Воскрешение Лазаря. Святитель Иннокентий Херсонский

Дом вифанского друга Иисусова не был уже те­перь тем мирным убежищем, в котором Он со учениками Своими не раз уклонялся от шум­ного и враждебного Иерусалима; место пре­жней тишины и довольства, которыми наслаждалось до­бродетельное семейство, заступили теперь скорбь и сле­зы о потере, столько же непредвиденной и невознагра­димой, сколько драгоценной. Лазарь умер вскоре после того, как посланные возвратились от Иисуса; смерть его была ничем невознаградимой потерей для его сестер, которым он заменял собой родителей. Чем более он был любим, тем более сокрушались у его гроба. Таинствен­ное обещание Господа — явить в болезни Лазаря Свою Божественную славу — не было понято, а потому и не могло доставить утешения, в нем заключавшегося. Ког­да вспоминали воскрешения юноши наинского (Лк. 7, 11-15) и дочери Иаировой (Мф. 9, 18; Мк. 5, 22), совер­шенные Иисусом в Галилее, то луч надежды мог мгно­венно озарять сердца, омраченные скорбью, но эта надежда тем более ослабевала, чем долее Лазарь продол­жал лежать во гробе, а Иисус медлил. Признаки совер­шенного разрушения, обнаружившиеся в бездушном трупе, побуждали оставить и последнюю надежду видеть его снова одушевленным; и теперь, спустя четыре дня после смерти Лазаря, Иисуса, по-видимому, уже не ожи­дали в Вифанию, полагая, что если Он и зайдет утешить друзей Своих, то перед самым праздником, когда будет идти в Иерусалим, или после него, при Своем возвраще­нии в Галилею.

Между тем, дом Лазарев представлялся многолюд­нее, нежели когда-либо. По древнему обыкновению иу­деев, отчасти сохранившемуся до сих пор, родственни­ки, друзья и знакомые умершего должны были в продол­жение семи дней после кончины навещать его дом, до­ставлять утешение осиротевшему семейству и участво­вать в печальных обрядах, которые оканчивались не раньше восьмого дня. Число таких утешителей было те­перь весьма велико уже потому, что дом Лазарев почи­тался между значительнейшими домами в Вифании. Кроме того, Лазарь своими добродетелями и дружелю­бием невольно привлекал к себе общее уважение и лю­бовь, которые, как известно, никогда не обнаруживают­ся с такой живостью, как после смерти лица уважаемо­го. Между посетителями находились многие из иерусалимлян, и притом из людей высшего сословия, едва ли даже не членов синедриона, потому что Евангелист Ио­анн под общим названием иудеев (которое употреблено в настоящем случае) почти всегда разумеет старейшин и начальников иудейских. Чтобы тем вернее исполнить долг любви и дружбы, а вместе соблюсти обычай, неко­торые из иерусалимских посетителей оставались в доме Лазаря на всю печальную седмицу.

О знакомстве умершего с Иисусом мог знать всякий, но что Иисуса нарочно приглашали к болящему другу, а равно и о таинственном ответе Его и замедлении в пути, по-видимому, не было известно посетителям; скром­ность сестер Лазаревых не позволяла открывать этих об­стоятельств, которые весьма легко могли быть перетол­кованы в неблагоприятную сторону для Иисуса Христа, для них самих и умершего брата.

Слух о Божественном Учителе и Чудотворце всегда предварял приход Его. Марфа (вероятно, выйдя из дома по нуждам домашним, которыми она особенно занима­лась (Лк. 10, 38-42)), первая услышала, что Иисус при­ближается к Вифании, и тотчас, не заходя в дом, чтобы уведомить сестру, поспешила навстречу Ему тем путем, по которому надлежало идти Господу. Он находился еще вне селения, когда печальная Марфа пала к ногам Его. При виде всемогущего друга в душе ее невольно со всей живостью пробудилась мысль: как было бы все иначе, если бы Иисус пришел в надлежащее время, то есть, ког­да Лазарь еще был жив. «Господи, аще бы еси зде был, не бы брат мой умер! Но, — продолжала Марфа, желая ис­править мысль свою и показать, что ее вера в Учителя не изменилась, — но и ныне вем, яко елика аще просиши у Бо­га, даст Тебе Бог!» Оставалось досказать: «и что Ты мо­жешь воскресить брата». Но скромность, по замечанию блаженного Августина, не позволяла обнаружить это желание, ибо откуда, продолжает он, знала Марфа, что брату ее полезно воскреснуть? Потому-то и сказала про­сто: знаю, что можешь; если хочешь, сделай; ибо Тебе одному известно, должно ли сделать».

«Воскреснет брат твой!» — отвечал Господь — как бы в оправдание медленности Своего прихода. Вели­чественная простота и спокойствие, с какими произнесены слова эти, должны были вдохнуть надежду в душу Марфы, убитую печалью.

Но для нее само это спокойствие было безотрадно, с последними словами ее излился уже, так сказать, весь остаток ее надежды. Мысль, что Господь просто и так внезапно обещает ей чудесное воскресение бра­та — четверодневного, смердящего мертвеца, — была выше ее воображения; сердце искало для слов Учителя обыкновенного и ближайшего смысла, который не требовал бы новых усилий веры. Смысл тот представ­лялся сам собой, ибо выражение — «воскреснет», употребленное Иисусом, у иудеев постоянно означало будущее всеобщее воскресение мертвых. На этом-то воскресении остановилась скорбная мысль Марфы. «Вем, — отвечала она с некоторым прискорбием и как бы сухостью, — что воскреснет — в общее воскресение, в последний день».

Явно было, что сердце Марфы, пораженной скор­бью, имеет нужду в сильном движении, чтобы пробу­диться от безнадежности. И Господь начал вещать к ней тем возвышенным языком, который приличествовал только Сыну Божьему, имеющему жизнь в Самом Себе и могущему даровать ее кому и когда угодно.

«Я есмь, — продолжал Иисус, — воскресение и живот! Веруяй в Мя, аще и умрет (телесно), оживет, и всяк живый и веруяй в Мя, не умрет во веки. (Ибо смерть телес­ная, которой подвергаются верующие, не есть собствен­но смерть, а только перемена бытия худшего на лучшее). Емлеши ли веру сему?»

Такое требование безусловной веры заставляло ожидать от Требовавшего чего-то необыкновенного. Казалось, Иисус Христос хотел внушить, что для Него не нужно никакого условия, чтобы получить что-либо от Бога (как говорила Марфа), — что Он Сам есть ис­точник всех благ и всех даров .

Марфа чувствовала, что ею сказано нечто не так; ви­дела, что Господь не совсем доволен ее словами; не зна­ла, на что именно нужна ей вера и чего ей должно ожи­дать от Господа, но напоминание о вере было чувстви­тельно для сердца нежного; им предполагалось в ней со­мнение о достоинстве Учителя, которое она почла бы для себя величайшим несчастием. Это как бы пробуди­ло ее. «Ей, Господи, — воскликнула она, — я всегда ве­рила и теперь верую, что Ты Христос, которому надле­жало придти для спасения мира!»

Справедливо замечено еще отцами Церкви, что после исповедания Иисуса Сыном Бога живого (Мессией), ко­торое произнес некогда Петр, еще никто не исповедовал Его с такой силой обетованным Мессией и Спасителем мира, как делает теперь Марфа. Но несмотря на живость и искренность ее веры, мысль о воскресении брата, кото­рую именно хотел возбудить в ней Господь, и теперь оста­лась для нее чуждой. Она могла ожидать от Господа все­го, — только не возвращения своей потери, которую по­читала невозвратимой. Таково свойство тех, которые до­лгое время колебались между надеждой и страхом и нако­нец предались печали: истощенное сердце становится бесчувственным; как прежде, когда оно еще могло над­еяться, все ободряло и питало его, в чем человек с холод­ным размышлением не нашел бы для себя никакого обод­рения, так после ничто не может его воодушевить. Поэто­му не должно удивляться, если Марфа как бы противоречит самой себе; и начав верой, когда Иисус Христос еще не подал признака надежды, потом, несмотря на явные намеки на предстоящее чудо, представляется безутешной и непонимающей. Сердцу, пораженному скорбью, такие противоречия весьма естественны: и в Марфе верующей, колеблющейся, недоумевающей видим изображение всех страдальцев. Впрочем, и последние слова Господа при всей их разительности и способности возбудить надежду на воскрешение Лазаря заключали в себе довольно темно­ты, чтобы служить испытанием веры. Безутешной Марфе могло казаться, что Учитель преподает ей наставление о том, что всякому верующему в Него не должно заботиться о земном и временном, ниже о самой жизни и смерти, по­тому что его ожидает блаженство вечное, перед которым временные потери и страдания ничего не значат.

Господь не сказал ничего на слова Марфы, хотя раз­говор казался еще неоконченным. Смущенная Марфа не могла не почувствовать, что гораздо лучше было бы, если бы при ней находилась сестра ее, которая, чаще беседуя с Господом, привыкла понимать Его возвышен­ные беседы. Тем приятнее было, когда Учитель, как бы желая вывести ее из замешательства, велел идти домой и пригласить Марию. Сам Он не пошел в дом их, скорее всего, потому что иначе пришлось бы снова возвращать­ся на гроб Лазаря, который, по обыкновению иудеев, находился вне селения. Но Марфе представилось, что Ему неугодно появляться в многочисленном собрании иудеев, находившихся с Марией. Потому, придя домой, она тайно от гостей сказала сестре, что Учитель (так на­зывали они своего Божественного Друга, Который всег­да поучал их чему-нибудь) здесь и зовет ее.

Мария немедленно последовала за сестрой, не ска­зав никому, куда она идет и зачем.

Иисус оставался на том же месте, где встретила Его Марфа, отдыхая от пути и занимаясь беседой с учениками.

Первая мысль, возникшая в Марии при взгляде на своего Учителя, была та же самая, которая обнаружена Марфой. «Ах, Господи!— воскликнула она, упав к стопам Его, — если бы Ты был здесь, брат наш не умер бы!» В этом восклицании выражалась вся полнота ее чувствова­ний — и прежняя надежда, и настоящая безутешность, и любовь к брату, навсегда потерянному, и уважение к Учителю, нечаянно явившемуся. Более ничего не могла она сказать: одни слезы свидетельствовали о том, что происходило в ее сердце!

Иисус Христос еще не начал Своей беседы с Мари­ей, как явилось перед Ним все печальное общество иу­деев, находившихся в доме Лазаря. Как только Мария по первому знаку сестры оставила их, им пришло на мысль, что она пошла на гроб брата, чтобы там снова предаться слезам. Не идти за ней казалось неблагоприс­тойностью. Но выйдя из селения, они, к удивлению сво­ему, нашли ее у ног Иисуса. Взгляд на первое свидание друзей и знакомых после того, как одни из них потерпе­ли какую-либо великую потерю, всегда имеет в себе не­что трогательное. Величие Иисуса, о Котором все дума­ли, что Он повелевает природой, слабость и беспомощ­ность осиротевших сестер, которые, обливаясь слезами, искали у ног Его утешения, еще более усугубляли эту трогательность. Из иудеев многие не могли удержаться от слез; других побуждало к тому же само приличие: все молчали и все плакали!

Любвеобильное сердце Иисуса всегда было испол­нено сострадания к страждущим. Мы увидим, что один взгляд на Иерусалим, одно представление бедствий, грядущих на его жителей, будут для Него причиной слез. Теперь все располагало к скорби — и мысль о бренности естества человеческого, и воображение дру­га, который лежит бездыханным во гробе, и вид плачу­щих сестер, которые ожидали, но еще не получили от Него помощи. Между тем невнимание к словам Иису­са Христа, которыми Он хотел  возбудить веру, злонаме­ренность некоторых из иудеев, которые становились свидетелями величайшего из чудес, Им совершенных, самый недостаток веры в друзьях Своих, когда она осо­бенно была необходима, — невольно возбуждали го­рестное чувство... Огорчися духом и возмутися. «Где вы положили его?»  — сказал Он наконец тоном, который показывал, что говорящий гораздо более чувствует, не­жели говорит.

«Господи, пойди и посмотри», — отвечала одна из сестер. В настоящем положении и то уже казалось уте­шением, чтобы вместе с Учителем и другом посетить гроб брата. Новые потоки слез показывали, как нужно теперь утешение.

Такое положение сестер могло тронуть всякого. Мог ли не сочувствовать им Иисус? Совершенная уверен­ность, что Лазарь скоро будет Им воскрешен и слезы плачущих друзей будут отерты и пременены на радость, не препятствовала отдать долг природе человеческой. Сердце истинно человеколюбивое не может не скорбеть со страждущим, хотя готовит ему полную отраду. Самая радость, особенно, если она следует за огорчением и как бы борется в душе с печалью, любит выражаться в сле­зах. Иосиф, плачущий при свидании с братьями, служит тому трогательным примером .

Прослезися Иисус!.. «Смотри, как Он любил его», — говорили иудеи, идя вслед за Иисусом. Слезы Его для них были чем-то необыкновенным: между тем как во всяком другом недостаток их показался бы теперь не­обыкновенным. Если такой великий Пророк, думали, Который не печется ни о чем земном, не возмущается ничем плотским, весь живет в Боге, если Он плачет, то предмет, им оплакиваемый, должен быть крайне дорог Его сердцу. «Но, — шептали другие, вероятно, не со­всем расположенные к Иисусу, — Тот, Кто отверз не­когда очи слепому, не мог ли сделать, чтобы друг Его не умер? Если не хотел, зачем теперь так скорбит? Если же хотел, для чего не спешил на помощь? Больного может исцелить каждый врач, а возвратить зрение слепорож­денному никто не может. Что же сталось с Его чудот­ворной силой? Ужели ее нет для одной дружбы? — Та­кой язык свидетельствовал, что эти люди едва ли не со­мневались и в чудесном исцелении слепорожденного и припоминали о нем единственно для того, чтобы иметь теперь возражение против чудодейственной силы Ии­суса Христа.

Для Господа, сердце Которого весьма болезновало уже о печальном положении друзей Своих, такое неве­рие иудеев было тем чувствительнее. Слезы не струи­лись более из очей Его, но по взорам и движениям обна­руживалось, что душа Его сильно страдает.

Пришли на гроб. Это была высеченная в скале пе­щера, устье которой заваливалось камнем, чтобы пог­ребаемые тела не сделались добычей плотоядных зве­рей. Таковы были гробы всех богатых людей в Палес­тине. Почва, усеянная небольшими каменными скала­ми, благоприятствовала этому обычаю; а пример Авра­ама и других праотцов, которые все погребены были в подобных пещерах, располагал поддерживать его во всей силе.

Никто не ожидал чуда. Думали, вероятно, что Иисус хочет только видеть место, где лежат бездыханные ос­танки друга, отдать ему последнюю дань слезами и по­том преподать утешение сестрам. Тем удивительнее бы­ло, когда Он велел отвалить заграждавший вход камень по обычаю, сделавшемуся почти законом, почитался  не­прикосновенным и который отваливали только в случае особенной необходимости. Для внимательной Марии и подобных ей такое поведение могло служить предвести­ем чего-либо чудесного; но заботливой Марфе, которая привыкла смотреть на вещи проще, отваливание камня показалось даже неуместным]; она почла нужным пре­дупредить Учителя, что исполнение Его приказания со­единено с неприятностью: «Господи, уже смердит: ибо четыре дня, как он во гробе!»

Это было последнее усилие маловерия. «Не рех ли ти, — отвечал Господь, — яко аще веруеши, узриши славу Божью!»

Камень тотчас отвалили. Стоявшие ближе к устью пещеры могли видеть обвитый погребальными пелена­ми труп, который уже начинал разлагаться. Но взоры всех более устремлены были на Иисуса: каждому хотелось знать, что Он будет делать; ибо не напрасно, дума­ли, заставил Он отвалить камень.

В положении, подобном настоящему, Сам Иисус еще никогда не находился. Весьма часто совершая чу­деса, Он совершал их, так сказать, между делом, то есть проповедью о спасении человеческом. Чем они бывали разительнее, тем менее искал Он свидетелей и даже запрещал иногда рассказывать о них. Теперь над­лежало совершить самое великое чудо, и совершить — всенародно! Обстоятельства служения Его требовали именно подобного чуда и знамения. Ибо благотворное впечатление в уме народа от прежних чудес Иисусо­вых, совершенных в Иерусалиме (где Он, впрочем, го­раздо менее творил их, нежели в Галилее), могло осла­беть частью с течением времени, а еще более от злона­меренных толков фарисейских. С другой стороны, для друзей и почитателей Иисусовых предстояло теперь самое великое искушение — в Его страданиях и смер­ти, от которого неукрепленная вера могла пасть. Над­лежало поэтому новым решительным чудом оживить в уме народа память о прежних знамениях и даровать ученикам и последователям Своим твердую опору ве­ры и залог надежды. Настоящее время, место и другие обстоятельства совершенно благоприятствовали это­му. Никогда чудо не могло произвести большего впе­чатления, как теперь, будучи совершено близ Иеруса­лима, в присутствии многих из его жителей, — перед праздником Пасхи, когда святой град наполнен был иудеями со всего света, и следовательно, все, в нем случившееся, могло вскоре сделаться известным всю­ду, где только были иудеи.

Возвед очи к небу, — туда, где всегда было сердце Его, — Отче, — сказал Богочеловек, — благодарю Тя, яко услышал  еси Мя; Аз же ведех, яко всегда послушаеши Мя; но, народа ради, стоящего окрест, рех, да веру имут, яко Ты Мя послал еси [29]. Сказав сие, Иисус воззвал гласом велиим: «Лазаре, гря­ди вон!» 

При этом гласе четверодневный мертвец тотчас встал и вышел из гроба — в том самом виде, в каком пол­ожили его во гроб, — с лицом, обвязанным убрусом, по рукам и ногам обвитый погребальными пеленами. Сила, разрешившая узы смерти, разрешила действие и этих преград [31]. Господь повелел однако же снять пелены и раз­вязать лицо.

Столь внезапное, чрезвычайное чудо должно было произвести не удивление только, но и ужас. Перед очами всех стоял живым тот, кто за мгновение перед тем нахо­дился в другом мире, которого самые ближние не прежде надеялись увидеть, как в последний день на всемирном суде! Можно ли было смотреть на Лазаря и не веровать в Иисуса? Многие из иудеев, тут находившихся, действи­тельно уверовали в Него. Но были и такие, которые са­мым опытом доказали истину слов Спасителя: «Аще кто из мертвых воскреснет, не имут веры». Вместо того чтобы остаться долее в доме Лазаря, разделить общую радость и насладиться беседой и лицезрением Сына Божьего, по­гибельные люди сии поспешили в Иерусалим, чтобы уведомить скорее первосвященников и книжников о том, что случилось в Вифании. Таким образом, величай­шее из чудес и следовательно, священнейшее из дейст­вий Богочеловека для тех людей с сожженной совестью послужило, может быть, случаем высказать привержен­ность свою к какому-либо знатному фарисею!

Здесь как бы прерывается нить повествования Иоаннова. Он не говорит ничего более ни о первых чувствах и выражениях воскрешенного Лазаря, ни о радости и вос­торгах сестер его; умалчивает даже о том, чем кончилось это трогательное зрелище и был ли Иисус в доме Лазаря; уже — по соображению — находим, что Господь с учени­ками Своими, скоро оставив Вифанию, удалился в один из смежных уединенных городков. Краткость удивитель­ная! Там, где писатель, водимый собственным воображе­нием, дал бы ему всю волю, почел бы за долг показать, что он умеет понимать великое, трогаться дивным и сообщать свои переживания другим, — там писатель, движимый Духом Божьим, глаголющий не в наученных человеческия премудрости словесех (1 Кор. 2, 13), молчит, не заботясь о том, что его рассказ может показаться неполным. Между тем, он полон, цель достигнута, предсказание Иисуса ис­полнилось, в воскрешении Лазаря открылась Его Божес­твенная слава; этого довольно: остающиеся подробности при всей занимательности их для ума и воображения ни­чего не значили в очах писателя, целью который было, да­бы читающие веровали, яко Иисус есть Сын Божий, и ве­руя, наследовали во имя Его жизнь вечную (Ин. 20, 31).

Из трех прочих евангелистов ни один не упоминает о воскрешении Лазаря. Причина этого открывается сама собой, коль скоро обращаем внимание на свойство и цель их повествования. Из всего видно, что евангелисты не имели намерения описывать всех деяний Иисуса Христа [33]: каждый, сообразно со своей частной целью (главная цель — породить веру в Иисуса Христа — была у всех одна), избирал известные деяния и беседы Его; от­того находим, что у евангелистов есть сказания, им всем общие, и у каждого есть нечто такое, чего нет у других. В частности, Матфей, Марк и Лука, как видно из их Еван­гелий, занимались более описанием тех деяний Иисуса Христа, которые совершены Им в Галилее; о последних событиях — от праздника кущей до последней Пасхи — они ничего не говорят. Напротив, св. Иоанн повествует более о том, что Иисус Христос совершал в Иудее, и осо­бенно о том, что происходило от праздника кущей до последней Пасхи. Поэтому, как прочим евангелистам весьма удобно было не упомянуть о воскрешении Лаза­ря, так св. Иоанну нельзя было умолчать о нем. Для до­казательства, что Иисус Христос воскрешал мертвых, могли служить другие чудеса, совершенные Им в Гали­лее; и действительно — у св. Матфея (Мф. 9, 18) и Мар­ка (Мк. 5, 42) описано воскрешение дочери Иаировой (Лк. 8,41), а у св. Луки — воскрешение юноши Наинского. Иоанн, напротив, имея более в виду Иудею, уже не упоминает об этих чудесах, довольствуясь воскрешением Лазаря, которое он излагает особенно подробно.

Довольно правдоподобна также мысль некоторых, что Лазарь находился еще в живых, когда первые три евангелиста описывали деяния Иисуса Христа и что по­этому упомянуть о его воскрешении значило бы подвер­гнуть его новым гонениям со стороны иудеев, которые и без того хотели его умертвить. А св. Иоанн, как извест­но, писал Евангелие свое весьма поздно, когда Лазаря, как можно полагать, не было уже в живых, — и, следова­тельно, не было причины для подобных опасений.

Присовокупим нечто из древних преданий к сказа­нию евангельскому. Лазарю было около 30 лет, когда он воскрешен из мертвых, и столько же почти лет прожил он после того. По воскресении своем он будто вопросил Господа: должно ли ему будет умереть в другой раз? Об­раз жизни и поступков воскресшего Лазаря был так строг, что никто не видел на лице его улыбки; много вместе с сестрами своими он содействовал распростра­нению веры христианской и скончался епископом Массилийским на острове Кипр…

Источник: Православие и современность