«Пусть меня расстреляют…». Следственные дела 1937 года в Пермских архивах

Сегодня трудно представить, что так могло быть. Из протокола допроса свидетеля по делу священника: «Имеет данные, что духовенство в Перми все арестовано и службы нет, служба только на Горюшках».

Плановая «зачистка»

Тема «большого террора» 1937 года разрабатывается в отечественной историографии более 20 лет. По мере ее развития выделилось и направление, связанное с репрессиями против Русской Православной Церкви и ее существованием в условиях полулегальности[1]. Введены в научный оборот сведения о местах, где проходили массовые расстрелы (таких как Бутовский полигон), составлены мартирологи и жизнеописания новомучеников и исповедников Российских; некоторым из них посвящены отдельные монографии и публицистические произведения. В работах отечественных специалистов уделяется внимание политическим мотивам инициаторов «террора». Собранный фактический материал помогает реконструировать применявшуюся карательными органами схему построения коллективных дел.

Местные источники дают возможность более детально исследовать политические процессы против духовенства. Уже сейчас можно говорить о том, что они имели региональные особенности. Для уральского региона, например, репрессии 1937 года были второй по значению после «красного террора» 1918 года «ударной волной», направленной против Церкви (последний отличался в Перми особой жестокостью и носил «фронтальный» характер[2]). Такой вывод является антитезисом по отношению к той схеме, которой придерживается известный московский исследователь Алексей Беглов: «Повсеместное закрытие храмов в 1930-х годах придало этому явлению (речь идет о сужении сферы легальности для Церкви и расширении церковного подполья. – Авт.) массовый характер. Именно 1929–1930 годы (а не вторую половину 1930-х) духовенство вспоминало впоследствии как самые страшные годы, как пик преследований и репрессий»[3]. Материалы пермского архива позволяют предположить, что в ряде районов картина может выглядеть иначе.

Действительно, начало 1930-х годов и на Урале было связано с закрытием храмов под предлогом борьбы с «противниками сплошной коллективизации». Наиболее распространенным поводом для начала преследований священнослужителей, как правило, было то, что духовники напоминали пастве о значении постов и церковных праздников. Но все же политические репрессии 1932–1935 годов еще не имели таких необратимых последствий, как в последующем: во многих местах верующим удавалось отстоять храм, а приговоры в отношении духовенства и клира не представляли прямой угрозы для жизни.

Следующей особенностью является заметное ужесточение приговоров. Из 175 случаев – 132 заканчиваются резолюцией: «Расстрелять». Если в 1932–1935 годах обычной мерой наказания по статье 58-10 УК была ссылка, реже – заключение сроком от 3 до 5 лет, то в 1937 году по той же статье «высшая мера» значительно преобладает даже над более суровым при сопоставлении с предыдущими годами приговором: «10 лет исправительно-трудовых лагерей».

Меняется и сам характер следствия. В 1937 году НКВД инициирует в основном крупные коллективные дела с привлечением от одного до десяти священников. По объему они могут составлять от 30 листов до 10 томов с тремя приложениями (около 3000 листов). При этом в 1932–1935 годах еще соблюдалась форма, хоть какое-то подобие «расследования»: сначала на основании сведений «секретных сотрудников» (или по заявлению представителей власти на местах) производился опрос свидетелей, затем оформлялось постановление о привлечении «подозреваемых» к уголовной ответственности, после чего подследственных допрашивали, и лишь после этого выносилось обвинительное заключение и приговор, не исключавший, кстати, возможности составления кассационной жалобы. В 1937-м открывается «конвейер». Иногда все «следствие» занимает неделю; в одном случае – один день. О скорости (и о жестокости) процессов свидетельствует красноречивая деталь: почти все дела «слепые», фотографии встречаются в единичных случаях. О том, что по отношению к обвиняемым применялись незаконные методы допросов, можно судить по материалам дел, возбужденных в отношении бывших сотрудников НКВД в 1939-м и в 1950-е годы (об этом будет сказано ниже).

Современные исследователи в качестве одной из главных причин «большого террора» указывают на результаты январской переписи, показавшей, что, несмотря на усилия атеистической пропаганды, 56,7 % населения страны признали себя верующими; второй были выборы в Верховный Совет СССР, намечавшиеся в декабре (см. доклад Л.А. Головковой[4]). Основная работа по «зачистке» «классово-враждебных» элементов должна была закончиться к этому месяцу, и обоснованием для просьб о превышении расстрельного лимита служила формулировка «ввиду предстоящих выборов». Действительно, данные местного архива укладываются в эту схему. В Перми «пик» репрессий в отношении духовенства приходится на конец лета – осень 1937 года. По предварительным результатам, наибольшее число дел пришлось на август (61), сентябрь (20), октябрь (50).

Находит подтверждение и тезис отца Александра Мазырина[5]об изменении государственной стратегии в отношении Церкви: от провокации внутренних расколов – к ее тотальному уничтожению. Материалы ПермГАНИ за 1937 год содержат не только дела «тихоновцев», «сергиан» и «истинно православных христиан». Среди репрессированных есть и старообрядцы[6], а также трое «викторианцев» и «обновленцы», которых власть еще недавно использовала в качестве своеобразного «тарана» против «правого» тихоновского крыла. Встречаются и дела бывших «секретных сотрудников».

А за внешними формализованными характеристиками открывается живая история на «полюсах» между верой и безверием, исповедническим подвигом и ослеплением, мужеством и человеческой слабостью.

«Пишу по зову сердца…»

Свидетельские показания… Непростой жанр. Одним из первых в прошлом году нашлось дело полюбившегося нам «непокоренного» отца Симеона Савкина. Было предчувствие, что 1937 года ему не миновать: очень уж колоритный батюшка, да и таких подвигов, как организованное сопротивление «красным продотрядам», власть, как правило, не забывала. В начале 1930-х его наказали «мягко», дав 5 лет концлагеря за «сопротивление колхозному строительству». В 1937-м взялись за него по-настоящему. Первое «погружение» в атмосферу «ежовщины»: основным свидетелем против отца Симеона выступил… сосед по квартире, участник того же Дубровского «восстания» 1918 года.

Любое донесение оставляет тяжелый осадок, но этот случай заставил членов отдела по канонизации вздрогнуть: «Ставлю вас в известность, что в Павловске проживает поп Савкин Симеон Федорович, который ходит по деревням под видом исполнения религиозных обрядов. Занимается антисоветской агитацией среди колхозников. <…> Савкин за это уже был судим и сейчас не унимается. Во время гражданской войны Савкин был организатором кулацкого восстания, но каким-то образом остался не расстрелянным, что и дало возможность ему вредить советскому строительству»[7]. Мы никогда не узнаем наверняка, каковы были мотивы автора этого памятного документа и что заставило его таким образом доказывать свою лояльность власти. Смутно ощущал опасность или слышал угрозы в свой адрес, а может быть, писал под чью-то диктовку? Но в то самое время, когда этот свидетель составлял «заявление» в Очёрское РО НКВД, его собственное имя уже фигурировало… в аналогичном «донесении», приобщенном к тому же делу, где раскрывалось его прошлое как «пособника и контрреволюционера»: «Можно сделать вывод, что два друга бывшего восстания имеют тесную связь, хотя один поп, а другой советский служащий»[8](здесь и ниже с сохранением орфографии источника. – Авт.).

За этим следует еще пять свидетелей. Колхозница Фекла, 64 лет, малограмотная, показывает о «вине» священника: «Когда били красногвардейцев, то этот Савкин Семен Федорович был среди кулаков, градил их крестом и агитировал мирян: защищайтесь, не давайтесь в руки красногвардейцам»[9]. Далее – человек, ходивший с отцом Симеоном по требам, живописует собственное освобождение «от религиозного дурмана»: «Да, я действительно с ним бывал несколько раз на выполнении религиозных обрядов. Я думал, что они действительно идут по правому пути, а на самом деле (он) занимается только обманом людей, в том числе и меня. Савкину, конечно, не нравится советская власть»[10].

Набор обвинений стандартный для тех лет: «агитация» против колхозов, разговоры о голоде и о том, насколько лучше было до революции. (В 1937-м, в отличие от 1918 и начала 1830-х годов, священников почти не спрашивают о вере, дела оформляются как «политические».) А на выходе приговор «тройки» по статье 58-10 УК: «Савкина Симена Федоровича заключить в ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь. – Авт.) на 10 лет, считая срок с 30/IX–1937». Что ожидало отца Симеона на этом пути и пережил ли он заключение, нам пока не известно.

В общем-то типичное для тех лет дело, но какой разительный контраст по сравнению с предыдущими годами! Что произошло с людьми за 20 лет? В 1918-м из участников событий в с. Дуброво священника не выдал ни один, и после допроса в ЧК (это во время «красного террора»!) его отпустили. В 1932-м вынужденные свидетели пытались его оправдывать: «был только в начале, сдерживал односельчан, потом ушел». К 1937 году изменилось все, и никто уже не вспомнил о том, что во время Гражданской этот самый отец Симеон сумел поднять село на защиту от бандитов с «мандатом», разграбивших перед тем несколько деревень, а во время инцидента у здания управы по долгу пастыря защищал самих бандитов от расправы возмущенных крестьян. Теперь в свидетельских показаниях он выступает как «организатор кулацкого восстания и враг советской власти», и заступиться некому.

Перед исследователями по делам 1937 года проходит множество «заявлений» и протоколов допроса. Мотивы свидетелей различны: в одних случаях чувствуется принуждение: говорят уклончиво, скупо, неохотно; в других – явно преобладает страх за близких, за детей. И все же есть немало «доброхотных» свидетельств с личным эмоциональным вложением: «Пишу по зову сердца» или «Считаю своим долгом донести…»

Некоторые показания могут быть внесены в учебники и хрестоматии как образец стиля тех лет. Например, вот это: «Байдаров, поп Пургинской церкви, при своем месте работы занимается разлагательством колхозной дисциплины. Под предлогом Пасхи агитировал. <…> Занимается разлагательством колхозного строя. Путем тихой сапой»; «Работает, чтоб больше пошло за религию. Завлекает молодое поколение»[11]. Или вот это: «В нашем Озерском (деревня Озерок. – Авт.) обществе находится ярый белобандит Иван Иванович Малмыгин. <…> Я как действительный член партии считаю своим долгом сказать, что такой человек как Малмыгин есть враг народа. Он не может принести нам никакой пользы кроме вреда. А потому прошу приять с таким белобандитом строгие меры»[12].

Можно было бы смеяться над формой «сочинений», если бы не приговоры. И старообрядец отец Савелий Байдаров, и отец Иоанн Малмыгин (священник тихоновского направления, в прошлом – ветеран Германской войны) по приговору «троек» получили по 10 лет исправительно-трудовых лагерей.

Общий тон и речевые обороты свидетельских показаний этой последней «активной» группы навеяны агитационным духом середины 1930-х годов. Для сравнения приведем литературный образец – стихи поэта Джамбула Джабаева, в наши дни малоизвестные:

Нарком Ежов

Ползут по оврагам, несут изуверы
Наганы и бомбы, бациллы холеры…
Но ты их встречаешь, силен и суров,
Испытанный в пламени битвы Ежов <…>

Раскрыта змеиная вражья порода
Глазами Ежова – глазами народа.
Всех змей ядовитых Ежов подстерег
И выкурил гадов из нор и берлог <…>
Ты – меч, обнаженный спокойно и грозно,
Огонь, опаливший змеиные гнезда,
Ты – пуля для всех скорпионов и змей,
Ты – око страны, что алмаза ясней.

(Комсомольская правда. Ноябрь 1937 г.
С казахского перевел К. Алтайский)[13]

Та же «чеканность» формулировок, тот же пафос, тот же неумолимый разоблачительский дух, так же неподкупно и без тени сомнения.

Наибольшее впечатление производят случаи, когда «челобитчики» проявляют особое рвение и по собственной инициативе ходатайствуют о возбуждении дел в отношении духовенства. Из дела отца Савелия Байдарова: «Просим очерский НКВД выехать на место и данный материал рассмотреть, и привлеч за его проделанную работу»[14]. Но ответа почему-то нет, и тогда следует повторное обращение в «органы»: «Довожу, что по данному вам материалу на попа Байдарова никаких мер непринето, что является недоверием передовых людей колхоза к руководящему составу. Прошу НКВД обследование возобновить и помоч Пахомовскому с/с (сельсовету. – Авт.) в ликвидации Байдарова с территории Очерского района»[15].

Среди инициаторов дел и «авторов» донесений в НКВД отнюдь не только члены партийных ячеек и председатели сельсоветов, но и рядовые колхозники и «избачи» (сотрудники изб-читален), учителя и совсем юные девушки-комсомолки… Поколение, выросшее без Бога, вне Церкви.

Как они держались,
или Немного о «контрреволюционных козах»

На основании протоколов 1937 года трудно и во многих случаях почти невозможно представить духовный облик людей, оказавшихся под следствием. С некоторыми делами явно «поработали»: не по одному разу менялась нумерация страниц (первоначальные номера страниц зачеркнуты или подтерты). О внешнем облике, о служении, о том, что пришлось пережить тому или иному человеку (а среди них есть и уже прославленные в сонме Исповедников и новомучеников Российских), можно получить более подробную информацию из дел начала 1930-х годов. В них отражаются этапы исповеднического пути священника за время Гражданской войны и первых лет коллективизации. 1937 год для многих стал «последним рубежом».

Найдутся ли со временем фотодокументы, увидим ли мы когда-нибудь лицо священника из с. Ильинское – отца Симеона Субботина, кто знает? По материалам дела представляется выдержанный и немало претерпевший на своем веку человек, которому и на последнем «судилище» еще достает сил отвечать на нелепые обвинения «в тон» допрашивающих, с долей юмора. Из дела мы знаем, что закрыта церковь и 68-летний «поп не служит, а живет на иждивении людей и разлагает колхоз». Батюшка – из «бывших», с прошлым учителя народной школы и делопроизводителя при земской управе, подвергавшийся аресту и суду в начале 1920-х, однако оправданный за недостатком «улик». Но вот наконец ему предъявляют и «фактическое обвинение»: «Были случаи, что ваши козы приносили ущерб колхозу тем, что выедали озимь, топтали ее». Ответ подследственного: «С политической точки зрения этот факт является явно вредительским, иначе его рассматривать никак нельзя!»

Применялись ли к нему «дополнительные меры», или отец Симеон считал, что в его лета недостойно лицемерить, но на вопрос об отношении к политике партии отвечает как есть: «Советская власть руководит неправильно»[16]. Итог – постановление «тройки» от 16/XI–1937: «Субботина Семена Петровича заключить в ИТЛ сроком на 10 лет». Тут же – извещение: «30/XI–1937 убыл в Каргапольлаг НКВД. Других сведений о дальнейшей судьбе нет». Сведения откроются значительно позднее, на запрос родственников, в 1956 году: «…заключенный Субботин С.П., 1869 г.р., отбывая срок наказания, умер в Каргапольлаге 3 января 1938 года от паралича сердца». Следователь, проводивший допрос, был уволен из «органов» в 1953-м, а сам отец Симеон в 1958-м реабилитирован посмертно.

Встречаются и удивительные примеры мужества, когда подследственные не опровергают показаний свидетелей в отношении себя самих, но отказываются от «сотрудничества» со следствием, понимая, что каждое слово может стоить жизни кому-то еще… Федор Васильевич Бахматов – это его мирское имя, по документам. «Информаторы» указывают на то, что подследственный – священник тихоновской ориентации, иеромонах. Личные сведения скупы: 1874 года рождения, до ареста жил в Юсьвенском районе Коми-Пермяцкого округа, начал служить до революции, в 1915 году. О монастыре и о местах службы не сообщает. Признает себя виновным в том, что, не имея постоянного места работы, «ходил по деревням и крестил, не имея разрешения»[17]. От него и еще нескольких священников добиваются показаний о деятельности мифической «союзной контрреволюционной организации» – по отработанной НКВД «пирамидальной» схеме. Более крупными «мишенями» являются в этом случае Пермский епископ Глеб (Покровский), Свердловский – Петр (Савельев) и предстоятель Русской Православной Церкви Митрополит Сергий (Страгородский). Но «выжать» из него удается только одно: «Заявление. Следствие требует от меня признания о моем участии в контрреволюционной организации церковников. Категорически заявляю, что показаний давать не буду. Ф. Бахматов. 27 октября 1937 г.»[18].

И так на каждом «туре» допроса он повторяет: «Ни о какой организации не знаю и ни от кого не слышал»; «на данный вопрос отвечать не буду и в дальнейшем прошу таких вопросов не задавать». Однако в «плановых» процессах 1937 года обвинительное заключение не зависело от признания или непризнания вины. Содержание приговора определяется стечением факторов – конъюнктурой, «прозорливостью» следователя и «словоохотливостью» информаторов: «Бахматов Ф.В. является активным участником к/р фашистской повстанческой организации церковников. Выполняя задачи к/р организации и не занимаясь общественно-полезным трудом, ходил по деревням, крестил взрослых и детей, вел к/р агитацию. Собирал шпионские сведения об экономическом и политическом состоянии колхозов и настроении населения. Показания о своем участии в к/р фашистской организации давать отказался. Виновным себя не признал, но прочитал показания (перечисляются имена осведомителей)»[19]. В конце дела решающий «листочек» – приговор «тройки» от 2/XI–1937: «Расстрелять. Лично принадлежащее имущество конфисковать»[20]. Приведен в исполнение 10 ноября 1937 года. В 1989 году к делу приложена справка о реабилитации.

По мере ознакомления с делами репрессированных священников у историков и архивистов естественно появляются свои привязанности – это те, кто уже прославлены как мученики за Христа или «кандидаты» на прославление.

Священномученик Димитрий Овечкин. Типичный деревенский «требный» батюшка, служивший в Прокопьевской церкви села Кузнечиха Осинского уезда. Родился в 1877 году в крестьянской семье. И, наверное, немало пришлось ему приложить усилий для того, чтобы получить образование – в Казанской учительской семинарии. Сан священника он принял в 32 года. Рукополагал его в 1909 году епископ Палладий. «Крестный путь» начался для отца Димитрия с 1922 года, когда он отказался участвовать в комиссии по передаче церковных ценностей. Тогда его впервые осудили на шесть месяцев условно, а в 1930-м дали реальный срок – 3 года концлагеря по обвинению в «организации выступлений против проводимых советской властью мероприятий». В год «большого террора» он снова попал в поле внимания НКВД. Нашлись люди, согласившиеся дать против него свидетельские показания: будто бы говорил о неурожае и охватившем Россию голоде, о крайне трудных условиях жизни, когда ему, священнику, было невозможно устроиться на работу (на иждивении у батюшки была семья – жена и трое детей), и о том, что партийное руководство переключает внимание людей с экономических проблем на «зрелища» – плановые процессы. Что в этом было правдой, а что измышлениями? Главное, что нашлись – заявили.

В анкете по делу 1937 года обращает на себя внимание одна деталь, отмеченная следователем: «На груди наколот тушью крест». Видимо, был опыт: в лагере нательные крестики отнимали. Протокол фиксирует жесткий тон и напряженную обстановку допроса: отец Димитрий связи с другими подследственными и разговоров на политические темы не подтверждает, о существовании «контрреволюционной организации» сообщить ничего не имеет. Следователь выпаливает ему в лицо: «Вы лжете!» А в ответ только тихое: «Я следствию дал правдивые показания и больше добавить ничего не могу». И снова: «Вы лжете!» Зачитывает показания других подследственных о якобы «завербованных членах организации». На каждое: «Признаете?» – батюшка повторяет только: «Не признаю»[21].

По делу проходило семь человек. Двое, отец Димитрий Овечкин и отец Николай Увицкий, 4 ноября 1937 года были приговорены к «расстрелу». 14 ноября приговор «тройки» привели в исполнение. А родственники долгие годы не имели достоверных сведений о судьбе отца Димитрия. Даже после смерти Сталина, в 1957 году, на запрос вдовы священника был дан заведомо ложный ответ, согласно установленной форме: «Овечкиной Ольге Григорьевне объявить устно, что Овечкин Дмитрий Киприянович 4 ноября 1937 года осужден на 10 лет ИТЛ, находясь в местах заключения умер 5 декабря 1941 года от пеллагры. Смерть зарегистрировать в ЗАГСе Осинского райисполкома»[22].

Среди особенно запомнившихся – история священника Константина Воронцова. Удивительный был батюшка. В период Гражданской он выступал настоящим примирителем, по-евангельски, милуя тех, кто страдал или кому грозила опасность. В 1919-м его впервые арестовали за «контрреволюционную агитацию». Сочинители доноса в ГубЧК особенно поусердствовали, расписывая то, как священник служил панихиды по белогвардейцам, убиенным и умершим в тюрьме при «красных», а в проповеди «призывал помнить Завет Бога о любви друг к другу, чтобы поскорее кончилась война». И не избежать бы тогда отцу Константину расстрела, если бы поручителями за него не выступили… коммунисты, члены исполкома, заявившие, что при «белых» батюшка посещал их, арестованных, в Оханской тюрьме: передавал продукты, некоторым давал у себя приют, и очень многих спас от верной смерти своим пастырским заступлением[23].

Дело нелегкое, неоднозначное дело. В ЧК подумали-подумали, да и постановили: «За к/р деятельность заключить Воронцова в концентрационный лагерь на все время Гражданской войны без привлечения к нему амнистии, с привлечением к принудительным работам…» Однако через десять дней, видимо под давлением, передумали и выпустили «на поруки», а через два месяца и вовсе амнистировали[24].

Но вот прошло десять лет, и все выглядит уже по-другому. В 1930-м в ОГПУ начинают поступать «сигналы» от односельчан, информирующих о том, что «поп Костя призывает не ходить на митинги и спектакли, не благословляет девиц замуж за комсомольцев и агитирует против вступления в колхоз»[25]. «Поручителей» не нашлось, и отцу Константину дали срок – 3 года концлагеря [26].

Заведенное в 1937 году на отца Константина дело по сравнению с предыдущими выгладит коротким. Он проходит как второй по значению участник процесса. Из документов, касающихся его лично, – анкета и один протокол допроса. В обвинительном заключении пересказаны показания «информаторов» о том, что батюшка якобы «является членом контрреволюционной группы», готовившей диверсии на значимых объектах (происхождение этой легенды откроется ниже. – Авт.), «ведет антисоветские разговоры», «присвоил функции ЗАГСа», «умышленно задерживал верующих в церкви до 11 часов дня»[27]. Отец Константин Воронцов не признал вины, однако 13 октября 1937 года по приговору «тройки» получил срок – 10 лет ИТЛ. Реабилитирован в 1989 году.

А вот и совсем коротенькая история – до сих пор никому не известный исповедник, сельский священник Иаков Носков из с. Вереино Верхне-Городского района. На этот раз перед следствием – 70-летний старец. Из крестьян, образование низшее. В 1929-м присудили два года лишения свободы и пять лет высылки за неуплату хлебного налога. В 1937-м попал под «плановую зачистку».

За политической формой сфабрикованных дел 1937 года не всегда удается увидеть такие яркие примеры свидетельства веры. Из протоколов допроса отца Иакова: «В церковь служить я пошел сознательно, я хотел заменить расстрелянных советской властью священников, погибших за веру Христову. <…> Я решил, что мое место должно быть в рядах борцов за Церковь, за религию и в 1926 году поступил на службу. <…> Я внушал верующим не допускать закрытия храмов. Сколько бы советская власть ни издевалась над нами, ни кощунствовала, придет же время, когда мы снова увидим счастливую жизнь»[28].

Имен никаких не называет, но упоминает о том, что на предупреждение кого-то из односельчан временно укрыться отвечал так: «Будь что будет. Куда укроешься?» – и добавляет: – «Пусть меня расстреляют, я не боюсь. <…> Если я пострадаю от советской власти, я получу от Бога награду – рай»[29].

В простоте батюшка признает, что вел «контрреволюционные разговоры» с колхозниками, и тут же поясняет, что не призывал к сопротивлению или свержению власти, а говорил только следующее: «Советская власть в рай гонит. <…> Только Богу одному известно, когда падет советская власть. Когда Бог увидит наши праведные дела, может послать нам избавление. <…> Советская власть дана нам за грехи наши»[30].

Выписка из протокола заседания «тройки»: «Постановили: Расстрелять. Лично принадлежащее имущество конфисковать». Из акта: «Приведено в исполнение 20/IX–1937 в 24.00»[31].

Когда в 1989 году дело отца Иакова попало под Указ Президиума Верховного Совета СССР от 16.01.1989 «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в 1930–1940-х и начале 1950-х годов», родственникам, в связи с реабилитацией, было рекомендовано выдать письмо о его смерти… «без указания причин».

«И время поглотило эту месть»

Прошло всего несколько лет. В конце 1930-х – начале 1940-х были «изобличены» и ушли со сцены те, чьи имена стали для миллионов людей олицетворением «большого террора»; уволены из «органов» и осуждены «за применение незаконных методов следствия» лица, проводившие «расследование» дел 1937–1938 годов. Тогда же по заданию сверху было проведено и расследование действий некоторых бывших сотрудников НКВД в Перми.

«Начало в применении извращенных методов было положено б. / нач. Особого отделения МОЗЖЕРИНЫМ в июле 1937 года при ведении следствия по делу контрреволюционной организации, которой было присвоено название “Общество трудового духовенства”. По этому делу было арестовано свыше 30 человек. В это время в Перми находился бывший нач. УНКВД ДМИТРИЕВ. Ознакомившись с ходом следствия, он взял с собой некоторые протоколы допросов обвиняемых и вернул их в переработанном виде <…> с предложением подписать протоколы в таком виде обвиняемыми. Это указание было выполнено лично МОЗЖЕРИНЫМ. Из арестованных создали организацию всесоюзного масштаба, присвоили ей название, о чем не говорили сами обвиняемые»[32].

«Выполняя указания ДМИТРИЕВА, Особый Отдел 82 стрелковой дивизии в лице его бывшего начальника МОЗЖЕРИНА избрал в качестве объекта мнимой диверсии строящийся оборонный завод № 98 и железнодорожный Камский мост. Между тем в распоряжении МОЗЖЕРИНА никаких материалов или каких-либо уликовых данных о готовящихся <…> диверсионных актах не было. Тем не менее все арестованные были привлечены к уголовной ответственности и осуждены к ВМН (высшей мере наказания. – Авт.) как шпионы и диверсанты и как участники искусственно созданной МОЗЖЕРИНЫМ шпионско-диверсионной организации, а принимавшие активное участие в реализации этого фиктивного дела: МОЗЖЕРИН, ДЕМЧЕНКО и ПОНОСОВ были НКВД СССР награждены боевым оружием и металлическими часами»[33].

Наконец в начале 1950-х прогремело разоблачение «культа». По фактам злоупотреблений в ходе процессов 1937–1938 годов были проведены дополнительные расследования и появились новые «штрихи».

Из обзорной справки по делу в отношении бывших уполномоченных НКВД: «Указанные лица (бывшие следователи и уполномоченные. – Авт.) 23 июня 1941 года были осуждены Военным Трибуналом НКВД Уральского Военного Округа к ВМН. Из материалов дела видно, что СОЛОВЬЕВ и ПОПЦОВ были признаны виновными в том, что, работая в Ворошиловском райотделе НКВД в период 1937–1938 годов, проводили массовые необоснованные аресты советских граждан, а в ходе следствия по делам арестованных применяли недозволенные методы допросов, занимались подлогом и фальсификацией следственных документов. В результате этих действий на территории Ворошиловского района было искусственно создано ряд несуществующих антисоветских организаций: шпионских, диверсионных, вредительских, террористических, повстанческих, националистических и т.д. <…> Как показали обвиняемые и многочисленные свидетели, к проведению массовых арестов были привлечены все сотрудники РО НКВД (перечисляются фамилии). Как видно из материалов дела, аресты граждан производились без соответствующих поводов и оснований, на основе заранее подготовленных списков, независимо от того, имелись ли на этих людей компрометирующие материалы или их не было… а факты “преступной деятельности” обвиняемых излагались в зависимости от того, как сработает фантазия следователя. <…> В ходе следствия применялись метод камерной обработки, провокации, получения от арестованных заявлений с признанием своей вины, уговоры, холодный карцер, угрозы и запугивание…

Старший следователь следственного отдела Управления Госбезопасности при Совете Министров СССР по Молотовской обл. лейтенант В. Балков
16 мая 1957 года»[34].

И все же историческая справедливость – вещь относительная. Родственников пострадавших ожидало долгое хождение по инстанциям, уклончивые ответы, полуправда, а в некоторых случаях – и такое «утешение», которое заслуживает того, чтобы быть отмеченным.

Среди репрессированных в 1937 году священников Пермской епархии был и отец Иосиф Калашников из д. Ананиной Чернушинского района. Обвинение стандартное: «Участие в к/р организации». Постановление о расстреле и конфискации имущества вынесено «тройкой» НКВД 25 сентября 1937 года.[35]В деле содержится и выписка из акта о том, что приговор приведен в исполнение 27 сентября 1937 года.[36]В 1958 году отец Иосиф был реабилитирован посмертно. На запрос вдовы следует ответ согласно инструкции: «Находясь в местах заключения, умер 26 января 1944 года от кровоизлияния в мозг»[37], а еще через несколько лет – и удовлетворение прошения о компенсации конфискованного имущества: «Всего подлежит возмещению из средств союзного бюджета 46 руб. 59 коп. (сорок шесть руб. пятьдесят девять коп.)»[38]. Примерно столько стоила тогда пара туфель… На дворе стоял 1964 год… Одинокая женщина, мать пятерых детей.

***

Отечественная история XX века построена на противоположностях. И сегодня кто-то почитает новомучеников, а кто-то, увы, до сих пор – «выдающихся борцов с изменой и крамолой» периода 1930-х годов. Конечно, обращение к судьбам пострадавших за веру не должно становиться поводом для возбуждения чувства мести. Образованные и простые, кроткие, но нередко и обличающие своих палачей во время следствия, они сознавали, что становятся жертвой за Того, Чье имя Любовь, и твердо веруя в то, что «врата ада не одолеют Церковь»; надеялись только на то, что время вернет им добрую память. Важно знать об этом и ничего не перепутать…

Авторы выражают глубокую благодарность за помощь в работе с архивными документами сотрудникам ПермГАНИ.

Мария Дегтярева, Наталья Дегтярева

[1]См., напр.: Беглов А. В поисках «безгрешных катакомб». Церковное подполье в СССР. М., 2008.

[2]О «красном терроре» в Перми и на Востоке России см.: Агафонов П.Н. Епископы Пермской епархии 1918–1928 гг. Пермь, 1997.

[3]Беглов А. В поисках «безгрешных катакомб». С. 35.

[4]Подробнее об этом см.: Мелентьев Ф. «В 1937 году в центр полетели телеграммы с просьбой увеличить лимит арестов». Заметки об открытой лекции «Бутово – русская Голгофа» // http://www.pravoslavie.ru/jurnal/57901.htm.

[5]Подробнее об этом см.: Мазырин А., священник. Советская власть vs Церковь// http://www.pravmir.ru/antireligioznaya-politika-sovetskoj-vlasti-i-reakciya-cerkvi-na-nee.

[6]Первые старообрядческие дела с приговорами к ссылке относятся к 1934 г. (Дело священников-старообрядцев Верещагинского района: Иоанникий Беляев, Афанасий Тунев, Федул Бажин, Федор Сальников. Очёр. – Пермский государственный архив новейшей истории (далее – ПермГАНИ). Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 26188.)

[7]Дело священника Симеона Савкина. ПермГАНИ. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 2230. Л. 1-а.

[8]Там же. Л. 4.

[9]Там же. Л. 7.

[10]Там же. Л. 15.

[11]Дело священника Савелия Байдарова. ПермГАНИ. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 7460. Л. 1-а, 2.

[12]Дело священника Иоанна Малмыгина. ПермГАНИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 6625. Т. 1–2. Л. 5.

[13]Цит. по: Годы террора. Книга памяти жертв политических репрессий. Часть шестая. Т. 3. Пермь, 2011. С. 147–148.

[14]Дело священника Савелия Байдарова. ПермГАНИ. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 7460. Л. 3.

[15]Там же. Л. 4.

[16]Дело священника Симеона Субботина. ПермГАНИ. Ф. 641/2. Оп. 1. Д. 16482. Л. 8, 10.

[17]Дело священника Федора Бахматова. ПермГАНИ. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 27496. Л. 19–24.

[18]Там же. Л. 26.

[19]Там же. Л. 30.

[20]Там же. Л. 31.

[21]Дело священников Димитрия Овечкина, Николая Увицкого и др. ПермГАНИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12783. Л. 42–82.

[22]Там же. Л. 6.

[23]Дело священника Константина Воронцова (1919). ПермГАНИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 11084. Л. 20–22.

[24]Там же. Л. 36.

[25]Дело священника Константина Воронцова (1930). ПермГАНИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 8031. Л. 68.

[26]Там же. Л. 167.

[27]Дело священников Константина Воронцова и Георгия Качанова (1937). ПермГАНИ. Ф. 643/1. Оп. 1. Д. 9534. Л. 119–120.

[28]Дело священника Иакова Носкова. ПермГАНИ. Ф. 643/2. Оп. 1. Д. 26519. Л. 14, 18.

[29]Там же. Л. 13, 22.

[30]Там же. Л. 14.

[31]Там же. Л. 26, 29.

[32]Выписка из протокола допроса от 17 февраля 1939 г. ПермГАНИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12396. Т. 6. Л. 118.

[33]Там же. Л. 119.

[34]Обзорная справка по архивно-следственному делу № 15090. ПермГАНИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 12385. Л. 49.

[35]Дело священников Чернушинского района. ПермГАНИ. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 13385. Т.2. Л. 134–135.

[36]Там же. Л. 137.

[37]Там же. Л. 11.

[38]Там же. Л. 306.

http://www.pravoslavie.ru/put/58976.htm