СКВОЗЬ ИГОЛЬНОЕ УШКО. Мария Кузьмина

Памяти преподобного Варлаама Важского

Святой Апостол Иоанн Богослов и преподобный Варлаам Важский

Через много лет после смерти преподобного Варлаама Важского, когда умерли уже «памятухи», которые могли бы от первого лица свидетельствовать о его монашеском подвиге, насельники устроенной им обители, сообщает агиограф, стали считать его за «простолюдина, а не единого от святых»... Подобного рода настроения были распространены в обители повсеместно и не являлись заблуждением одного из маловерных монахов: «мнози сумняхуся о нем» — явление, едва ли не уникальное для древнерусской преподобнической агиографии!

В чем же причина подобного рода скепсиса со стороны насельников основанной Варлаамом общины? Что заставило иноков противопоставить преподобного тесному кругу рясофорных чернецов?

Дело в том, что Варлаам за время, прошедшее после основания обители и самого города, в предместьях которого возник Иоанновский монастырь, ассоциировался прежде всего с отцом-основателем как города, так и церквей, а также монастырей внутри него и в его округе.

Будучи успешным политиком и талантливым администратором своей эпохи, прекрасно разбираясь в вопросе о том, куда дует ветер истории, Василий-Варлаам сумел стать не просто ктитором нового монастыря, инвестором-толстосумом, внесшим некогда решающий финансовый вклад на счета условной строительной компании той поры. Варлаам со временем принял монашество в своем же монастыре и, подвизаясь в его стенах, более прочих иноков сумел поместить в основание новой обители гораздо более значимый, нежели серебряные монеты вклад, — свои молитвы о всех тех, кто при его жизни и после его смерти придет на это священное место.

Вот почему совсем скоро пагубное заблуждение иноков было развеяно: у гробницы того самого ктитора, которого, как полагали они, лишь из уважения к его инвестициям погребли на территории обители, стали происходить чудеса...

***

Василий родился в семье знатного новгородского боярина, а «владением и честию превозведен бысть паче сверстник своих». Указывая на посаднический сан, который снискал Василий в миру, агиограф тотчас же оговаривает, что эта информация не достоверна: «поведают бо его, яко бысть посадник в великом Нове граде». Впрочем, за давностью времен опровергнуть эти слухи не представляется возможным, и кроме того — как знать? — может, оно так и было. Во всяком случае, в финансовых средствах и административных ресурсах Василий не был стеснен. Выполняя обязанности посадника, то есть стоя на страже вечевого самоуправления новгородской республики, Василий был, кроме того, и крупным землевладельцем: ему и его семье принадлежали как значительные владения с движимым и недвижимым имуществом в пределах самого города, так и земли в одной из пятин: «в разделениях пятин из роду бяше и изо отчества сему Василию посаднику Заволочие именуемо бяше, в немже превеликая река Вага во участии его бысть со всеми пределении своими». Занимаясь государственными делами в стольном городе, Василий не забывал промышлять и о своих загородных владениях: «Зде же в Заволочие именуемом верных раб посылаше строити и промышляти жребием его». Более того, со временем он понял, что именно этот удаленный от метрополии «жребий» сулит ему в наибольшей мере сохранение за собой тех обширных возможностей и привилегий, которые с приходом Москвы и ее посланцев неминуемо должны были сойти на нет.

Конечно, до знаменитых походов Ивана III было еще далеко, но ветер перемен, дувший с юго-востока, явственно свидетельствовал о том, куда должны будут склониться весы истории. В целом Василий понял, осознал и почувствовал, что его правление в Новгороде есть не что иное, как тот самый вечер, который должен явиться «великим прологом к новой исторической пьесе». То, что городские низы безусловно тяготели к Москве и ее державной руке, тогда как представители олигархического боярства, желая сохранить древнюю вольницу, напротив, стремились всячески отдалить момент подчинения московскому великому князю, — факт бесспорный и многократно озвученный в исторической литературе. Василий же, будучи представителем той самой элиты, которая не желала слиться с многочисленными вассалами Москвы, скорее предпочел бы стать последним землевладельцем в новгородской земле, нежели первым сановником в подвластном Москву Новгороде. Вот почему в тот момент, когда политическая конъюнктура становится предельно ясной, Василий оставляет берега Волхова, чтобы основать свою резиденцию «в Заволочии, на высоте горы воскрай великия реки Ваги, на речке на Пеняжке именуемой».

Придя на берег Ваги, Василий закладывает новый городок. Почему именно здесь — об этом агиограф умалчивает. Во время закладывания нового городка Василий все еще сохраняет за собой посаднический сан, однако с каждым годом управление Новгородом как зоной политической турбулентности становится для него все более и более обременительным. Единственным утешением и, возможно, последним аргументом в пользу того, чтобы не покидать родной город, становится для Василия возможность заниматься благотворительностью. При этом та гуманитарная деятельность, которая ознаменовала пребывание Василия в высших эшелонах новгородской власти, не носила характер раздачи редких и скудных подаяний, которые от своего неохватного избытка жаловал вельможа случайной горстке счастливо попавшихся под руку смердов. Милостыня, которую творил посадник, была, по всей видимости, продуманной и отчетливо регулируемой сверху системой гуманитарной помощи наиболее экономически беззащитным слоям населения: «конечное прият нищелюбие, яко жо Иов праведный: вдовицам бысть заступник, сирым отец, нищим питатель, обидимым помощник, нагим одежда, болящим посетитель; милостив бо бяше зело, якоже речеся: яко ни единому же изыти тщу из дому его». Безусловная щедрость будет характеризовать Василия на протяжении всего его жизненного пути. Многотрудная новгородская жизнь продолжалась до тех пор, пока, наконец, усталый посадник «многих ради нашествий ратных бывающих Новуграду, оставляет великий Новград, взем жену и дети своя».

Безусловно, городок на берегу Пинежки становится для Василия вовсе не местом вынужденной капитуляции и не последним пристанищем изнуренного подковерной борьбой политического деятеля. Это от начала и до конца его детище, которое он целенаправленно творит по четко продуманному плану, определяя места для устроения торговых рядов, прокладывая маршруты улиц, выстраивая свою резиденцию, применяя каждый раз при принятии того или иного решения холодный хозяйственный расчет и руководствуясь административной сметой. Вся эта кипучая деятельность органично соединяется в нем с напряженной религиозной жизнью, ночными молитвословиями и постническими подвигами, словно сановный вельможа все еще не ответил на какие-то важные вопросы в своей жизни: «Обычаи же бяше блаженному на вся праздники Господския и святых памяти в нощнем бдении без сна пребывати и молитвы деяти».

Зрелый царедворец, очевидно уже переживший апогей своего жизненного и карьерного пути, все еще продолжает мучительные поиски потаенного смысла своего существования... Богатый жизненный опыт, множественность сохранившихся со времен юности и зрелых лет впечатлений от общения с людьми разных социальных статусов и ремесел, разных национальностей и возрастов, картины собственной счастливой семейной жизни — все это при несомненном богатстве событийного калейдоскопа, наполняя память и развлекая воображение, оставляет в сознании Василия впечатления ущербной недосказанности... Что же было упущено? Чем можно восполнить гнетущую пустоту? Ответ приходит в скором времени.

***

Варлаамиев Важский во имя ап. Иоанна Богослова мон-рь. Фотография. 30-е гг. ХХ в.

В одно из молитвенных бдений под праздник апостола-евангелиста Иоанна Богослова Василий слышит «отвнеуду храмины своея звон бывающ доходящих слухи его». Звон и пение, не смолкавшие на протяжении всей ночи, локализованы предельно точно: «к западной стране града, недалече от града аки дващи стрелити на той же реце, на Пенежке глаголемей». Градоправитель понимает: перед ним — знамение, пренебрегать которым нельзя, что на месте звона следует возвести, как минимум, церковь в честь апостола Иоанна Богослова. «По заутреннем же пении и свету дневному возсиявшему, пойде блаженный в надзрение места оного, на немже пение и звон слышашеся».

В той местности, куда привел Василия благодатный звон, явственно выделялись две поляны, пригодные для возведения на них храма: восточная и западная. Расстояние, разделявшее две делянки, условно обозначалось как «вергнути каменем между има», впрочем, выбор в пользу той или иной площадки сделать было необходимо, и этот выбор представлялся отнюдь не ничтожным и маловажным, ведь каждая пядь земли, на которой зиждется храмовое здание, становится величайшей святыней для современников и потомков ктитора. Сам Василий склонялся к выбору восточной делянки: земля на ней казалась ему более крепкой и пригодной для храмового строительства: как-никак совсем недалеко располагалась пойма Пинежки, да и сама река, обычно тихая и неполноводная, в случае паводка могла серьезно повредить хозяйственной жизни будущей обители. Но дело устроения храма во все времена осмыслялось как дело Божие, а не человеческое, и рациональные доводы должны были уступить место доводам сверхъестественным. Поскольку сам себя Василий не считал человеком духовно опытным или прозорливым, а выбор сделать надлежало, было принято решение бросить жребий. Трижды жребий указал на западную делянку, после чего Василий понял: храму быть именно здесь, и именно здесь будут жить служители этого храма, иноки нового монастыря.

Василий не скупился на устроение обители и обеспечение ее экономической жизни на многие годы вперед. Помимо церкви во имя Иоанна Богослова, он выстраивает второй храм — в память о трех святителях (памятуя, наверное, и о своем небесном покровителе Василии Великом). Рачительный ктитор дарует монастырю «имениа многа иноком на пропитание», закрепляя свои дары «вечными грамотами». В обители по его инициативе устанавливается общежительный устав. В скором времени под кровом Иоаннова монастыря собирается боголюбивая братия, и обитель со своим духовным воинством вступает на поприще борьбы не с плотью и кровью, а с «духами злобы поднебесной».

Здесь, кажется, впервые Василий осознает, что тщеславное стремление превзойти своих политических оппонентов или выиграть для условно «своего» города, волости, республики, народности те или иные преференции, прерогативы (будь то свободная торговля с Ганзой или возвеличивание своей культурной самобытности) есть несомненная мишура в сравнении с той вечной борьбой добра со злом, самым важным и действенным орудием которого являлась и всегда будет являться молитва. Василий находит утешение в бурном храмовом строительстве: одна за другой появляются на Ваге церкви, первые камни которых закладывает в основание неутомимый правитель: храм Рождества Христова на Химане, храм Рождества Богородицы на Усть-Пуи, храм Рождества Иоанна Предтечи на реке Леде. При этом Василий не только строит стены этих церковных зданий, но и нанимает иконописцев для создания благолепного убранства, заказывает у грамотных иноков богослужебную литературу.

Казалось бы, душа вельможного старца ликует: литургическая жизнь, заведенная его властной рукой, идет как по часам, словно слаженный механизм. Здесь читают каноны святым и творят Евхаристию, здесь не усыпает Псалтирь и не утомляется в молитвах престарелый клирик, которого спешит сменить после дневных трудов юноша-инок. Но это кто-то другой читает, кто-то другой молится и поет, кто-то другой славит Бога и его ангелов, кто-то неизвестный или малоизвестный самому Василию, в то время как он хлопочет о том, чтобы те, другие, могли петь, молиться, зажигать лампады перед образами...

Василий почтил в своих храмоздательных трудах Рождество Христа и Его Матери, Рождество Его славного Предтечи, словно приготовляя самого себя к еще одному рождеству, еще одному переходу из призрачного небытия в полновесную жизнь: так бывший посадник Василий умирает, чтобы родился простой инок Варлаам. Ктитор обители становится одним из рядовых ее насельников. Пожалуй, наиболее ярким свидетельством того, что, приняв монашество, Василий отрекся от богатства и почета, переменил весь свой быт и образ жизни, стало быстрое забвение его подвигов следующими поколениями иноков. Убогий инок Варлаам настолько слился с простой братией, настолько пожелал забыть о своем сановном происхождении и заслугах в устроении монастыря, что об этом забыли и те, кто, казалось бы, должен был о том помнить. О монашеской жизни Варлаама агиограф свидетельствует кратко, но красноречиво: «подвизася на диавола крепко, постом и молитвами угождаше Богови; смирением же и повиновением всех преодолеваше. Сего ради мняшеся быти яко един от убогих, а не яко начальник месту сему и властелин великому Новуграду». В иноческих подвигах прошли последние шесть лет жизни преподобного.

То, что и как было сказано в этом сокровенном диалоге души Василия-Варлаама с Богом, преподобный унес с собой в могилу, но то, что Господь ответил на его молитвы, стало ясно почти через сто лет после его кончины. Тогда вышедшая из берегов Пинежка размыла старое кладбище, и волны подхватили несколько гробов, одним из них оказался гроб Варлаама. Нетленные мощи преподобного были с честью перезахоронены у алтаря Иоанно-Богословской церкви. И когда страждущие от недугов стали с молитвой обращаться к заступничеству преподобного, недуги отступали, а бесы, посрамленные молитвой праведника, вынуждены были ретироваться. Тогда местные крестьяне поняли, что в лице преподобного ктитора обрели своего духовного покровителя и милосердного печальника, да и сами насельники обители иными глазами взглянули на историю своего монастыря. А посадник Василий, про которого недоброжелатели говорили, что власяницу на его изображении пририсовали когда-то рясофорные подхалимы, обрел в сознании каждого черты простого труженика и скромного чернеца.

https://pravoslavie.ru/122154.html