совсем, или почти, до тех сторон в жизни и деятельности П. В., которые мне мало известны, как напр. до того, почему имя его так редко появлялось в печати; до заграничной и московской его жизни, по совершенной их неизвестности мне; до подробностей его деревенского быта, в высшей степени замечательного, - из опасения лишить его той оригинальной прелести, в какой выйдет он под лучшим, художественным пером. Тоже самое я должен сказать и о его характеристической наружности. Не мог я ничего также сказать о занятиях его песнями всех народов и этнографиею истории, по незнанию результатов, к которым он пришел. Но и написанного, может - быть, слишком много для лица, знавшего его вскользь и мимоходом. Внутренняя близость представляет слишком мало ручательства в равновесии.

В драгоценной библиотеке П. В., на которую обыкновенно шла значительная часть его доходов[ii], можно найти все лучшее, относящееся до истории и этнографии Малороссии, которой он так горячо сочувствовал. Он сам приводил свидетельство самобытности древнего языка малорусского в прочитанных им надписях на кубках киевских князей в Московской оружейной палате, и советовал изучать современные наречия его по областям Полян, Северян, Древлян и Угличей.

Богатый семейный архив П. В., может быть, найдет своего изыскателя, который откроет нам исторический и географический корень человека, созревавшего в веках и для веков.

Афанасий Маркович.

1866, декабря 1-го

Местечко Немиров.

[i] Кажется, благосклонность его ко мне в этом отношении оказана была с целью показать мне настоящую жизнь, чтобы не принимать за нее одни её внешние признаки. Как я воспользовался удивительным счастьем своим видеть истинную жизнь, - не мне самому, конечно, судить об этом; чувствую только, что понимаю душой эту жизнь, а чрез нее и самую сущность П. В., потому что он не более как лучший из прекраснейших её плодов, глубоко жизненный и глубоко-народный.

[ii] Как мало П. В. употреблял лично на себя денег и времени, можно судить из того, что ему случалось предлагать безденежным свои услуги, хотя бы и рублей в 25, повязывать своим шарфом шею отъезжавшего в стужу без покрова в далекий путь; да еще посылать вслед за путником письма, исполненные самой трогательной заботливости об eгo участи.

Русская народная линия