«Когда судьба стучится в дом, а правда есть только на небе». Максим Яковлев

Священномученик Тихон Архангельский и исповедница Хиония Архангельская

Священномученик Тихон и исповедница Хиония Архангельские, фото сайт храма Св. Новомучеников и Исповедников Российских в Бруклине

  У отца Тихона Архангельского и матушки Хионии Ивановны Дмитриевой в совместном браке родилось восемнадцать детей; девять из них умерли в раннем младенчестве и осталось у них трое сыновей и шесть дочерей.

Оба супруга были уроженцы Воронежской губернии; оба из семей сельских священников: он — из села Больше-Попово, она — из села Новый Копыл. Появились на свет с разницей в восемь лет, — отец Тихон в 1875 году, а матушка Хиония в 1883 году. И жили единомысленны и неразлучны.

Храм, в который назначили служить отца Тихона, стоял в селе Троекурово, что в недолгой езде до городка Лебедянь. Большое село на возвышенном берегу реки Красивая Меча. Крепкие дворы и хозяйства. Коренной народ…

Многодетная семья священника жила крестьянским трудом. Все были при деле, от старших до младших; питались от земных плодов, возделывая свой, очищенный от прорвы крупных и мелких камней участок. Ленивых не было, мальчишки умели плотничать, девочки могли приготовить еду, вязали и шили.

Дети росли под чуткой рукою матушки. Её молитвами. От неё и научились во всяких нуждах и обстоятельствах обращаться к Богу, и не забывать о Нём, когда всё гладко да сладко. Собирала их в храм и водила на службы; и учились от неё почитанию отца семейства — главы, судьи, и кормильца, который за них в ответе.

Отец их Тихон много служил, был часто занят на требах, и всё, что ни совершал, делал усердно и основательно. Все ждали его всегда с радостью: без отца и дом не дом, но когда отец в доме, тогда всё в норме, все вместе, и душа на месте… Любил людей; они приходили к нему, кто с нуждою, кто с горем; бывало, сидит, часами говорит с человеком, или идёт с ним в его семью, а человек потом ходит утешенным — словно гора с плеч.

Добросердечие и особенный молитвенный дух отца Тихона не мешали ему быть требовательным и твёрдым, когда это касалось людской распущенности, и неизменно одёргивал с коротким, ясным внушением всякого, кто не сдерживал себя в выражениях грубых и грязных.

Священноначалие знало о его безупречном служении и отметило по достоинству, возведя иерея Тихона Архангельского в сан протоиерея.

Зимние постные будни большой многодетной семьи проходили часто в одной домашней картинке. Отец за столом у окна подклеивает или переплетает книгу; мать, как всегда, что-то кому-то шьёт, рядом с нею тем же заняты старшие дочки, младшие вяжут варежки; у сыновей в углу тоже свои дела: что-нибудь чинят, выстругивают, сгибают на салазки полозья. На дворе стужа лютая, а у них тепло. Отец с матерью детей слушают, рассказывающих за рукоделием о прочитанном из Закона Божия или из жития святого — кто что читал. Слушают, поправляют, где надо, а то и переглянутся, пряча улыбку…

Родители вели их по жизни. Вместе проходили весь путь поста, приучая детей к осознанному молитвенному терпению и самоограничению, что пригодилось им, пуще золота, уже взрослым, в годину голодных бедствий, постигших страну в тридцатые годы.

Дети росли, учились, открывали мир. А дом всё стоял, хоть всякое было, и хозяйство кормило…

Революция свалилась, как снег на голову. Появились комиссары и сельсоветы.

У отца Тихона, по основному предназначению, ничего не изменилось, служил, как служил в селе Троекурово, до тех пор, пока в 1928 году не закрыли храм.

Что делать дальше никто не знал.

Зато новые власти знали. Началась компания по раскулачиванию.

Местное районное начальство, составляя список на кулаков, зачислило туда и семью Архангельских, — а чего их жалеть, попов, дармоедов этих…

В Троекуровском сельсовете не поверили своим глазам: за что семью батюшки? у него девять детей, а земля похуже других будет, и всё своими руками подняли, им самим только на жизнь и хватает. Не дело это. А, кроме того, хорошо относились к батюшке, ведь, многих из них венчал и детей крестил, да и кому не помог он, когда стучались к нему в любое время?

Постучались и в этот раз. Нашёлся человек из правления сельсовета, не побоявшийся придти и предупредить отца Тихона о скорой экспроприации семьи священника, что грозило не просто лишением всего имущества, но и возможной высылкой в какую-нибудь дикую глухомань на верную смерть.

Проводив нечаянного доброхота, отец Тихон вернулся в дом, где уже обсуждали небывалый удар судьбы. Надо было на что-то решаться.

Матушка высказалась со всей прямотой:

— Чем мы будем сидеть дожидаться, когда придут и вышвырнут нас из дома, лучше сейчас собрать всё необходимое и уехать куда-нибудь. А они пусть забирают себе, что хотят, нас уже здесь не будет.

Дети не понимали, как можно отнять у них дом, он же их дом? И, как можно бросить его и уехать?

— Уехать, это понятно, — рассуждал отец, — но куда? К родственникам нельзя, могут и нас найти и им из-за нас достанется.

— В Лебедянь нужно ехать, — уверяла матушка, — снимем жильё себе на первое время, а там видно будет.

Отец, подумав, согласился, добавив, что потом надо непременно посоветоваться со своим владыкой архиереем, может быть, найдётся и другой выход. На том и точку поставил.

Старшие дети поживут пока в других городах у своих знакомых, а младшие поедут с родителями в Лебедянь.

Быстро связали вещи, погрузили на сани, и тот же человек из сельсовета привёл свою лошадь, запряг её, и отвёз всех этой же ночью в городок Лебедянь.

В Лебедяни прожили недолго, снимая, то угол в квартире, то укромную комнатку. Власть не искала их — такое время — не до всех доходили руки…

Обрадовались новому назначению: епископ Липецкий Уар (Шмарин) поставил отца Тихона на приход в трёх километрах от Лебедяни.

Но служить пришлось меньше года: храм закрыли.

Следующее назначение — село Ильинское. Но не дали служить и здесь, затворили наглухо вход, повесив амбарный замок. Шло повсеместное закрытие храмов.

Епископ направил в село Патриарши. Там продержались почти целый год, но пришёл после воскресной службы милиционер и зачитал постановление о прекращении всех церковных богослужений. Как хочешь, так и живи. Куда теперь?..

Тут на пороге посланец из села Куймань: крестьяне всем обществом просят батюшку придти к ним служить в их церкви. Ещё один шанс. Надолго ли? Но надо бы взять благословение у правящего архиерея.

Получив благословение владыки Уара, перебрались в Куймань.

Село такое же обширное и крепкое, как Троекурово. Крестьянское набожное многолюдье… Все службы церковь битком; стоят в молитве, не шелохнутся; в чистой нарядной одежде, с детьми; причащаются со слезами… По сравнению с другими-то сёлами, просто Святая Русь.

Прожили год и второй, а за ними и следующие, можно сказать, обжились. Приютились на дворе у верующих добродушных людей Андрея и Елены Ждановых в малой, но опрятной избе.

Сдружились семьями…

Всё ещё не верилось, что это надолго, что жизнь, наконец, определена.

Страна рапортовала о новых и новых достижениях индустриализации и коллективизации. Советская власть обосновалась хватко и всесторонне. В село провели радио; открыли клуб с танцами и политагитацией. Молодёжь разъезжалась по стройкам пятилетки, покоряла льды и моря, вспарывала стальными птицами небо — «нам нет преград, ни в море, ни на суше…» Газеты кричали о вредителях и разоблачённых врагах народа…

Храм на литургии уже не был так полон, причащалось всё меньше и меньше.

Старшие дети отца Тихона и матушки Хионии разлетелись из родительского гнезда, жили своими семьями, работали и учились в разных городах и краях, дочка Юля так и вовсе на Дальнем Востоке. А с ними осталась младшая Лена, да вернулась вдовой Ирина с четырьмя малышами внучатами.

Отец Тихон служил по-прежнему, но всё чаще встречали в нём взгляд, обращённый в себя, на какую-то зоркую мысль или переживание. Улыбался только с внучатами; говорил совсем мало, всё больше слушал, и, казалось, не столько слушал, сколько прислушивался к чему-то…

В 1937 году выдалось душное лето.

Сидели 9 августа в хозяйском доме при распахнутых настежь дверях и окнах; дети играли, копошились на лавках и на полу. Невесёлый доверительный разговор за столом о громких процессах «троцкистов», об арестах в армии: непонятно, к чему бы это и что теперь ожидать.

На минуту повисло молчание. Отец Тихон посмотрел в окно и увидел подъезжавшую к дому машину…

— Ну, вот и дождались.

В дом вошли три человека в форме НКВД. Один из них, видимо, старший, почему-то спросил у батюшки:

— Оружие есть?

— Есть! Крест и молитва, — отец Тихон поднялся из-за стола.

Энкавэдэшник отвернулся, и дал команду своим:

— Приступайте.

Начался обыск; вытряхивали вещи, бросая на пол…

Матушка увела детей.

Оперативник, искавший что-то на печке, подошёл к старшему; в руках его был пистолет, обёрнутый в тряпку:

— Вот его оружие. Там нашёл под овчиной…

— Это ложь! — перебил оперативника отец Тихон. — Вы его сами и подложили.

Его уведут, в чём был, не дав собрать никаких вещей.

Ждали три дня. Матушка высказывала предположение, что раз его взяли в одном летнем подряснике, то, может, скоро отпустят? Хоть бы, какую весточку… Она не находила места, бралась за дела, но всё валилось из рук.

Позвала к себе дочку.

— Сходи, что ли, найди отца. Спроси ты у милиционера этого, куда они его дели. Узнай всё…

Объяснила Лене дорогу.

Милиционер из местных мужиков, выслушав Лену, сказал, что всех арестованных увезли в районный центр Трубетчино, а больше ему ничего об отце Тихоне не известно.

В Трубетчино всех, кого взяли, держали в тюремных бараках. Здесь, в течение двух-трёх дней проводилось первоначальное следствие, потом отправляли в Липецк. Всё было налажено, продумано, отработано …

Разорили семью, ни в чём не виновную, кроме добра.

Городская липецкая тюрьма изматывала допросами.

— Свидетельскими показаниями вы достаточно изобличены в антисоветской деятельности, проводимой среди населения села Куймань. Следствие требует от вас правдивых показаний.

— Да, я согласен с той формулировкой свидетелей, что в моём понимании коммунисты — люди неверующие, заблудившиеся, пропащие и ведут народ к погибели в будущей загробной жизни. Они должны познать Бога. На земле абсолютной правды нет, а правда есть только на небе.

— Вы высказывали террористические намерения по адресу партии и правительства?

— Террористических намерений я никогда не высказывал и не считаю себя в этом виновным.

— Расскажите о ваших преступных связях, — наступал следователь..

— Преступных и других каких-либо связей у меня нет.

— Показания свидетелей неопровержимо выявляют факты вашей контрреволюционной деятельности, дайте о ней показания.

— Показания свидетелей я отрицаю, так как никакой контрреволюционной работы я не вёл.

— Вы говорите неправду. Вам зачитываются показания свидетелей, из которых видно, что вы вели контрреволюционную агитацию, используя религию, как предрассудок, и высказывали террористические намерения против руководителей партии и советский власти.

— Все эти обвинения я отрицаю, а также отрицаю и показания свидетелей, как вымышленные.

— Расскажите о ваших контрреволюционных связях, — не отступал следователь.

— Никаких контрреволюционных связей у меня нет, и не было, — продолжал отвечать отец Тихон…

Допросы неожиданно прекратились.

Всё это время он не имел никакого известия от родных.

Постановлением Тройки НКВД 4 октября 1937 года священник Тихон Архангельский был приговорён к расстрелу.

17 октября их вывезли на окраину Липецка. Поставили у выкопанной могилы.

Командовавший расстрелом поднял руку…

— Не отречёшься? — бросил в лицо отцу Тихону.

— Нет, не отрекусь!

Осталась вечность…

Залп ударил в упор и всё затихло.

Тело его свалят и зароют в общей безвестной доныне могиле.

У матушки Хионии все дни слились в один бесконечный, без дня и ночи, мучительный морок. Ходила по местным властям, избила пороги насквозь прокуренных прихожих и кабинетов, добиваясь от чиновников ясности в вопросах о муже: что с ним? где он находится? почему с ним нельзя увидеться? и не могла удержаться от возмущения, — не в её характере было молчать, довольствуясь невнятными, а то и просто издевательскими отговорками.

— Безобразие! Мужа забрали и сидят, помалкивают, ничего не добиться от них. Вы за это ответите!..

Начальствующие, привыкшие к забитой людской покорности, такого обращения к себе стерпеть, разумеется, не смогли.

Но не забрали. Пока.

А ей уже было не до себя, хотя, тучи сгущались.

Поехала к сёстрам в Москву, авось, там надоумят, подскажут, куда ей ещё податься за правдой, в какие высокие двери ткнуться, какого дядю просить, ведь душа изболелась… Заодно позаботиться вперёд о детях и внуках малых, если с ней самой что-нибудь приключится, да родные сёстры её не оставят их без своей опеки. По тому же поводу намеревалась переговорить с близким другом семьи Тимофеем Ильичём Москвичёвым, к нему лучше всего было бы приютиться дочкам, ведь тесновато у сестёр-то учительниц, им самим еле хватает, а Тимофей Ильич и защитит, и дело подскажет, коли, и впрямь одни окажутся…

Как в воду глядела.

Вернулась в Куймань, в сиротливую их избушку. Лена, только мать присела с дороги, стала расписывать ей свистящим шёпотом, как в дом их приходили люди из сельсовета и спрашивали «где Хиония Ивановна?», им ответили, что она уехала в Москву к родным сёстрам, а они всё равно кинулись везде искать и всё опять разбросали…

— Надо собираться, — сказала мать, — я уже чувствую, что возьмут. А я прятаться ведь не буду, я уж лучше сама приду.

Увязала вещи; пришла с Леной в сельсовет. Поздоровалась, назвала своё имя.

— Кто-то из ваших приходили к нам, спрашивали обо мне дочку, а меня дома не было, я в Москву ездила. Всё обыскали… В чём дело? Зачем я вам нужна?

На неё посмотрели, сказали, остаться здесь.

Простились с дочкой без слёз.

12 декабря 1937 года на машине, вместе с другими, переправили её в трубетчинскую тюрьму.

Лена, придя домой, собрала что-то из еды, захватила с собой бидон со святой водой и отдала всё в Трубетчино матери.

В тесном тюремном бараке принялась она за письмо детям, которое писала урывками все дни до окончания допросов и следствия.

«14/ХII. Дорогие мои дети, – писала она, – вот три дня я в клетке, а думаю — вечность. Допроса форменного не было ещё, но спросили, верю я в то, что Бог спас евреев, потопив фараона в море, я сказала, верю, и за это меня назвали «троцкисткой», которых нужно уничтожать, как врагов советской власти. Теперь я на себе испытала, как слово Спасителя ни едино не пройдёт не исполнено. Я в жизни своей имела всегда грех судить, других осуждала без всякого на то права, и вот теперь сама попала под суд, а если б никого не судила, была бы не судима. Была властна, всё делала, как мне угодно, вот теперь лишили свободы, без разрешения и на двор не ходим, а терпим от раннего вечера до полного рассвета, что некоторым мучительно, поэтому приходится больше говеть и меньше есть и пить…»

Стали вызывать её на допросы.

— Вы обвиняетесь в антисоветской деятельности, признаёте себя виновной?

— В антисоветской деятельности себя виновной не признаю.

— Свидетельскими показаниями вы достаточно изобличаетесь в антисоветской деятельности, дайте правдивые показания.

— Свидетельские показания о своей антисоветской деятельности я отрицаю.

— Вы лжете, следствие требует от вас правдивых показаний.

— Я следствию даю только правдивые показания, никакой антисоветской деятельности я не проводила…

В камере, улучив минутку, она опять бралась за письмо, торопилась высказать главное детям и хоть чем-то одарить, подбодрить. Мать есть мать…

«Дорогие мои, возьмите себе на память о мне хоть по маленькой вещичке из бедного моего имущества. Володя просил карточку, дайте ему… и с птичками мою кружку, она у Веры в квартире, Володе. Лене — швейную машину и чайную ложечку. Ируша, если ты не получила по квитанции деньги, то у Лены есть папины деньги, немного, тогда вместе их тратьте, а о нас с отцом не поскупитесь, лампаду Господу жгите и молитесь, чтоб Господь меня и вас укрепил в Его святой вере. Не судите меня, но, прошу, простите и молитесь. Дорогого Мишу и Володю очень жалею, но если они женятся в такое трудное время, то ещё больше жалею; но если не могут не жениться, то выбирайте жену с благословения Божия, а по-собачьи не сходитесь, можно благословение получить — знаете, как. Кому из вас папин крест на память, но не для поругания, дорогой Володя, бойся Бога прогневлять. Славу мне очень жаль, как он заблудился, откуда нет возврата, но для Бога ничего невозможного нет — Он разбойника спас во едином часе. Сподоби, Господи, заблудшихся детей моих спасти, Тебе же веси судьбами, Господи, молитвами Пречистыя Богородицы…»

Вячеслав, второй их сын, увлёкся коммунистическими идеями и вступил в члены ВКП(б). Младший, Владимир, тоже втянулся в бурную комсомольскую жизнь. Все сыновья пройдут через фронты Великой Отечественной войны, но погибнет только старший сын Михаил.

Писала неугомонными материнскими заботами до всяких хозяйственных мелочей: про деньги, что нужно получить по колхозной справке; про шитьё зимних пальто — одно для Ирины из своего материнского, другое — для Лены, на купленный отрез, и всё отнести скроить к Прасковье Ивановне; про отцовскую драповую рясу, которую отдать Лене, а тёплую стёганную какому-то Фролушке на помин…

«Ируша! С Тимофеем Ильичём необходимо нужно говорить о всех вас, и если тебя возьмут, то ещё более о всех детях, возможно, его Господь умудрит с Его помощью устроить всех сирот у себя, вблизи тёток и Шуры, а там, как Господу угодно, да будет Его святая воля. Я думаю, вам с хозяевами в их избу перейти, в экономии топки, но жить вместе — не баловаться детям, чтоб хозяев не обидеть. Ира, ты свой самовар не бери у них, довольно вам одного, а в Липецке ещё есть примус. Крест в корзине у Веры…»

Уходила на допросы и возвращалась.

И опять всё пеклась о каждой вещи для них, строча карандашом в полутьме барака о том, чтобы Ире с Леной из папиных сапог пошить на ноги бурки; о папиных валенках Володе на память; о бережливости к обуви и смазке её рыбьим жиром…

На допросах уже запугивали и орали.

Она, в отличие от них, понимала, куда попала…

«Сию минуту меня допрашивали, чем я занимаюсь в Куймани: вы уберётесь ли из Куймани? вы агитацией занимаетесь против советской власти, как ваш муж, вы сектанты, не велели Ждановой идти в колхоз, и она не пошла. Я говорю, что это всё ложь, никому я этого не говорила, пусть будет мне очная ставка, я лжи не боюсь, а мой муж сам против сектантов выступал. Он говорит: где ваш муж? Я говорю, не знаю. Кричит: как, не знаю?! Он контрреволюционер, он сам мне сказал, что у советской власти правды нет, его нужно расстрелять; а вы уберётесь из Куймани, паразиты? вы у меня дождётесь лагеря, я вас в лагерь упеку! Я говорю: воля ваша. А я жизнь жила, грешила и должна понести наказание за грехи. Но начальник зашумел: враг! враг! самый настоящий враг! пишите акт (к секретарю). И проводили меня опять под замок. Ну, дорогие, спешите убраться из Куймани быстрее, а то и Иру и всех размечут, а я прошу вас, надейтесь и молитесь — Бог не без милости, нигде Своих рабов не оставит без помощи, и молитесь Богу, чтоб Он укрепил Своих рабов, привет мой всем, всем и спасибо вам за ваши труды. Простите меня. Храни вас Господь и Его Пречистая Матерь. Дорогая Варя! Как ты? Как твоё здоровье? Чего тебе на память, сама не знаю, возьми себе для халата дедушкин пояс, на отделку, и ещё чего найдёшь. Не забывай Бога, ребёнка окрести, если некому, то бабушка любая или сама, достань святой водицы, а самое лучшее, Софья Ивановна у себя сами окрестят — это и папа всегда говорил бабке делать, а некрещёного не оставь. Будь здорова, пекитесь вместе о всех детях и Лене, и о их выезде к Тимофею. Вера! Принимай участие и ты. Судя по допросу, у начальника никакого материала не было, но он очень и очень строго шумел на меня. Я никогда ничего не говорила никому из крестьян про советскую власть, ну а ложь всегда может быть. Ну, будьте здоровы, ваша мать. Храни вас Господь».

Тройке НКВД всё было ясно с ней; 31 декабря 1937 года вынесли приговор: восемь лет исправительно-трудовых лагерей.

Отправили в город Шацк в Рязанскую область.

Обострились её болезни, состояние резко ухудшилось. По мнению тюремных врачей, она подлежала освобождению из заключения по причине тяжёлого заболевания, которое не позволяет ей обходиться без посторонней помощи, о чём 20 мая 1938 года был подписан соответствующий медицинский акт. Однако, по категорическому протесту оперуполномоченного НКВД, заявившего о её негативных высказываниях в отношении советской власти, вопрос о досрочном освобождении был снят с обсуждения, всё оставили без изменений.

Терпела, как умела… Старалась всё делать сама, чтобы ни от кого не зависеть, но чем твёрже она отказывалась от всякой помощи, тем больше ей помогали. Если спрашивали, говорила о Боге, о вере, и никогда не спорила и не доказывала. Слышали, как часто упоминает в молитвах мужа, детей, за себя ничего не просила, кроме терпения.

Она так и не узнает об участи своего мужа, если только чуяла сердцем…

Терпение и молитва — те две опоры, без которых она, действительно, не могла обойтись, ими же, продержалась до своего освобождения, на год раньше срока, в конце 1944 года, ввиду совершенно безнадёжного прогноза болезни. Попросту, отпустили её помирать.

Дочери окружили мать беспрестанными хлопотами. Жила сначала в Мичуринске у Юлии, туда же вскоре приехала Вера. Ирина навещала её насколько позволяла работа и собственные проблемы. У всех семьи, дети, у всех своё время и своё бремя…

Матушке Хионии не спалось по ночам. Она попросилась поближе к родным могилам, видно не хотела быть в тягость, быть — пусть даже любимой — обузой.

Потом повезло, Ирина купила за две галоши деревенский домик, неподалёку от села Тютчево. Потом был ноябрьский мокрый со снегом день и прогнивший мосток, с которого чуть не свалились с телегой и лошадью в глубокий овраг. Потом — избушка в деревне Кривушке; шила людям одежду, зарабатывая уже не на жизнь, а на похороны. Были летние дни и ночи, и короткие наезды детей… Потом было утро, когда уже не смогла подняться; были чьи-то ахи и охи…

Потом был последний прощальный вздох.

Её похоронят 22 декабря 1945 года на деревенском кладбище среди белых крестов и могил…

http://foma.ru/kogda-sudba-stuchitsya-v-dom-a-pravda-est-tolko-na-nebe.html