ЯНУШ КОРЧАК. КОГДА ЗА НИМ ПРИДЕТ ЦАРЬ

Янушу Корчаку не раз предлагали уйти из Варшавского гетто: он был знаменит, и многие были готовы его спасти – но спасти можно было его одного, а не вместе с двумя сотнями еврейских сирот.

Праведник – это очень красиво со стороны. Это трагично и кинематографично – марш обреченных сирот варшавского гетто к поезду, увозящему к смерти. Это великий художественный образ: Корчак идет в газовую камеру со своими воспитанниками. В мире есть несколько памятников Корчаку, и каждый из них – памятник этой последней дороге. И это очень страшно представить себе: как ты пойдешь не просто на смерть – ты ведь знаешь, что идешь на смерть, — а как ты пойдешь туда вместе со своими детьми – маленькими, теплыми, доверчивыми. Держащими тебя за руку. Об этом даже думать не хочется, это для ночных кошмаров, после которых просыпаешься с облегчением: уф, приснилось, мне не надо туда идти – и все живы. А праведник просто идет туда, куда его ведет логика его жизни.

Я не очень хочу писать этот текст. Я плачу, когда за него берусь. Корчак – человек уязвимый, сомневающийся, не очень уверенный в своей правоте. Его жизнь – вовсе не восхождение к славе – скорее, череда поражений, сомнений, неправильных выборов – и венчающего их трагического финала.

Он никогда не говорил, что у него есть ответы. Даже свою знаменитую книгу «Как любить ребенка» он начинает так:

«Как, когда, сколько, почему?

Предчувствую множество вопросов, ждущих ответа, множество сомнений, требующих разрешения. И отвечаю:

— Не знаю».

И продолжает чудесной апологией этого «не знаю»:

«Я хочу, чтоб поняли и полюбили чудесное, полное жизни и ошеломляющих неожиданностей творческое «не знаю» современной науки о ребенке.

Я хочу, чтоб поняли: никакая книга, никакой врач не заменят собственной живой мысли, собственного внимательного взгляда.»

И его знаменитый герой, король Матиуш Первый – не супермен, не абсолютный победитель, а герой заблуждающийся, ошибающийся, падающий;  герой, который мучительно ищет, как правильно жить, куда идти, который страдает, падает и поднимается. Ведь, собственно, жизнь из этого и состоит  — из этого, а не из триумфального шествия к победе.

Важнее то, как он жил

Воспитанники Корчака, выжившие в Холокосте, когда говорили с его биографами – возмущались: весь мир знает только то, как он умер, но ведь куда важнее, как он жил.

В самом деле: куда важнее, как он жил. О чем говорил с детьми, как строил свои повседневные отношения с варшавскими сиротами, о чем думал, какие проблемы решал, о чем говорил с детьми, когда приходил к ним как доктор. Праведность – она из этого складывается.

Из внимания к ребенку: что с ним? Почему он так плачет? Из внимания к матери: что она заметила? Что она хочет сказать? Что говорят эти записи, которые она считает дурацкими?

Он убеждает своих читателей: будьте внимательны, слушайте детей, смотрите, наблюдайте, думайте. Учит доверять опыту и наблюдению, не бояться, задумываться, мыслить, брать на себя ответственность.

У него нет правильных ответов – только уверенность в том, что они найдутся, если думать, наблюдать и любить.

Псевдоним для изгоя

Жизнь его была не особенно счастливой: детство прошло в зажиточной, интеллигентной семье польских евреев; ребенка держали дома, тщательно оберегая от простуд, заразы, влияния улицы – ему казалось, что он птица в клетке. Отец постепенно сходил с ума, мать боялась доверить ему детей – наконец, его поместили в лечебницу для умалишенных, где он и окончил свои дни. Счета за лечение разоряли семью; постепенно было распродано все имущество; мальчик стал давать уроки – может быть, с этого времени и стал интересоваться детской душой. Уже тогда он научился заинтересовывать своих учеников, завладевать их вниманием и вести за собой. Впрочем, выбирая специальность, он решил быть врачом: врач – это серьезное, настоящее дело.

Мальчика в детстве не звали Янушем Корчаком, он был Генрик Гольдшмидт (Генрик — это польский вариант, назвали его в честь деда – Гирш). К нему рано пришло осознание собственного изгойства: когда он хоронил любимую канарейку и хотел поставить крест на ее могилке, маленький сын привратника сказал, что канарейка еврейская и крест ей не положен.

Ему всю жизнь не давало покоя трагическое семейное наследство: может ли он, сын душевнобольного, еврей в порабощенной Россией Польше, заводить детей, передавать дальше эту несчастную судьбу раба, изгоя, душевнобольного? Он сознательно отказался от семейного счастья и всю жизнь воспитывал чужих детей.

Он сам выбрал для себя польское имя: Януш (в оригинале Янаш или Янош) Корчак был герой исторического романа Юзефа Крашевского «История Янаша Корчака и дочери меченосца». Правда, свои медицинские статьи всегда подписывал «Генрик Гольдшмидт».  Вместе с псевдонимом он выбирал и  судьбу: рожденный в Польше,  говорящий по-польски, он выбрал быть поляком, выбрал любовь к этой стране, этому языку, этому народу, к этой неприветливой и нелюбящей родине. Он выбрал ассимиляцию – и хотя был в Палестине, изучал опыт кибуцев, посещал конференции по сионизму – уже тогда он понял, как пишет его биограф Бетти Джин Лифтон, «что единственный язык, который ему интересен, это язык Детей».

Удивительно в этой биографии, пожалуй, то, сколько раз он, стоя на развилке, мог выбрать сохранение жизни – а выбирал быть вместе с детьми, за которых отвечает. Ему и в середине тридцатых предлагали перебраться в Палестину – а он выбрал оставаться в своем приюте. Ему не раз предлагали уйти из Варшавского гетто: он был знаменитый писатель и знаменитый педагог, и многие были готовы его спасти – но спасти можно было его одного, а не вместе с двумя сотнями еврейских сирот. А он раз за разом выбирал оставаться с ними – потому что нельзя бросать своих детей, когда им тяжело.

Взрослые не слышат детей

По рождению он был подданным Российской империи. Учился в русской гимназии с ее казенными порядками. Едва отучившись на врача, служил в русской армии – был призван в качестве военврача на фронт в русско-японскую войну, бывал в Харбине и Мукдене. Служил военврачом в Первую мировую – у него уже был свой сиротский приют, который ему пришлось оставить на долгих четыре года войны. Он прекрасно говорил по-русски, в  его библиотеке было множество русских книг.

Пожалуй, когда он выбирал себе род занятий – а задумывался он прежде всего о писательстве, конечно, — примером для него был русский доктор Чехов. Он, еврей, не знал ни идиша, ни иврита; родным для него был польский, родной страной – Польша; еврейских детей он старался приобщить к радости и музыке польского языка. Когда ему предложили однажды сравнить в газетной статье польских детей и еврейских – и с теми, и с другими он уже работал в летних лагерях – он сердито ответил, что и те, и другие одинаково смеются и плачут в одинаковых обстоятельствах.

Он вообще не делил детей по национальностям. Он просто ходил по домам и лечил детей, и задумывался о том, как помочь этим детям: даже если их вылечить сейчас, кто избавит их от сырых подвалов, где они живут, от криминальной среды, от соломенных подстилок, на которых они спят? Если лечить детей – надо как-то лечить и общество, в котором они живут. Впрочем, все чаще он задумывался над тем, что для того, чтобы вылечить общество, надо начинать с детей: больные взрослые не воспитают здоровое поколение.

В 1910 году ему предложили возглавить приют для еврейских детей. Для приюта было построено особое здание; осиротевшим детям из бедных семей оно казалось роскошным: чистые кровати, фаянсовые унитазы, центральное отопление…

Дети, правда, вовсе не стремились жить по законам, которые им навязывал странный доктор, в непривычной чистоте, требовавшей труда и самодисциплины. Некоторые даже боялись застеленных кроватей – никогда на таких не спали. Стены стали изрисовывать, дисциплину соблюдать не хотели, протестовали и буянили. Но за первые полгода – научились уважать странного сдержанного человека, видеть его правоту, ценить его справедливость. И жизнь в приюте постепенно стала налаживаться.

Доктор Корчак еще по своей работе в летних лагерях знал, что дети вовсе не желают подчиняться незнакомому взрослому, что авторитет придется завоевывать трудно и с боем, что социальные сироты – вовсе не трогательные малютки, которые с нежностью откликаются на любое движение души старших… Это для сегодняшних воспитателей азы педагогики, хотя завоевание авторитета всегда дается тяжело – а он был первопроходец. Еще до Макаренко, еще до республики Шкид, — он пытался справиться любовью с детьми, которых воспитала улица, и интуитивно искал решения, и находил их.

Пожалуй, у него не было алгоритмов. Было умение наблюдать, чувствовать детей, понимать их; было желание слушать и прислушиваться, считать детскую жизнь не менее важной, чем взрослая. Было обостренное чувство справедливости и ощущение своей персональной ответственности.

Самое новое и самое неожиданное для своего времени в педагогике Корчака – это безусловное уважение к реенку. Так же, как любимого им Чехова, его больно ранит пренебрежение к детям, глухота взрослых к детским чувствам и потребностям – глухота повсеместная, общепринятая: взрослые не слышат детей, не понимают их, помыкают ими, отмахиваются от них, грубят им и унижают их. Корчак – разбирается, слушает, вникает, сопереживает – и ищет способа переделать мир, сделать его дружелюбным к детям. Child-friendly, это уже понятие из нашего времени – а мысль еще корчаковская.

В своем приюте он постарался выстроить справедливый, понятный, разумный и уважительный мир, детскую республику со справедливыми законами и судом, которому был подсуден и он сам,  точно так же, как и другие взрослые и дети в приюте. Он сказал однажды: врач лечит тело, учитель воспитывает душу, а судья занимается совестью – если ты сам себя не судишь.

Он издавал вместе с детьми детскую газету «Малый Пшеглёнд» при взрослой еврейской газете «Наш Пшеглёнд» — и в ней старался разговаривать с детьми на самые сложные темы, включая политические.

Самоуправление, самостоятельность, труд, серьезность в общении – пожалуй, рано или поздно к этому приходит каждый педагог, старающийся организовать детский коллектив на разумных началах.

Смотри и думай

Корчак – прежде всего врач, который наблюдает за пациентом, и педагог, наблюдающий за воспитанником. Он заметил однажды, что улыбка, слезы, внезапно вспыхнувший румянец  — это для педагога такие же важные симптомы, как для врача температура или кашель. Отсюда, от постоянных вдумчивых наблюдений – его тонкое, почти интуитивное понимание детской психологии: когда надо пожалеть, когда обнять, когда рассмешить…

Детская жизнь для него была просто человеческая жизнь – точно так же достойная внимания и уважения, как и жизнь взрослого человека. Чуть не самое знаменитое высказывание Корчака – «Одна из грубейших ошибок — считать, что педагогика является наукой о ребенке, а не о человеке». Он всю жизнь призывал ценить в ребенке человека. Радоваться ему каждую минуту. Уважать его – а не собственные мечты о будущем. С уважением отнестись даже к его праву умереть. Он был врач в эпоху до антибиотиков. На его глазах умирали дети – и кто-то должен был сказать родителям.

Его знаменитая книга «Как любить ребенка» — неровная, конспективная, афористичная, — скорее заметки по ходу полета мысли, пронумерованные для удобства, чем серьезный трактат о воспитании, — эта книга каждой своей строчкой утверждает человеческое достоинство ребенка, никем еще не замеченное. Корчак открывает для педагогики ребенка как человека, а не как объект приложения воспитательных усилий. Он видит: ребенок такой же, как мы, — ему только не хватает опыта.

Фото с сайта sakhaasia.ru

В следующие десятилетия человечество изучало намеченный Корчаком материк, ликвидируя белые пятна, пытаясь понять ребенка во всей сложности его чувств, во всем своеобразии его развивающегося мышления, в динамике становления личности. Человечество, будто торопясь нагнать не сделанное, наиграться, как взрослый, у которого в детстве не было игрушек, заделывало пробелы, замеченные Корчаком, который упрекал цивилизацию в том, что она ничего не сделала для детей: «Взгляните-убогие детские площадки, щербатая кружка на заржавевшей цепи у колодца-и это в парках богатейших столиц Европы! Где дома и сады, мастерские и опытные поля, орудия труда и познания для детей, людей завтра? Еще одно окно, еще один коридорчик, отделяющий класс от сортира,- все, что дала архитектура; еще одна лошадь из папье-маше и жестяная сабелька — все, что дала промышленность; лубочные картинки на стенах и вышивка-немного; сказка — но это не мы ее придумали».

Читаешь Корчака – и как будто смотришь мультфильм, в котором за словами старого доктора, перепечатанными на машинке,  проступает сначала пунктиром, границами, а потом всеми красками сегодняшний мир – с его детскими площадками, игрушками, с современной наукой о детстве и представлениями о современная наука о детстве, современные представления о правах ребенка… Впрочем, в сегодняшнем мире он бы тоже разглядел и горе, и болезнь, и неадекватность взрослых, не умеющих даже отвечать на детские вопросы.

Собственно, главные корчаковские заповеди матерям сводятся к уважению, вниманию, наблюдению за сложной динамикой детства — и работе мысли: смотри и думай. В приюте Корчак вел множество записей, фиксирующих самые мелкие мелочи: записывал не только результаты взвешиваний, но и как дети спали, что видели во сне, почему ссорились… Он уже по поведению ребенка при пробуждении мог понять, кому нездоровится, кому приснился страшный сон, кто не в духе и сейчас с кем-нибудь поссорится…

Во всем этом не было никакого подвига. Он знал – как врач и воспитатель – что ребенку нужно, понимал, что надо сделать, чтобы нужное у ребенка было. У него была воля и настойчивость – ходить, стучать, убеждать, писать грозные, грубые, смешные, вежливые письма благотворителям, чтобы дети были сыты и одеты.

Остров среди безумия

Со временем он стал знаменит – и как писатель, и как Старый Доктор — ведущий радиопередачи о детях; это открывало двери и помогало добывать средства. Правда, этот выбор неуклонно требовал другого: отказа от собственной семьи, от личной жизни, от частного человеческого счастья. Вообще трудно сказать, был ли он счастлив – с его тягой к рефлексии, с боязнью наследственного сумасшествия, с его обостренным чувством справедливости и личной ответственности, с его  еврейством по крови, но не по культуре – в любимой и антисемитской стране.

Его популярность была такова, что после начала Второй мировой, когда Варшава была стремительно оккупирована, никто не верил, что знаменитый приют знаменитого Старого Доктора кто-то посмеет тронуть. У многих детей были родственники в Варшаве, но никто не знал, где детям будет безопаснее, где лучше – у родственников поодиночке или вместе в приюте. Корчак считал, что лучше держаться вместе. Верил, что ни у кого не поднимется рука на приют. Даже когда приют переселили в гетто – он еще верил, что удастся спасти и детей, и приют. Беспрестанно искал деньги, еду, еду, деньги…

Он даже пытался спорить с немцами о принципах: принципиально не носил повязку с изображением звезды Давида, потому что считал, что она делает его только евреем, хотя он еще и поляк… Немецкий полицейский спорить о принципах не стал, а просто отправил его в тюрьму. Из тюрьмы он вышел старым и больным. Продолжал работать, решать ежедневные задачи – но стал пить. Одному из посетителей, который увидел его не слишком трезвым, сказал:  «Надо пытаться жить… хоть как-то».

В голодном гетто, где на улицах лежали неубранные трупы, он ставил со своими детьми спектакли, устраивал концерты, звал к ним интересных взрослых. На одной из таких встреч родился гимн приюта:

Белый и черный, желтый и красный,

Перемешайте, люди, все краски.

Братья и сестры, сестры и братья,

Люди, раскройте друг другу объятья.

Все мы — созданья Единого Бога,

Всем нам указана Богом дорога.

Всем нам дарован общий Отец.

Вот что понять мы должны, наконец.

Остров нормальности среди безумия, очаг тихого сопротивления сжирающей мир заразе.

Изображение с сайта detfond.org

Как бабочка

Мрак вокруг сгущался. Заботы Корчака в это время включали уже не только хлопоты о еде для своих воспитанников, но и организацию тихого места, где умирающие на улицах от голода и тифа дети смогут умереть достойно, в покое, с минимальным уходом. «Больницы переполнены, туда их не удастся поместить, даже если бы и сохранялся шанс на выздоровление. Осуществление моего плана не потребует много места или денег. Нужен какой-нибудь пустой склад с полками, на которые можно положить детей. И штата большого не требуется, достаточно одного опытного санитара», — писал он местному начальству.

Голодный, старый, с опухшими ногами, он все чаще задумывался о том, что жизнь прожита, а смерть близка. Его дневник последнего года жизни  — горькие заметки уходящего, печальный взгляд на мир, который он оставляет. Солдат в проигранных войнах,  доктор, ушедший в педагогику (сам упрекал себя за дезертирство), воспитатель, который не смог уберечь детей – значит ли это, что проиграна жизнь?

«Журналы, в которых я сотрудничал, закрывались, распускались обанкрочивались.

Издатель мой, разорясь, лишил себя жизни.

И все это не потому, что я еврей, а что родился на Востоке.

Печальное могло бы быть утешение, что и пышному Западу худо.

Могло бы быть, да не стало. Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается».

Когда старая варшавская знакомая и коллега пришла проведать Корчака, выхлопотав пропуск в гетто,  она нашла доктора очень постаревшим. Спросила на прощанье, как он себя чувствует. Он сказал: «как бабочка, которая скоро улетит в иной, лучший мир».

Сейчас, когда стало понятно, что гетто обречено, когда пошли слухи о том, что в других городах евреев из гетто полностью депортируют и убивают, варшавские друзья, в том числе бывший секретарь Корчака Игорь Неверли пытались спасти его самого и хотя бы нескольких детей, сколько получится – закрыть приют, распустить детей, может быть, кому-то удастся убежать, выскользнуть из гетто. «Он посмотрел на меня так, будто я предложил совершить предательство или украсть чужие деньги. Я сник под этим взглядом, а он отвернулся и сказал спокойно, но с упреком: «Ты, конечно, знаешь, за что избили Залевского…»», — вспоминал Неверли. Залевский был поляк, католик, сторож приюта, которого избили, когда он сопровождал детей в гетто.

Одна из последних записей в дневнике Корчака – о страшном сне: он едет в вагоне, и кругом мертвые дети, замученные, один с содранной заживо кожей… «В самом страшном месте просыпаюсь. Не является ли смерть таким пробуждением в момент, когда, казалось бы, уже нет выхода?»

Он много думает о смерти. «Человек ощущает смерть и размышляет о ней, как если бы она означала конец всего, в то время как на самом деле смерть есть просто продолжение жизни. Это другая жизнь. Можно не верить в существование души, но следует признать, что ваше тело будет жить и дальше как зеленая трава, как облако. В конце-то концов, мы суть вода и прах».

Все человеческое существо сопротивляется идее разговаривать о смерти с ребенком – особенно с ребенком обреченным. Мог ли это Корчак – который еще в молодости сказал: ребенок имеет право умереть?

В одном из последних спектаклей, поставленных в приюте, — по пьесе Рабиндраната Тагора «Почтовое отделение», к  главному герою, тяжело больному мальчику Амалю местный староста пообещал, что царь пришлет к нему своего лекаря. И царский лекарь пришел, дал мальчику лекарство и пообещал, что за ним придет царь. Мальчик заснул с облегчением, а лекарь сидел у его постели. И на вопрос, когда мальчик проснется, ответил: когда за ним придет царь.

А будет ли это царь, Мессия или смерть – этого никто не знал. Но окно из душного гетто в вечность открылось, и лекарь был рядом.

Под флагом короля Матиуша

Что в это время происходило в его душе – нам никогда не узнать. Он просто был рядом с ними, когда они строились, чтобы идти к вокзалу для депортации. И шел впереди, и одного ребенка нес, а другого держал за руку, и это тоже был не подвиг, а нормальное поведение любящего взрослого, который отвечает за любимых детей. И когда немецкий офицер, который в детстве любил его книги, предложил ему уйти, он отказался, и это тоже был не подвиг, а норма: быть рядом со своими детьми, когда им плохо и страшно.

Шествие приюта к вокзалу описано много раз: шли в порядке, построившись по четыре, с флагом короля Матиуша; кто читал книгу – тот не мог не вспомнить торжественное шествие короля Матиуша к смерти. На вокзальной площади, где царил хаос, где стонали, плакали и метались, 192 ребенка и десять взрослых из корчаковского приюта сохраняли спокойное достоинство.

Один из очевидцев вспоминал: «До смерти не забуду этой сцены. Это было похоже не на погрузку в товарные вагоны, а на марш молчаливого протеста против режима убийц… Такой процессии еще не видели человеческие глаза».

6 августа 1942 года  их увезли в Треблинку. Конвейер смерти в этом лагере не справлялся со своей дикой задачей. Непогребенные тела валялись кучами, страшная трупная вонь стояла во всей округе. В это царство смерти привезли Корчака с его детьми – в его страшный сон.

Праведность – это логика жизни. Подвиг – это простая верность даже не принципам, а любимым людям. Просто жизнь по любви.

Представить себе его последние минуты – немыслимо, и хорошо бы нам никогда в жизни не узнать этого на собственном опыте.

Приют уничтожен. Детей спасти не удалось. Все, ради чего жил, оказалось напрасно. Впереди – только смерть, в которую надо войти вместе с  детьми. Это хуже и страшнее, чем пожертвовать собой.

Фото: vis0tnik.livejournal.com

Кажется, это было уже полное поражение. Совершенно проигранная жизнь.

И вот отсюда – из смерти, из поражения, из слабости, из трупной вони вырастает внезапная, неожиданная, небывалая победа: остаться человеком, любить, быть рядом – это сильнее газовых камер, сильнее самой страшной империи мира со всей ее индустрией уничтожения.

Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?

Фото с сайта elephantjournal.com

Милосердие.ru