«Любимица Сталина», которую многие считали городской сумасшедшей. История жизни Марии Юдиной

Когда ее отпевали, священник, служивший панихиду, назвал ее «равноапостольной Марией». А для большинства современников она была гениальной пианисткой и… городской сумасшедшей. Ее называли «любимицей Сталина» и изгоняли из консерватории за «религиозную пропаганду». Она не была диссиденткой, ничего не провозглашала, не писала писем протеста. Но демонстративно носила крест. Поверх одежды. Так и на сцену выходила. Как же случилось, что даже в разгар самых жестоких богоборческих гонений Марию Юдину Господь уберег от казни и ссылки? Может, потому что она сознательно на виду у всех прожила жизнь юродивой — ради Христа?

«Время собирать камни»

Когда я родилась, моя страна лучилась оптимизмом — «оттепель», Всемирный фестиваль молодежи в Москве, покоренный космос, распаханная целина. А главное, надежда на то, что мир можно устроить «по-человечески». Когда вместо Евангелия «Девять дней одного года», а в 1980 году наступит Царство Бо… в смысле коммунизм.

А чтобы Церковь не застила это светлое будущее, осенью 1958 года советская власть решила завершить дело, начатое на заре революции «комиссарами в пыльных шлемах». Задним числом в 70 раз (!) повысила налог на свечи, из 14 тысяч храмов закрыла 7 тысяч, а заодно все духовные школы и из 6 семинарий оставила 3. Позакрывали и почти все монастыри, а сопротивлявшихся монахов милиция вывозила силой. В 1963 году избили тысячи паломников в Почаеве, а одного монаха замучили насмерть.

Вместо всего этого «мракобесия» повсюду строили дворцы бракосочетания и крематории, чтобы советский человек женился, размножался и уходил в небытие, как и положено в эпоху «торжества человеческого разума».

И не только мы, дети, которым уготовано было это лучезарное будущее, но и наши родители-шестидесятники даже не догадывались, что в деревянных домишках за стенами закрытых обителей продолжают жить тайные монашеские общины, что всемирно известный советский философ Алексей Лосев тайно принял постриг еще в 1929 году, что официальный историк МХАТа и автор книг о художнике Нестерове Сергей Дурылин, запираясь в своем болшевском доме, вынимает из шторы вшитый в нее антиминс и тайно служит литургию (рукоположен во священники он тоже был давно — в 1920-м), а скромных тетушек, работающих в библиотеках и музеях, когда они умирают, порой хоронят в монашеских облачениях.

В церковных мемуарах мало добрых слов о Хрущеве и о его эпохе. А в статусных интеллигентских воспоминаниях о конце 1950-х — начале 1960-х нет места истории разгрома Церкви. Есть выставка в Манеже, есть скандал с Вознесенским и Аксеновым, есть вынос Сталина из Мавзолея, а физического уничтожения Церкви будто и не было вовсе. Одна эпоха — две разные истории, две разные веры: в «справедливое демократическое общество» и в Небесный Иерусалим. И вплоть до конца 1960-х верующий ученый, писатель, режиссер был для окружающих не просто маргиналом, он был юродивым.

Вот такой в высшей степени странной была пианистка Мария Юдина.

Христа ради юродивые

Когда ее отпевали, отец Николай Ведерников, служивший панихиду, назвал ее «равноапостольной Марией». И действительно, для многих она олицетворяла огромную силу христианской веры. Другие изумлялись: настоящая юродивая — в рванинке, экзальтированная и не вполне на их взгляд адекватная — и при этом гениальный музыкант и умнейший человек. Как, впрочем, и ее друзья, в 1947 году собравшиеся у нее на квартире на первое чтение глав романа Бориса Пастернака. Вот уж действительно городские сумасшедшие — нашли время!

В кинотеатрах шла бодрая кинохроника, вожди заменяли народу богов, а в доме Юдиной, как в раннехристианской катакомбе, собрались отвергнутые эпохой люди — историк и священник Дурылин, ссыльный философ Бахтин, художник Фаворский, которому не дозволяли рисовать кресты на куполах, и он сажал в углу рисунка нелепую собачку и спорил часами, отказываясь ее стереть, а потом соглашался и до куполов дело у цензоров не доходило. Вот эти люди, меньшинство от меньшинства, слушали в сгущающихся сумерках новых репрессий стихи о Гефсиманской ночи и грядущем Воскресении.

«Я хочу показать людям, что можно прожить жизнь без ненависти»

Марии Юдиной было 16 лет, когда она написала в дневнике:

«Я знаю лишь один путь к Богу — через искусство. Не утверждаю, что этот путь универсальный. Я знаю, что есть и другие дороги, но чувствую, что мне доступен лишь этот. Все божественное, духовное впервые явилось мне через искусство, через одну ветвь его — музыку. Это — мое призвание, верю в него и в силу свою в нем. Я должна неизменно идти по пути духовных созерцаний, собирать себя для просветления, которое придет однажды. В этом — смысл моей жизни».

Эта девочка из большой еврейской семьи родилась в захолустном Невеле в предпоследний год XIX века и учиться музыке начала шести лет от роду. А в 13 поступила в Петербургскую консерваторию. Правда, потом по семейным обстоятельствам пришлось прервать учебу и вернуться в Невель. Но нет худа без добра — появилось время попробовать силы в чем-то, кроме игры на фортепиано. Юная консерваторка брала уроки игры на органе, на ударных, на виолончели, изучала историю Средних веков, классическую филологию, философию — от древних греков до Канта и Гегеля и, конечно, русских философов.

Там же, в Невеле, в 1918 году она познакомилась с известным ученым Михаилом Бахтиным, который приехал туда преподавать в трудовой школе. Юдина легко вошла в бахтинский кружок интеллектуалов. Но на самого Бахтина она произвела странное впечатление — спокойного уверенного человека, которому почему-то все время нет покоя. Она все пыталась загнать себя в рамки одной только музыки и… не могла — ей было тесно, воздуха не хватало. «Ей хотелось стать чем-то существенным, большим, важным, мечтала о служении, более высоком, чем служение искусству», — вспоминал он.

А в мае 1919 года Мария крестилась, и центром ее жизни навсегда стало христианство. В дневнике она писала: «Нужно быть доброй, нужно согревать людей, не жалеть себя, творить добро — всюду, где можешь. Я хочу показать людям, что можно прожить жизнь без ненависти, будучи в то же время свободным и самобытным. Да, я постараюсь стать достойной внутреннего голоса своего».

Вернувшись в Петроград, она пела на клиросе храма Спаса на Крови. И больше всего поражалась ежевоскресным хиротониям — не иссякающему потоку молодых, пожилых и средних лет священников и диаконов, знавших, что идут если не на смерть, то уж точно на подвиг.

«Есть во мне то, что не от меня, но во мне от Господа»

Диплом Юдина получила в 1921 году, осталась в консерватории в качестве преподавателя, а с 1923 года — профессора и начала активно концертировать. Но вела себя для того времени вызывающе: в разгар воинствующего богоборчества читала рабочей молодежи лекции о том, что любая культура, да и вообще любая сфера человеческой деятельности без религиозных смыслов пуста.

В конце концов в 1930-м ее из консерватории уволили. И чудом не арестовали. Юдина — вместе с Бахтиным — входила в общество «Воскресение», созданное еще в 1917-м членами Религиозно-философского общества. Собравшиеся в нем представители творческой интеллигенции главной своей задачей считали «не дать уничтожить христианскую культуру». С весны 1920-го началось их возвращение в лоно Православия. Некрещеные принимали крещение. Кончилось все повальными арестами по стандартному для тех лет обвинению в «участии в контрреволюционной организации». По постановлению Коллегии ОГПУ в июле 1929 года 70 человек получили от 5 до 10 лет лагерей, 35 отправили в лагерь на 3 года, а остальных — в ссылку.

«Я сподобилась скромного минимума, — писала Мария Юдина, — меня не арестовали, но довольно шумно изгнали из профессуры Ленинградской консерватории, также из прочих видов работ, долго я была без куска хлеба».

Только два года спустя ей удалось получить место профессора в Тбилисской консерватории, а с 1936 года — с помощью Генриха Нейгауза — в Московской, где она проработала до 1951 года. А в 1944–1960 годах преподавала еще и в Гнесинке.

Стать женой и матерью ей не было суждено — после того как в 1939 году погиб в горах ее жених, композитор и альпинист Кирилл Салтыков, эту тему она для себя закрыла навсегда. Были мысли о монашестве, но решиться на этот путь она так и не смогла. «Есть во мне то, что не от меня, но во мне от Господа, и что Ему же служить и может, и должно — искусство и некоторое наличие мысли…» — писала она в одном из писем.

«Нам с музыкой-голубою не страшно умереть»

Война стала для Марии Юдиной поистине звездным часом — нужно было срочно что-то делать, защищать, помогать. «Когда пришла в госпиталь, — вспоминала она, — обливала тяжелораненых слезами и помощи от меня не было никакой. Значит, надо искать другое себе применение». И она принялась с особым чувством делать то, что у нее получалось лучше всего — ежедневно играть в прямом эфире в Радиокомитете и разъезжать по городам и весям с сольными концертами для искалеченных войной людей.

Когда Юдина собиралась с концертами в блокадный Ленинград, она расклеивала на московских столбах объявления: «Лечу с концертами в Ленинград. Принимаю посылки весом до 1 кг». А в Московской консерватории она руководила медицинскими курсами.

Чтобы понять, что за музыкант была Мария Вениаминовна Юдина, достаточно вспомнить ее разговор с Рихтером, состоявшийся примерно в 1942 году. Святослав Теофилович всегда был за точное исполнение — «как у автора» — и сделал Юдиной замечание: куда, мол, вы торопитесь, зачем этот напор, агрессия? И услышал в ответ: «Так ведь война!»

«Играй же на разрыв аорты»

Как она играла? Понятно, описывать музыку словами дело безнадежное. Но можно послушать записи. На ее концертах многие плакали. Выдающаяся пианистка Мария Гринберг вспоминала: «Прихожу на ее концерт. Слушаю. Поражена и потрясена трактовкой! Прихожу домой, беру в руки ноты этих произведений и понимаю, что Юдина перевернула все с ног на голову. Через день снова иду на этот же концерт с той же программой, и она убеждает меня, что только так и нужно играть». Когда Юдина начала репетировать Шостаковича, он приехал к ней послушать и сказал: «Это совсем не то, что я написал, но так и играйте! Только так и играйте!»

Ее соученик, пианист Савшинский, работавший с ней в Ленинградской консерватории, говорил о ее исполнении: «В нем не было ничего женственного — ни мягкой нежности, ни ласковости, ни грации. Ее игра исполнена покоряющей мужественной силы. Силища и энергия в ее руках огромны». Эту властную силу Юдиной отмечал и Шостакович: «Слушаешь и оторваться, расслабиться внутренне хотя бы на секунду невозможно». Были моменты, когда Мария Вениаминовна «так воодушевляла зал, что могла повести его за собой на штурм любой Бастилии. Она была прирожденная Жанна д’Арк», — вспоминала ее сестра.

«Немногие для вечности живут»

Многим Юдина казалась городской сумасшедшей, юродивой. О ней ходило множество легенд и небылиц. Но справедливости ради надо признать, что впечатление она производила и правда странное.

Гонорары за пластинки бережно раскладывала на стопочки: на лечение сына консерваторской гардеробщицы, на помощь репрессированным, гонимым, священникам. Обо всех своих родственниках, ближних и дальних, тоже никогда не забывала. А сама летом ходила в кедах, а зимой в старых валенках— другую обувьиз-за распухших суставов надеть не могла. Зимой ходила в плаще. Как-то Ленинградский митрополит подарил ей шубу, но уже через пару часов она передарила ее кому-то, кому «нужнее». Единственной дорогостоящей вещью в ее квартирке был арендованный рояль.

При этом, по свидетельству ее ученицы Марины Дроздовой, она «не была диссиденткой… ничего не провозглашала, не писала писем протеста, не звала на демонстрацию». Но демонстративно носила крест. Поверх одежды. Так и на сцену выходила — в неизменном длинном черном платье, с большим крестом на груди. Она вовсе не бросала вызов, не играла на публику «сумасшедшего гения» — просто мало задумывалась об условностях. И громко и уверенно говорила такое, что и шепотом мало кто решался произнести. И читала со сцены стихи Пастернака во время его жесточайшей опалы.

«Мы должны вибрировать в ожидании неслыханного чуда»

Политическая «оттепель» и для самой Юдиной стала временем опалы. Ей закрыли заграничные гастроли. Кстати, именно тогда, на фоне антисталинских разоблачений, стала особенно популярной легенда о ней как «о любимой пианистке Сталина».

Слава Богу, хоть выступать не запретили, пусть и под бдительным оком «компетентных товарищей». Она давала редкие концерты в клубах, интернатах, госпиталях, школах. Еще в 1960-м ее уволили из Гнесинки — «за демонстрацию православных убеждений и симпатии к современной западной музыке», включая эмигранта Игоря Стравинского.В 1963 году, после концертов в Хабаровске, была запущена известная «схема»: в редакцию «Известий» поступило письмо за подписью «25 музыкантов». Пианистку обвинили в игнорировании сочинений советских композиторов. А когда в Ленинграде она после вызова на бис прочла со сцены стихи Пастернака, ей на несколько лет вообще запретили концертировать. И Юдина ушла в себя.

«Мы должны вибрировать в ожидании неслыханного чуда, которое может произойти в любой день, в любое мгновение» — то есть всегда через искусство, через красоту для нее обновлялось откровение, так она понимала и музыку, и поэзию. В этом они с Пастернаком хоть и по-разному, но твердо — шли наперекор эпохе.

В пастернаковском переводе «Фауста» Гёте Мефистофель покоряет природу, строит город на песке, приносит в жертву адскому огню жизнь людей. В СССР тоже осушали болота, строили каналы и города на вечной мерзлоте и все время сражались — с природой, с религией, с наукой, с космополитизмом, с правым и левым уклоном. Пионеры боролись за дело Ленина, колхозники вели «битву за урожай». Но чем расхристанней была реальность, тем напряженней Пастернак работал над своим христианским романом.

Не случайно именно в 1958 году, одновременно с созданием идеологической комиссии и началом церковного разгрома, развернулась и антипастернаковская кампания. Ведь он посягнул не только на революцию, он посягнул на ту картину мира, которая сформировала советскую жизнь. На историю XX столетия он смотрел с точки зрения Голгофы, что было одинаково дико и для власти, и для большинства его литературных современников.

И когда в 1947-м он читал у Юдиной главы и стихи из романа, это было катакомбной встречей гениальных маргиналов. Но уже в 1960-м, на его похоронах, где играла Юдина, несмотря на все запреты было множество молодых людей. История отказывалась подчиняться воле партии. И хотя газеты, радио и телевизор без устали тиражировали откровения церковных ренегатов, стихи из запрещенного пастернаковского романа тайно переписывались и меняли человеческие судьбы.

«И евхаристия, как вечный полдень, длится…»

Свой последний концерт Мария Юдина дала в 1969 году. А потом в Москве на площади Восстания ее сбил грузовик. Хорошо, водитель успел затормозить, но палец правой руки пианистке все же сломал. Играть она больше не могла.

В последние годы день ее неизменно начинался в храме святителя Николая в Кузнецах, на службе. В музыкальных кругах ходили слухи, что она хочет уйти в монастырь. А что? Живет как нищая, вечно на молитве, вечно общается со священниками.

«Иногда некоторые добрые, истинные христиане говорили мне: “Вы выставляете напоказ, вы афишируете свою религию”. Но это не так, — говорила она. — Мне кажется, Евангелие бесконечно. И каждый сознательно или инстинктивно выбирает для себя те или иные “руководящие” тексты. Так во мне говорят слова: “Кто отречется от Меня, от того Я отрекусь в последний день”. Мне это абсолютно легко, органично, ни крупицы “заслуги” тут нет».

В старости Юдина поменяла квартиру на меньшую и оставила в ней только рояль, узкую железную кровать, самодельные стеллажи с книгами, иконы, заваленный бумагами стол и садовую скамейку, вмещавшую массу каких-то папок, бумаг, нот. Дверь не запиралась. «Замок не работает. Да у меня и брать нечего», — говорила Мария Вениаминовна.

По словам поэтессы Ольги Седаковой, при всей видимой экзальтированности это было условием внутренней свободы, без которой христианское творчество в безбожную эпоху невозможно. Аскеза и юродство напоминали окружающим о раннехристианских временах, когда человек не боялся лишений, потому что сам отрекся от всего материального.

Умерла Мария Юдина 19 ноября 1970 года.

«Когда она, отмучившись, ушла, никто и нигде не хотел помочь с панихидою, — вспоминал писатель Анатолий Головков, — ни в одном клубе, ни одном в театре, даже в красном уголке ЖЭКа. Вмешался Шостакович. Дирекция консерватории милостиво разрешила занять вестибюль Большого зала. У гроба играли Наседкин, Стас Нейгауз, Рихтер, пела Давыдова. А в это время на втором этаже — по графику— репетировал оркестр филармонии. И музыканты прервали репетицию, спустились вниз со своими стульями, уселись между колонн, переглянулись, и полилась ее любимая Седьмая симфония Бетховена».

Автор материала Марина Борисова

https://foma.ru/ljubimica-stalina-kotoruju-mnogie-schitali-gorodskoj-sum...