В ПОИСКАХ СВОЕГО ПУТИ К БОГУ

Мальчик, а позднее и юноша Федор Поскочин, из знатного рода волоколамских бояр, имел особый дар нравиться людям, окружавшим его, – причем всем без исключения: родителям, соседям, друзьям: «Любим же бывает и от сродникъ своихъ, и от съсѣд ближнихъ, якоже и многажды обычай бывает мирскыхъ съжителствиих». В отношении к будущему преподобному эти слова звучат несколько неожиданно, быть может, даже парадоксально: как может сочетаться столь явная любовь людей к будущему подвижнику, анахорету с традиционной нелюдимостью праведника в его мирском житии? Ведь мы привыкли читать о том, что будущий игумен с ранних лет удаляется от игр со сверстниками, чуждается пустых и мимолетных развлечений, чувствует себя в миру, вплоть до того мгновения, как переступает порог монастыря пострига, чужим среди своих… Удивительно, но Феодор действительно непохож на тех, кто станет выстраивать барьер отчужденности с кем-либо из своих товарищей: он открыт душой миру и с наивной простотой делится своими впечатлениями и страхами с окружающими людьми.

Первые годы преподобного в монастыре, когда Феодор уйдет в небытие, а его место займет Ферапонт, ‒ годы, когда молодой монах будет учиться духовному деланию и станет знакомиться с внутренним расписанием монастыря, когда он будет обретать первый бесценный монашеский опыт, и все покажется новым, неизведанным и необычным, все будет поражать юную душу новизной восприятия, ‒ преподобный с трогательной открытостью и детским беззлобием бросится к инокам родного монастыря и с умилением станет просить тех молить за него Бога и Богородицу: его душе так надо найти свой путь спасения, а в мире так много соблазнов, и только теперь, приняв постриг, Ферапонт вполне осознал неиссякаемую бездну искушений, которые ожидали и продолжают ожидать его на жизненном пути…

Внешнее благополучие Феодора «в мирском жительстве», дававшееся ему в силу легкости и открытости характера предельно просто, со временем перестает юношу радовать, более того, сознавая пустоту «житейскых попечений», Федор понимает, что смысл жизни отнюдь не в том, чтобы нравиться всем, добиваться успеха по службе. В сознании его начинает созревать конфликт, который приводит его – не сразу, однако вполне закономерно – к Святым вратам Симонова монастыря. Приход отпрыска знатного боярского рода в обитель, основанную племянником Сергия Радонежского, был, конечно, не случаен. Да это и не приход был, а, скорее, побег: «Усмотрѣвъ убо себе блаженный время благополучно и утаився своихъ си, прииде въ приградие царьствующаго града Московьскыа дръжавы». Уйти по-хорошему, получив согласие и благословение родителей, было, по всей видимости, никак нельзя, а поскольку Феодор был противником всякого рода конфликтов, пришлось действовать тайно. Обращает внимание и то, что тему разногласий с родителями не педалирует также и агиограф Ферапонта: он обходит ее стороной, делая неясные намеки на то, как в реальности обстояло дело.

Итак, Федор отправился в Симоново. Почему именно сюда? Конечно, имя Сергия и его племянника влекло в обитель многих искателей подвижнической жизни, но, думается, более, чем это, поразила сознание Федора история пострижения Косьмы Вельяминова, который только что избавился от тиранического гнета своего родственника Тимофея и стал монахом в стенах этой обители. Стать Кириллом Косьме помог преподобный Стефан, основатель Махрищского монастыря, вступившийся за него пред московским окольничим, героем Куликовской битвы, хотя прежде Тимофей категорически противился чернечеству своего воспитанника, оказывавшему ему серьезную помощь в деле управления стольным градом. Быть может, что-то подобное происходило и в доме Поскочиных…

Главной его добродетелью в годы, проведенные в Москве, становится послушание

Итак, выбор Феодора пал на Симонов монастырь. Удивительно, сколь скоро и тесно связывала судьба будущих спостников Ферапонта и Кирилла! «Блаженный Ферапонтъ едино пострижение имый съ святым и равносверстенъ бяше и лѣты съ преподобным», – скажет позднее агиограф. Под кровом одного монастыря прожили преподобные около десяти лет. Как складывалось это важнейшее в жизни Ферапонта десятилетие? Главной его добродетелью в годы, проведенные в Москве, становится послушание, во-первых, по отношению к келейному старцу, в научение которому передал настоятель новоначального инока: «Он же, Божиею благодатию, пребываше у старца в послушании велицѣ», ‒ во-вторых, по отношению ко всей монастырской братии: «съ смирениемъ многым и молчаниемъ усердно повиновашеся, и служаше отцемъ без всякого прекословиа». Оригинальной деталью образа преподобного становится его слабая вовлеченность в святоотеческую традицию: «Аще бѣ святый и не хытръ грамотѣ, но душевную доброту и умъ здравъ стяжа, якоже и отець нашь Великый Антоние рече: “Не требует книгъ душа человеча, аще имать умъ здравъ”». «Не хытр грамоте» о боярском сыне – это, конечно, не про умение читать и писать, это – про склад ума, устроение души: Ферапонт был человеком практического ума, деловой сметки, хорошим администратором и крепким хозяйственником, отвлеченное богословие было ему чуждо, в отличие от того же Кирилла, который, как повествует его Житие, в то же самое время занимался в обители переписыванием богодухновенных книг.

Вот почему, оценив его деловые качества, в недолгом времени священноначалие начинает посылать Ферапонта далеко за пределы обители по хозяйственным делам: «Посылаху же его по градомъ и в далняа страны купованиа ради потребъ монастырскых». Так случалось не раз, и чем более росло доверие игумена к расторопному иноку, тем далее простиралась его дорога, пока однажды Ферапонт не оказался в сотнях верст от Москвы, в дремучем заволжском крае, на берегу Белого озера. Выполнив предписанное игуменом, Ферапонт отнюдь не поспешил вернуться назад: «преподобный же, хотя мѣста та извѣстно увѣдѣти, обхождааше страну ону, доволно разсматряа, и възлюби ю зѣло». С давних пор душа Ферапонта искала высшей монашеской добродетели – безмолвия, однако иноку не хватало решительности для осуществления своего замысла, нужна была дорожная карта, которая указала бы ему траекторию дальнейшего пути, а карты не было.

Ферапонт мечтал об устроении одинокой кельи на опушке леса, о тихой молитве вдали от многомятежных городов

Обходя белозерские дебри, Ферапонт мечтал об устроении одинокой кельи на опушке леса, о тихой молитве вдали от многомятежных городов, однако остаться на берегу одного из величавых озер пока не дерзнул. В то время как следы одного симоновского инока на берегу Белого озера заметал морозной пылью северный ветер, другой монах того же монастыря пел акафист Богоматери в тиши своей московской кельи. И то, что лежало перед телесным взором Ферапонта, открылось на мгновение духовному видению Кирилла. Отдаленные друг от друга тысячью верст, два монаха, принимавшие постриг от рук племянника великого старца, словно стояли спиной к спине, вслушиваясь в мотивы тех песнопений, которыми огласится в скором времени глухая чаща, и с широко раскрытыми глазами смотрели на замирающую в предчувствии наступающей зимы природу Белозерья...

В тот вечер Кирилл в своей смиренной келье неспешно открывал книжицу, листал привычной рукой потускневшие от времени, закапанные воском листы рукописи и, затеплив лампаду перед Владимирской Богоматерью, начинал петь богородичный акафист. Неизреченное видение посетило инока, когда он дошел до 8-го кондака: «Странное рождество видевши, удалимся мира, ум на небеса преложше…».

Мы не можем знать, как звучали слова этой молитвы в устах преподобного, однако позднее русский композитор XX-го столетия Георгий Свиридов положит это песнопение на музыку, в которой постарается выразить всю бесконечную глубину скрытых в нем смыслов. Драматическими переливами Свиридова станет завершаться торжественная литургия в ночь Христова Рождества в храме Христа Спасителя, и в звуках нарастающей аллилуйи, усиленной акустикой главного собора страны, как в тусклом гадательном стекле, отразится теплота веры, которой была наполнена смиренная молитва уединенного старца. Согретое этой теплотой, сердце Кирилла преобразилась, и он услышал раздавшийся от иконы Богоматери голос: «Кириле! Изыди отсюду и иди на Бѣлоезеро, тамо бо уготовахъ ти мѣсто, в немже възможеши спастися». Открыв окно, преподобный увидел неизреченный свет, в сиянии которого видно было, как ветер взметает высоко над ветвями многовековых дубов опавшие листья, колышет гибкие стволы рябин, и отчетливо выделяется в тенине большого косогора силуэт молящегося инока; он узнал его сразу: это был его друг Ферапонт. Божественный Промысл, говорит агиограф, своим благим изволением соединял иноков: «акы пръстомъ показуа бяше душямъ онѣмъ блаженнымъ, наводя на полезнаа». То, чего не хватало Кириллу, – бытовой сметки, знания дальних стран – было в изобилии у Ферапонта, и напротив – духовное дерзновение Кирилла, его книжная мудрость исполняли простоту его духовного друга.

«Помышляше же и съ еже нѣгдѣ далече от мира уединитися и тамо безмлъствовати, и много с таковымъ помысломъ боряшеся, выну моляся Богу и Пречистѣй Его Матери», – говорит о Кирилле Ферапонтово Житие. Преподобные редко уходили из обители в одиночестве, как правило, первые годы жизни вне стен монастыря пострига проходили в компании близких по духу друзей-иноков. Вот почему, встретившись с Ферапонтом, Кирилл «тако просто», умалчивая о своем видении, спрашивает товарища: «Есть ли мѣста тамо, възлюблене, на Бѣлеезере, идѣже бы мощно иноку безмлъствовати?» Получив утвердительный ответ, Кирилл зовет друга последовать за ним в пустыню. Ферапонт с радостью соглашается, и какое-то время спустя иноки вместе тайно покидают монастырь. Ни Кирилл, ни Ферапонт не берут на то благословения игумена, несмотря на что испокон веков благое напутствие старца считалось важнейшим условием для ухода монаха из обители пострига. Однако постригавший иноков Феодор, по всей видимости, уже облачился в саккос и окормлял в то время народ Божий на ростовской архиепископской кафедре, а тот, кто занял его место, не благоволил старцам и благословения на уход бы не дал. Рассудив, что стучаться в запертую наглухо дверь неблагоразумно, иноки ушли, не попрощавшись.

Как видно, духовное лидерство в этом союзе принадлежит Кириллу: именно ему явилась Богоматерь, именно он первый озвучил свое желание оставить Симоново, именно он руководит своим товарищем теперь и много лет спустя. Вот почему преподобный Ферапонт, безропотно ступая вслед за своим другом, много дней кружит по пустырям белозерского края: многие подходящие места пройдены и с небрежением оставлены позади, опушки, чарующие глаз путника своим величественным пейзажем, забракованы, несмотря на то что имеют все необходимое для устроения пустыньки: лес на устроение келий, источник для хозяйственных нужд. Кирилл, однако, ведет Ферапонта далее – в тот тихий уголок, который открыла ему Богородица еще в Москве. Только тогда, когда картина, запечатленная в памяти преподобного, с незамутненной ясностью, проявляется в глазах старца за одним из поворотов тонкого ручейка, Кирилл открывает другу тайну посещения Богоматери: «Ферапонтъ же, яко услыша, и обрадовася зѣло о милости Божией, и оба прославишя Бога и Пречистую его Богоматерь. И тако первѣе сѣнь поткошя, начашя копати и келийцу в земли, и тако, сему бывающу, и время нѣкое препроводивше вкупѣ».

Впрочем, совместная жизнь иноков продлилась недолго, совсем скоро Ферапонт оставил своего друга. Уход старца не был капитуляцией перед сложностями пустыннического жития, как это пытается представить агиограф Кирилла: инок остается в тех же белозерских лесах, закрепляясь лишь несколькими поприщами далее. Житие Ферапонта, описывая расставание преподобных, особенно подчеркивает то, что уход Ферапонта происходил с ведома и согласия Кирилла, что друзья расстались в добром расположении, что позднее Ферапонт испрашивал благословения Кирилла на выбор места для устроения обители и перенял у Кирилловой обители ее устав. Однако за благостными свидетельствами Жития все же просматривается некоторый конфликт, во всяком случае – обман ожиданий со стороны Ферапонта.

По всей видимости, в какой-то момент Ферапонт стал испытывать определенный дискомфорт от того небрежения его самостоятельностью, которое показывал Кирилл как минимум в поисках места для будущей обители. Будучи его ровесником, как биологическим, так и духовным (то есть приняв постриг в то же время), преподобный должен был полагать, что их духовный союз будет объединением равных, тогда как Кирилл оставлял Ферапонту роль товарища, со-молитвенника, спостника, роль, несомненно, почтенную, но вторую. По мнению Кирилла, все было закономерно и справедливо: тогда как сам он безмолвствовал в затворе, Ферапонт занимался дебелыми «куплями», и, наконец, именно ему, а не Ферапонту, явилась в свое время Богородица.

Однако сам Ферапонт, по всей видимости, видел ситуацию иначе, ведь слишком малое формально разделяло его в этой жизни с Кириллом: и вельможное происхождение, и биография до монастыря (возможно, преподобные познакомились еще в миру). Он, как и любой инок, имел свой сокровенный опыт богомыслия, почитания Богоматери и святых угодников. Этот молитвенный опыт имел свою цену, был его неисчерпаемым достоянием, которое можно было применить в устроении иноческой обители. Вот почему преподобный решил продолжить путь, начатый у стен Симонова монастыря, в одиночестве.

Пахомий Логофет, автор Кириллова Жития, описывая расставание Ферапонта с Кириллом, утверждает, что причиной ухода Ферапонта было его нежелание вести суровое житие: «Кириилъ бо тѣсное и жестъкое хотяше, Ферапонтъ же пространное и гладкое, и сего ради другъ от друга разлучашеся». Однако иначе, как скверный пасквиль, это свидетельство воспринимать не приходится! Впрочем, авторство его едва ли стоит приписывать самому Кириллу: не было в правилах белозерского чудотворца хулить своих духовных друзей и спостников. Вероятно, низкая оценка монашеской добродетели Ферапонта восходит к свидетельствам духовных учеников Кирилла, в общении с которыми составлялось Житие преподобного. Ревнуя о своем духовном наставнике не по разуму, белозерские иноки вполне могли представить события в свете, выгодном для своего духовного отца и порочащем его независимого товарища.

Уходя от хижины Кирилла, Ферапонт удалялся в непролазную, почти сказочно дремучую чащу леса. Время от времени он замечал, что стволы деревьев росли все чаще, все теснее сплетались их могучие ветви, походящие на узловатые старушечьи руки, все меньше света просачивалось сквозь их крону и все чаще острые сучья рвали его пестрядинную мантию и оставляли кровавые царапины на лице и руках. Да, Ферапонту хотелось почувствовать себя вполне одному, вдали ото всех, даже Кирилла. Ну, вот и все, вот он и на месте. Казалось, из мрачной сырости поросшего мхом клубка корней глядела на инока непотревоженная с начала времен нечисть, готовая с яростью накопленных за столетия успокоения сил броситься на преподобного. И она на него набросилась. Какое-то время спустя: «Пострада же блаженный исперва и от вражиихъ нападаний и от разбойникъ нашествия». В угрозах разбойников, которые хотели было ограбить преподобного, но в итоге покинули его келью несолоно хлебавши, звучит справедливый, с их точки зрения, упрек в том, что монах, поселившийся в чаще леса, сгоняет их с удобного места: «близъ бо нѣгдѣ святаго жилище имяху, и надорожно бо бѣаше мѣсто то между езеры и лѣсы непроходными».

Конечно, главными трудами преподобного в первые годы его уединенной жизни стала вырубка леса и очищение места для возделывания нив: «И на многы дни труды къ трудомъ прилагаа блаженный, лѣсъ разсѣкаа по ближним мѣстомъ и землю разчищаа». Монастырь строился, как и всегда, молитвой и трудом, терпением лишений и упованием на Божью помощь. В скором времени весть о пустыннике привлекает в его обитель постников из ближайших весей и городов, Ферапонт выстраивает кельи в два и три этажа, ставит церковь и освящает ее в честь праздника Рождества Богородицы.

Удивительно, но даже тогда, когда монастырь вполне благоустроился, его основатель не хотел принимать священство и игуменский сан. Вот почему, за неимением рукоположенного иерея, обитель долгое время была лишена литургической жизни, и, когда однажды в общину Ферапонта пришел священник, преподобный «с радостию приатъ его и достойнѣ упокоивъ, велми почиташе ѝ, акы отца». Впрочем, не имея священнического сана, Ферапонт мог принимать помыслы своих учеников и всякий раз находил нужные слова, чтобы утешить каждого из смущенных вражескими кознями иноков: «Вси же братиа, приходяще бяху к нему, велику ползу и утѣшение от него приемлюще, с радостию отхождааху в келиа своа, якоже нѣкыми крилы въспаряхуся на предниа подвигы». Неизвестно, принял ли Ферапонт священнический сан и позднее: конечно, можайский князь устраивает монастырь при непосредственном участии преподобного, по правилам ставит в нем игумена, однако агиограф нигде напрямую не говорит, что этим игуменом (а после и архимандритом) стал Ферапонт! Если преподобный до конца дней остался простым иноком, то перед нами свидетельство его глубокого смирения, которое, как и прежде, сочеталось в нем с активной и плодотворной хозяйственной деятельностью.

Из дальних стран приглашал Ферапонт в свою обитель «певцы церковныя и служебникы всякого чина», со временем храмы обители обретали благолепное убранство. Монастырь жил по законам строгого общежительного устава, согласованного с уставом Кириллова монастыря: «Заповѣдь же сихъ преподобных сицева (и не вѣмъ, господие, аще изволите ми рещи): по келиамъ братиамъ питиа не дръжати, такожде и ядениа, — кромѣ трапезнаго покоа и уставнаго времене, кромѣ немощи и развѣ нужда ради, — токмо едины иконы божественыа, а книжицъ мало божественаго ради пѣниа, и орудиа рукодѣлникомъ». Братия занимались монастырскими службами (заготовкой дров, приготовлением пищи) и рукоделием (плетением рыболовных сетей, переписыванием книг), выручка от продажи рукоделий поступала в общую монастырскую казну.

Казалось, жизнь Ферапонта шла размеренной колеей, словно по писаному, в полном соответствии с житийным каноном, и теперь агиограф вполне бы мог перейти к описанию блаженной кончины праведника, однако развязка этого повествования была неожиданной.

Однажды обитель посещает вельможа, объезжающий владения можайского князя по его приказанию. Неожиданно в лице настоятеля боярин находит не только духовного наставника, но и мужа, сведущего в хозяйственных делах (разговор шел не только о «душевных вещех», но и о «телесных потребах»). Возвращаясь в Можайск, боярин передает содержание своей беседы с заволжским чернецом князю Андрею, и в душе властителя с новой силой загорается давняя мечта – устроить обитель в предместьях города. Долгое время Андрей искал в своем непосредственном окружении достойного мужа, на плечи которого можно было бы возложить это послушание, но в многолюдном Можайске такого – увы! – не оказалось. Дело было в высшей степени ответственное, и поставить во главу новой обители рядового чернеца князь не пожелал.

Андрей, конечно, уже не раз вспоминал о Ферапонте, но всякий раз его останавливал сухой ответ преподобного его первой делегации: яства, присланные с княжеского стола, шуба с вельможного плеча, деньги, воск, фимиам – все то было принято Ферапонтом более чем сдержанно: инок велел передать, отчитывался, несколько заикаясь, княжеский тиун, как видно, немало покоробленный сухим приемом, который довелось ему встретить в стенах Рождественского монастыря, что его преподобие «Бога молити о князе не обещавался». И все? Ферапонт с глубоким чувством собственного достоинства показывал князю границы его власти. Неудивительно, что Андрей медлил столько дней, и только теперь, выслушав боярина, очарованного достоинствами талантливого чернеца, с надеждой на согласие Ферапонта и новыми дарами посылает своего человека в монастырь. В этот раз Андрей решил действовать иначе: князь через свое доверенное лицо мягко, но настойчиво просит преподобного проследовать в его можайский терем, чтобы там объясниться с ним наедине. Ферапонт выслушивает княжеское предложение с неудовольствием…

Как же? Совсем недавно московский князь оставлял свой престол и отправлялся в Троицкий монастырь к игумену Сергию, чтобы получить от него благословение на битву с татарами. Князь приходил в монастырь, с благоговейным трепетом входил в игуменские покои и в ноги кланялся иноку, теперь же инок должен оставить выстроенный им молитвенный град и отправиться на поклон князю. Вот почему Ферапонт уже был готов в достойных выражениях отказать посланцу, однако в этот момент в дело вмешались братия: «Не подобает тебе таковаго мужа оскорбити, призывающаго тя», тем более, вразумляли своенравного настоятеля иноки, что мы живем на его земле и пользуемся выданной им тарханной грамотой. Совет братии привел Ферапонта в недоумение. Впрочем, после небольшой паузы он произносит, обернувшись в сторону княжеского посланца: «Мнѣ, господине, отити отсюду невъзможно есть, якоже мнит ми ся: боюся Бога и Пречистыа Богородица».

Ферапонт дал обет «терпеть на месте сем», и уход с этого места осмысляется им как духовная капитуляция, проявление слабости и малодушия. Преподобный поясняет: «Но и чернець есмь немощенъ и грубъ, якоже мя и самъ видиши. Да кое дѣло имат господинъ нашь, великый князь Андрѣй Димитриевичь, до мене, нищаго и худаго?» Ферапонт опасается того, что князь решил сделать его своего рода придворным духовником. Дело в том, что в первой половине XV века княжеская власть усиливалась, церковь мало-помалу начинала занимать подчиненное положение, и предложение князя действительно должно было насторожитьБелозерского игумена. Ферапонт с негодованием отказывается: «Должни мы, нищии, о нихъ Бога молити, а не еже по миру влачитися безчинно на позоръ и осуждение мирскымъ человъкомъ».

Тиун Андрея, однако, был готов к этому отказу и даже ждал его; ждал этого отказа и сам Андрей, поэтому строго-настрого повелел своему человеку не возвращаться без старца. По ужасу, который охватывает посланца, бросившегося в ноги Ферапонту со слезными мольбами последовать за ним в Можайск, становится ясно, что неудача делегации могла обернуться действительно большими неприятностями для ее главы... Братия вторит слезным увещаниям княжеской свиты, и Ферапонт сдается: «Воля Божия да будет», – со смиренным вздохом произносит старец.

Андрей принимает Ферапонта воистину по-княжески: с глубокой радостью о его согласии прийти, окружая убеленного сединами старца благоговейным почетом. Князь отводит преподобному просторные и благоустроенные покои, однако не торопится с ним объясниться. Так некогда Кирилл медлил, перед тем как открыть своему другу, что же именно он ищет в Белозерских лесах, истаптывая одни сапоги вслед за другими…

Решающая беседа происходит некоторое время спустя и, кажется, дается нелегко не только Ферапонту, но и Андрею. – «Знаешь ли ты, отче, зачем я тебя пригласил?» – «Я убогий инок и знать этого не могу…» – «Хочу, чтобы ты дал мне то, о чем я тебя попрошу». – «Что я могу дать, сам не имея ничего?» Тогда князь, «близ его посадив», «начат… молити любовию многою, дабы ему обитель сотворил инокующим в спасение близ державы его».

Для чего же нужен был князю монастырь в области его державы? Действительно, устроение обители в городе, принадлежащем князю, не приносило ему прямых дивидендов, какие можно было бы искать при устроении монастыря в отдаленных районах его княжества (впрочем, таковым и был Ферапонтов монастырь): в последнем случае монастыри воспринимались как форпосты и служили, кроме того, центрами земельной колонизации, помогали администрации князя закрепиться на отдаленных территориях.

Но Андрей желает построить монастырь рядом с Можайском. Дивиденды от устроения городской (или пригородной) обители были отнюдь не практическими – они приносили ктитору в первую очередь духовные барыши. Теперь, в первой половине XV века, считалось хорошим тоном стать устроителем нового монастыря, который будет основан в относительной близости от княжеского терема, благодетельствовать основанной обители и – куда уж без того! – получать от игумена благословение на значимые политические акции: походы против татар, борьбу за княжеский престол и тому подобное. Самым сложным вопросом в подобном мероприятия становился вопрос кадров: именно они решали исход ответственного начинания. Родной брат Андрея, Юрий Звенигородский, сумел вовремя подсуетиться и пригласить на игуменство в Сторожах одного из ближайших учеников Сергия Радонежского ‒ Савву. Андрей, надо полагать, был раздосадован столь явной удачей брата и действительно в течение длительного времени занимался напряженными поисками такого духовного мужа, который мог бы установить в стенах новой обители действительно высокую духовную жизнь. Лучше всего было бы обратиться в Сергиеву обитель или в другой прославленный монастырь, например, Чудов, основанный святителем Алексием, его же Андроникову обитель, то же Симоново, чтобы найти в ней одного из опытных в духовном делании монахов. Однако эти обители находились в Москве (отношения между братьями в те времена не могли быть ровными: Московская Русь вступала в эпоху княжеских междоусобиц) и входили в сферу ее политического влияния, а значит – игумена надо было искать в другом месте!..

И в это самое время случай посылает Андрею известие о Ферапонте. Это было настоящим подарком судьбы: Ферапонт – постриженик Симонова монастыря, основанного племянником преподобного Сергия, носитель того самого духа, который воспламенил сердца многих современников и потомков преподобного Сергия к аскетическому подвигу. И в то же время Ферапонт удалился из московских пределов и перешел под его власть! Кроме того, было бы крайне утешительно полагать, что в этом уходе на Белое озеро было проявление некоторого неудовольствия по отношению к московским нравам, а может быть, даже и властям… Во всей этой ситуации было одно «но» – классическая преподобническая биография Ферапонта в целом была завершена: к моменту его встречи с Андреем он прошел все ступени монашеского жития – жизнь в монастыре пострига, уход в пустыню, устроение новой обители. Вот почему Ферапонт не мог быть заинтересован в оставлении новой обители, тем более в уходе из нее в монастырь городского типа, который тогда уже считался монастырем второго класса, не вполне соответствующим заветам жестокого жития, переданным своим ученикам преподобным Сергием. Классическая преподобническая агиография требовала от игумена провести остаток жизни в стенах новоустроенной обители, в молитвах и заботах о душевном совершенствовании братии. То, что предлагал преподобному Андрей, без сомнения, нарушало канон, вот почему князь с такой щепетильностью подходит к вопросу: долгое время не решается озвучить свое требование, сажает преподобного подле себя, обращается к нему с подчеркнутым почтением. Впрочем, насильственное задержание инока в особых покоях должно было иметь силу убедительности еще большую, нежели княжеские ласки.

Здесь возникает еще один вопрос: почему Андрей не обращается к Кириллу, обитель которого располагалась в непосредственной близости от Ферапонтова монастыря, при том, что сам Ферапонт признавал духовный авторитет своего друга выше своего, как, впрочем, и многие другие современники преподобных? Кириллову монастырю в самом скором времени предстояло стать крупнейшим центром северно-русского монашества… Князь это понимал и обратиться со своей просьбой к Кириллу не решился.

Услышав наконец предложение Андрея, Ферапонт отказывается, ссылаясь на то, что устроение обители – задача, превосходящая человеческие силы, и только Богу по силам воздвигнуть монастырь и населить его иноками. Моя обязанность, говорит преподобный, молить за тебя Бога, а ты отпустил бы меня в свою вотчину, ведь «тамо, господине, есть починочек, начал есми жителствовати и церковь поставил». В целом, конечно, наличие «починочка» в виде благоустроенного монастыря на Белом озере является главнейшим аргументом Ферапонта. Однако князь не отступает от своего и прибегает к аргументу, который, как ему казалось, не мог не возыметь своего действия на игумена, душой радеющего за дело своей жизни: «то вѣдает Богъ, якоже азъ потщуся удовлити монастырь твой всяцѣми потребами, — не токмо же азъ, но и дѣти мои, елико сила нашя может, Божиа ради милости домъ Пречистыа Богоматере дозирати». Впрочем, преподобный, привыкший искать помощи прежде всего у Бога, остается глух и к этой мольбе: «Выше мѣры моеа есть, господине, дѣло сие. Остави мя Господа ради». Князь крепится и стоит на своем, и «елико же святый крѣпляашеся, множае князь Андрѣй молбу простирааше».

Можно только догадываться о той трагической борьбе, которая проходила в это время в душе преподобного: конечно, напор князя был велик, и властитель казался непреклонен, однако в ту самую минуту, когда Андрей со свойственным Рюриковичам напором с блеском в глазах рисовал перед ним картину будущей жизни новой можайской обители, далеко-далеко, за тысячу верст от Можайска, во мгле долгой северной ночи ждали своего учителя братия собранной им общины, все они пришли на Белое озеро не «тако просто», а к нему, вслед за ним, под его настоятельское крыло, и все они были исполнены преданной любовью к своему учителю. Оставить их было нелегко, хотя Ферапонт и помнил о том, что сами братия первые высказались в пользу его скорейшего отъезда в Можайск.

И Ферапонт согласился, однако согласие, которое в итоге дает он князю, становится на деле вынужденным, недобровольным: преподобный, говорит агиограф, соглашается оставить Белое озеро только потому, «понеже весь бяше в руку его, якоже бы рещи, Богомъ судим, никаможе ся дѣти можааше». Так начинается заключительный этап биографии инока, рожденного в Волоколамске, постригшегося в Москве, постившегося на Белом озере, а умирать пришедшего в Можайск.

Монастырь становится важным духовным центром всего можайского края

Некоторое время спустя Ферапонт выходит из города на поиски подходящей местности и обретает место «вельми красно и угодно» в одном поприще от городской стены, «близ реки словущыа Москвы». Рачением князя в скором времени выстраивается каменный собор Рождества Богородицы, тезоименитый, как говорит агиограф, оставленному Ферапонтом на Белом озере Рождественскому собору. Впрочем, соборное тезоименитство можно соотнести и с Саввино-Сторожевским монастырем, выстроенным совсем недавно братом Андрея Юрием… История новой обители развивается стремительно: кельи, здания, службы вырастают еще ранее собора, не замедляет явиться благословение святителя, исходатайствованное самим князем, хозяйственные потребы и «всякая нужная» исполняют обитель «во благовремении». Монастырь становится важным духовным центром всего можайского края и, конечно же, поднимает авторитет князя. «И толико почте (князь Андрей – М. К.) место то», – с восхищением восклицает агиограф, – «вскоре же архимандритию устрои», что действительно было явлением по тем временам редким и необычайно почетным.

Князь не изменил слову, данному Ферапонту еще пред его переселением в Можайск, – Белозерская обитель получила от него множественные земельные вклады, «езеры многыа и рекы и на них грамоты жаловалныя». Андрей не скупился, понимая, что «не хлебом единым» держится княжеская власть на Русской земле. Сам же преподобный до конца своих дней хранил любовь к нестяжанию и нищете, не изменяя нравам, обретенным за многие годы отшельнической жизни.

Впрочем, в той золотой клетке, которую выстроил для него можайский князь, преподобный до конца своих дней тосковал по оставленной им в Заволжье пустыне. Сердце его было не на месте, преподобный скорбел, он опасался, что теперь, когда он оставил первый монастырь, его любимое детище опустеет. Сейчас, рассуждал старец, я ничем не могу помочь моим давним друзьям, молящимся теперь в далеком заволжском лесу, но позднее, по смерти, когда времени уже не станет, стану ходатайствовать о них перед Богом. «Имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою», – сказал однажды возлюбленный ученик в книге Откровений. Нет, Господи, ответил ему Ферапонт, первую любовь свою в звуках плескания вод Белого озера я пронес через всю мою жизнь и в словах предсмертной молитвы принес к Твоему славному престолу.

О том же, что стало с Белозерской обителью Ферапонта после ухода старца в Можайск, агиограф преподобного умалчивает: об этом благочестивый читатель должен будет узнать из Жития его ученика Мартиниана. А это уже совсем другая история…