Урок любви к врагам. Марина Бирюкова

Чем она была примечательна, эпоха Олимпиады-80, «борьбы за мир» и поспешного достраивания БАМа, начатого еще сталинскими зэками? Назрел подспудный, внешне малозаметный, но при этом колоссальный конфликт интеллигенции с властью, с режимом. Интеллектуалы, неспособные вписаться в систему, или уже целенаправленно этой системой отвергнутые, уходили в дворники, сторожа, кочегары и могильщики. Кто-то уходил в тюрьмы и лагеря. Кто-то продолжал жизнь внешне благополучную, лояльную, но мучился раздвоенностью, и это приводило к депрессии и алкоголизму…

По-разному складывались судьбы тогдашних инакомыслящих, и разного они хотели. Кто-то был готов отдать жизнь за одни только политические свободы, за ценности «цивилизованного мира». А кто-то, признавая важность свободы в политическом, гражданском смысле этого слова, искал, тем не менее, свободы иной — непреходящей, неотъемлемой. Из первых получались борцы — бывало, что и железные. Вторые становились источниками любви, веры и надежды.

* * *

В пятьдесят лет трудно начинать новую жизнь. Тем более — такую, какая предстояла Татьяне Николаевне. Какое-то время она надеялась, что чаша сия минует ее. Потом поняла: посадят. Что оставалось? Молиться, чтоб Христос укрепил.

Она была филолог, лингвист, специалист по французскому языку. Преподавала в Смоленском пединституте, переводила. Квартиру не заработала — жила в общежитии. В одиночку вырастила сына. Успела подержать на руках первого внука…

«Радиостанцию «Свобода» можно было услышать только ночью: мы вставали в два и не спали до четырех, сжимая ручку настройки» — это из небольшой книжки воспоминаний[1], изданной потомством Татьяны Николаевны уже после ее смерти. Политическое свободомыслие в интеллигентских кругах не было уже в диковинку, но вот религия — об этом немногие задумывались всерьез. Татьяна Николаевна тоже не вдруг стала верующей. Образованность и внутренняя культура — вот что вело ее к христианству, как ни странно для кого-то это звучит. Она не могла не испытывать отвращения к грубой атеистической пропаганде, видела ее лживость, ненаучность, неисторичность. Более того: «Непримиримая ненависть к христианству и к религии вообще всегда удивляла меня. Я чувствовала здесь какую-то тайну. Казалось бы, чем мешает построению светлого коммунистического будущего религия, исповедующая добро?».

Когда она прочитала, наконец, по-настоящему, полностью, Новый Завет — до подлинного осознания веры остался один шаг. Единомышленники же нашлись, что примечательно, не среди ее, Татьяны Николаевны, ровесников и коллег, а среди ровесников и товарищей ее сына.

«Помню, как удивительно мне было видеть эту толпу молодых молящихся мужчин. Мы привыкли за долгие десятилетия, что в церковь ходят пожилые женщины. И я подумала, что эти юноши — вестники глубоких и серьезных перемен»,— так вспоминает Татьяна Николаевна о возникшем в те годы неформальном религиозном семинаре, душой которого стал ее же студент и кружковец (она вела кружок французского языка и литературы) Владимир Пореш, а вместе с ним — «деклассирован ный элемент», исключенный уже из трех вузов Александр Огородников. Сын Татьяны Николаевны Александр Щипков и его жена Люба тоже стали активными «семинаристами». С помощью почаевских монахов Огородникову удалось купить дом в деревне Редкино Калининской (теперь, слава Богу, Тверской!) области, и этот домик стал территорией духовной свободы. В Редкино ехали из разных городов. Молодежная (на 90 процентов) община была, конечно, подвержена головокружению: об этом говорит и утопичность некоторых планов (вести общее хозяйство, выращивать овощи, этим кормиться — и открыто проповедовать советским людям Евангелие), и вызывающее поведение. Но здесь нужно понять: этим молодым людям менее всего хотелось сидеть в подполье. Им хотелось другого: открыто принадлежать к абсолютно легальной Церкви.

«Для меня, моей жены, моих друзей узнавание Христа в 70-е годы было событием восторженно радостным,— напишет через много лет Александр Щипков.— Мы громко пели „Взбранной воеводе” в буфете Ленинградского вокзала, шумно христосовались при встречах на улице, осеняли себя крестным знамением, завидев купола. Мы вообще не прятались, мы чувствовали себя дома, в своей стране. И чихать хотели на советскую власть. Это был эпатаж, но корни его — в эйфории от той внутренней свободы, которую дала нам Церковь».

Из этого семинара вышло до десятка ныне действующих священников Русской Православной Церкви. Один из них — иерей Владимир Соколов, клирик храма во имя Девяти мучеников Кизических, что в Москве на Пресне, в двух шагах от Белого Дома. Тогда, в конце 70-х, он не думал о священстве, он был молодым актером театра и кино. Успел сняться в нескольких фильмах, названия которых ему трудно теперь вспомнить. Но как перевозил на своей машине нелегально размноженные молитвословы (молитвословы, подчеркнем, а не подрывную литературу!) — этого ему не забыть: «Едешь и понимаешь, что эта твоя поездка может быть последней перед долгим-долгим перерывом».

— Мы не хотели ничего скрывать, — вспоминает отец Владимир, — в нашем поведении присутствовала бравада, конечно, но в нем была и истина тоже. Если ты христианин, ты наследник Царства: кого ты должен бояться здесь, на земле? Именно так должно действовать наше христианское сознание. И хорошо, что это сознание, это чувство тогда в нас родилось.

— Чем Вам запомнилась Татьяна Николаевна Щипкова? Она ведь по возрасту годилась вам всем в матери.

— Она и стала матерью для всех нас. И очень многому научила. Вкус к языку, к литературе, пример поведения по отношению к окружающим — все это шло от нее. Она сдерживала нашу молодую браваду, и это было мудро. Мы ведь не понимали, что нам необходимо созреть. Из зеленых ростков хлеба не испечешь. А она это понимала.

* * *

Эйфория длилась недолго: советская власть не любила, когда на нее «хотели чихать». Настало время испытаний: обысков, волчьих билетов, посадок. Находясь под следствием и уже поняв, что добром для нее это следствие не кончится, Татьяна Николаевна не могла не думать о судьбе тех, кто стал, по слову отца Владимира, ее детьми. Масла в огонь подливал следователь госбезопасности: «Все мог бы простить, но девчонок не прощу. Вы вовлекли их в эту вашу липкую паутину…»

Сына Татьяны Николаевны, исключив из института, отправили в армию, в ТуркВО, где он заразился желтухой. Невестка, тоже исключенная, тщетно пыталась устроиться на работу — не брали даже уборщицей в детский сад. Было от чего пасть духом…

Через два года после смерти Татьяны Николаевны жена ее сына и мать четырех ее внуков Любовь Щипкова рассказала мне, как увидела Татьяну Николаевну однажды утром — тихую, отрешенную, перебиравшую старые вещи. То, что осталось от умершей в блокаду мамы, что удалось вывезти из осажденного города, что связывало с детством…

— Она была совсем не такая, как всегда. Я почувствовала, что в ней очень важные перемены происходят…

Сама же Татьяна Николаевна рассказывает о своих внутренних переживаниях очень скупо, даже, можно сказать, бегло: приходится догадываться, что именно она чувствовала.

«Суд был назначен на 29 декабря 1979 года. Видно, я все-таки сильно волновалась, потому что ночью у меня был приступ глаукомы, меня привезли в глазную клинику, и несколько часов врачи спасали мой правый глаз с помощью капель и пиявок. Утром я явилась на суд с повязкой на голове… арест был отложен на две недели, до 8 января. 7 января — православное Рождество… дивная рождественская ночь, полная звезд и сверкающе го снега. Я провела ее в московской церкви Адриана и Наталии, с друзьями за рождественским столом. Я исповедалась, причастилась и чувствовала себя готовой. Ехала на суд с вещами, понимая, что уже не вернусь. Мои молодые друзья пришли, но не были допущены в зал суда, который был заполнен исключительно мужчинами с военной выправкой…»

Глаукома — опаснейшая болезнь глаз — в условиях лагерной медицины (то есть в условиях отсутствия всякой медпомощи) несколько раз ставила осужденную Щипкову на грань полной слепоты. Только Бог и спас.

Воспоминания о трех годах в заключении Татьяна Николаевна посвятила главным образом не себе, а другим, своим, как говорили в старину, соузницам, женщинам-заключенным. Ей представлялось необходимым рассказать стране, обществу, власти о положении дел в местах лишения свободы. О том, что происходит там с людьми. О том, что бесчеловечность никого не исправляет; и о том, что души людей, спрятанных за вышки и заборы, — это почва, ждущая доброго семени.

«Человек не может всегда, ежеминутно, беспрерывно ощущать себя преступником. Иногда он должен чувствовать себя просто человеком. Если все время заставлять страдать, человек перестает ощущать себя справедливо наказанным, даже совестливый человек, и начинает ощущать себя жертвой — и он прав. Нельзя возродиться, если тебя презирают и обращаются с тобой, как с животным».

Она пыталась им помочь — девочкам, многие из которых разучились уже нормально говорить, только производили все новые глаголы и прилагательные от скудного «ненорматива». Тайком от начальства, крайне внимательного и подозрительного к «политической» Щипковой, создала лагерный альманах: тетрадь, в которую вписывались стихи Лермонтова, Кольцова, Фета, Ахматовой… Читала своего рода лекции — полушепотом, после отбоя. Предложила желающим заниматься французским языком, но это было немедленно и жестко пресечено: администрация не могла допустить, чтоб в колонии звучал непонятный язык.

Вся зона знала, что «мать» — верующая; что именно за это она и сидит. Ей задавали вопросы, просили переписать молитвы. Потом не знали, куда спрятать листочки: «Зашмонают». Она объясняла: «В голове спрячь. Выучи и держи в голове — там уж точно не зашмонают». Выучить что-либо наизусть — это им было непривычно, но молитвы — учили.

«Со сколь многими достаточно было поговорить подольше — и прояснялись глаза, другими становились лица. Да, ненадолго, но кто из нас способен всегда пребывать на высоте своей веры? И они втягиваются в свое вязкое болото, как мы, на воле — в свое…»

После освобождения собратья-интеллигенты задавали Татьяне Николаевне наивные вопросы: «Многих вы там обратили?». Она отвечала: «Что вы! Обращает Господь, а я… если я помогла хотя бы одному человеку, это уже огромный, незаслуженный мною дар». И тут же вспоминала, что помогла, оказывается — не одной своей сестре по несчастью, а двум!

Читая воспоминания Татьяны Щипковой, я очень хорошо увидела, чем она (на языке тогдашних охранителей — «религиозница») отличается от чисто политических диссидентов разных мастей, от тех самых борцов, хотя бы и железных. Для тех главное было — противостоять режиму, власти, общесоюзной или лагерной. Татьяна Щипкова тоже могла противостоять:

«В ответ на взыскания я объявила, что буду бойкотировать политзанятия… когда закончилась поверка на плацу и все строем двинулись в клуб, я, к изумлению начальства, вышла из рядов и спокойно пошла в наш отрядный дом. Так продолжалось недели две. Лагерь пришел в восторг… Чем большей героиней я становилась с течением дней, тем более накалялись мои отношения с администрацией… Накалялась и я. Мной владела ненависть, ненависть к этим мундирам, к этим лицам, к этим командам. Я чувствовала себя сжатой в твердый комок и готовой к сопротивлению любой ценой. В начале второй недели меня вызвали в кабинет замполита. Там собралось все руководство колонии. Видно было, что они несколько растеряны. Открытое мое неповиновение очень опасно в уголовной зоне — так они мне объяснили. Оно может спровоцировать беспорядки. Я в ответ выразила им свое возмущение тем, что кресты при обыске срывают, тем, что Евангелие запрещено. Начальник оперчасти выкрикнул, как обычно, что меня надо расстрелять, на том мы и разошлись…»

А через несколько дней «та, которую нужно расстрелять» просыпается среди ночи вся в слезах и понимает, что не может больше жить в состоянии ненависти. И снимает свой бойкот политзанятий по этой — единственной — причине. И счастлива: «Любите врагов ваших (Мф. 5, 44).

Один раз в жизни мне было дано это почувствовать полной мерой. Я считаю это переживание самым главным в том духовном опыте, который дал мне лагерь».

Невестка Татьяны Николаевны Любовь Щипкова говорила мне, что вернулась Татьяна Николаевна из лагеря — человеком иным, «лучше, чем была до того — еще добрее, еще светлее». А отец Владимир Соколов сказал следующее:

— Она стала, может быть, более защищенной, интеллигентность ушла куда-то вовнутрь, но в то же время я почувствовал: там, в глубине, у нее родилось что-то такое, чего не было раньше, до ареста. Понимаете, когда человек попадает в такие условия — ему ничего не остается, кроме как поискать опоры у себя внутри: я еще раз убедился в этом впоследствии, окормляя заключенных. Меня поражала глубина вопросов, которые они мне задавали. Но что касается Татьяны Николаевны, главное, что она обрела в себе, — это, как мне представляется, благодарность Богу. Потому что без Его благодати она не вынесла бы всего этого. Она очень хорошо увидела там, что главный наш враг — не тоталитарный режим, нет, главный враг сидит внутри нас самих: это грех. А когда человек это понимает, когда он преодолевает этот барьер — он открывает в себе источник любви.

Освобождением из уссурийского лагеря мытарства Татьяны Николаевны не закончились. Она попала в обычный для освободившихся зэков бюрократический переплет, усиленный, возможно, желанием властей посадить Щипкову вторично (когда человек не сломлен, это ведь видно всегда). Ее не прописывали, а без прописки нельзя было устроиться на работу… И нельзя было нигде жить. Человек автоматически превращался в бомжа. Сыну и невестке пришлось прятать маму от милиции. Обрести новый паспорт помог протоиерей Павел Адельгейм. Ну а чуть позже и времена изменились, и работать можно уже было — не только вахтером…

В последние годы многотрудной жизни Татьяна Николаевна вернулась к любимой своей педагогической работе: до 77 лет преподавала в школе при Санкт-Петербургском институте богословия и философии. Один из ее учеников впоследствии написал: «Она была одной и той же, и в классе, за учительским столом, и в лагерном бараке среди уголовниц… красота и глубина интеллектуального знания и культурного предания реализуются в полной мере только в личной деятельной христианской жизни. В этом заключается сущность того православного церковного опыта, которым одарила меня Татьяна Николаевна».

Похоронена она в Тарусе — это любимый многими старинный городок на Оке, в Калужской области.

Что надо добавить? Нам, сегодняшним, необходима — не просто информация, нет, но неотступная живая память о том, что вот так было — не всегда. Возможность беспрепятственно вести церковную жизнь, воскресные школы для детей, масса православной литературы и прессы, православный интернет, архиереи и священники на телеэкранах, православные приходы за колючей проволокой, священники в армии и на флоте, домовые церкви в университетах — все это было не всегда. Наши предшественники — такие же люди, как и мы — находились в иных условиях. От них требовалось очень большое мужество. И очень сильная вера. Нам нужно помнить об этом — чтобы не впасть в самодовольство и самоуспокоение.

Мы верующие? Православные? Воцерковленные? Прекрасно. А мы смогли бы — вот так? Как эти мальчики-студенты? Как их преподавательница за пять лет до заслуженной пенсии?..

Не знаем. И не будем знать. Если ничего не случится.

Журнал "Православие и современность" №21 (37), 2011 г.

[1] Щипкова Татьяна. Женский портрет в тюремном интерьере. Записки православной. М., 2011. Имеет гриф «Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви (свид. № 10-18-1847).

источник: Православие и современность