Русь соборная и имперская Церковь. Алексей Величко

Часть 1

Часть 2

Глава III. Русский раскол

Безусловно, роль катализатора этих трагичных событий сыграл такой выдающийся во всех отношениях персонаж нашей отечественной истории, как Московский патриарх Никон. Трагедия (как его личная, так и России) заключалась в том, что идею «Третьего Рима» он понимал сугубо в том смысле, что не только сама Русь должна стать основой восстановленной ее руками Вселенской христианской империи, но и предстоятель Русской церкви просто обязан занять первое место в патриаршей иерархии[1].

Разумеется, для достижения этой цели недостаточно было только путём военных действий восстановить некогда единый христианский мир, закрепив его в границах Русского царства. Нужно было заручиться нравственной поддержкой остальных православных патриархов. Склонить их к признанию высшего духовного авторитета Московской кафедры[2].

Желал того внутренне Никон или нет, но образ его мыслей автоматически привёл патриарха к крайней степени грекофильства. Тем более, что в Москве он, еще не будучи патриархом, подпал под сильнейшее влияние в этом вопросе протопопа Стефана Вонифатьева и самого царя Алексея Михайловича. Именно государь вложил в голову Никона программу действий по обновлению Русской церкви, которую они в течение длительного времени продумывали вместе со Стефаном Вонифатьевым[3].

Но патриарх категорично интерпретировал их идеи, придавал в ходе проведения реформы приоритетное значение не самому обряду и книгам – это, как вскоре станет ясно, для него было второстепенным вопросом, а вопросу об отношениях царской власти и священства и места самого Московского патриарха в системе церковного управления. Для Никона реформа богослужения стала средством возвышения патриаршей власти и придания ей должного авторитета и статуса. Разумеется, идея верховенства Московского патриарха в Восточной церкви являлась для него единственно верной и возможной.

Однако Никон понимал, что греки никогда не возвысят его над остальными патриархами, если русские обряды будут вызывать их нарекания. Как может «Вселенский» патриарх быть таковым, если не в состоянии навести порядок в собственной Церкви?! Правда, сама возможность такого счастливого исхода была совершенно иллюзорна, чего он видеть не желал – никогда восточные патриархи не признали бы русского архипастыря выше себя. Но он был слеп в своём заблуждении, и как все слепцы не считался ни с чем, упоенно начав реализацию собственных планов. Этим обстоятельством, собственно говоря, и обусловлена скорость проведения церковной реформы и методы ее реализации. Она началась патриархом «с места в карьер» – резко, громогласно, без какого-либо снисхождения к любой форме оппозиции и возможности компромисса[4].

Реформа богослужения, уже давно осторожно подготавливаемая царем и его духовником Стефаном Вонифатьевым, была понята Никоном крайне односторонне. В этом он ничем не отличался от своих оппонентов из числа некоторых «ревнителей» (Неронова, Аввакума), которые соединяли благочестие лишь с одной формой, и изменение этой формы являлось в их понимании изменением самого существа благочестия. Ему, как и многим другим сторонникам реформы, не хватало главного – систематического и правильного образования, умения критически изучить предмет, отделяя главное от второстепенного. Как следствие, это разом опрокинуло дальние планы Алексея Михайловича и Стефана Вонифатьева создать единое греко-русское церковное культурное пространство и устранить наиболее болезненные явления в нашей религиозной жизни[5].

В неделю перед Великим постом 1653 года Никон внезапно разослал «Память», своё окружное послание, в котором категорично велел ввести троеперстие и запретил коленопреклоненные поклоны. Это изменение обряда, которое официально не санкционировал ни Собор, ни епископат, рождённое в уме Никона и получившее жизнь исключительно вследствие его железной воли и слепой самоуверенности, вызвало эффект разорвавшейся бомбы. Патриарх затронул ту область, к которой русский человек был наиболее чуток, которая вследствие недостатка образования и религиозной культуры была ему наиболее дорога – область церковного обряда и чина. «Для значительного большинства русских обряд был тем же, что и вероучение; он также важен, свят, спасителен и неизменен, как вероучение. Изменить обряд, по их мнению, значило тоже, что изменить вероучение»[6]. Ситуацию усугубило то обстоятельство, что двоеперстие было торжественно утверждено определениями Стоглавого собора 1551 года, и теперь перед москвичами стояла дилемма: либо нарушить клятвы вековой давности, либо ослушаться патриарха.

Никогда, даже при патриархе Филарете (1619-1633), отце царя Михаила Федоровича, предстоятель Русской церкви не решался на подобные шаги. Мало кто интересовался, насколько отмена Никоном земных поклонов соотносится с существом православной веры. «Видели только грубое насилие, желание патриарха внести повсюду изменения». «Неужели Русская церковь, как прежде Римская и Греческая потеряла благодать?» – спрашивали друг друга москвичи. Нет, этого не могло быть! Но тогда вывод напрашивался сам собой: пришел антихрист, дабы погубить и «Третий Рим», как погубил «Второй»! И этот антихрист – патриарх. «Сердца озябли и ноги задрожали»[7].

«Боголюбцы», вчера солидарно с Никоном боровшиеся за моральное возрождение Русской церкви, моментально стали его первыми врагами. Ранее близко общаясь с патриархом, они знали наперед, что Никон не остановится на первых обрядовых изменениях, заимствованных у греков и распространённых силой. В свою очередь, Никон, помня, какая фронда его предшественнику была организована со стороны протопопов – «боголюбцев», срочно рекрутировал епископат и патриаршее управление, найдя во вчерашних врагах сильных союзников. Его административная власть усилилась неимоверно, но столь же резко упало доверие к нему, как русскому патриарху, да и к остальному священноначалию со стороны населения.

Столкнувшись с фанатичным сопротивлением «ревнителей» и их сторонников из числа мирян, Никон решился на Собор, который царь созвал в 1654 году. На нём патриарх представил на разрешение целый ряд вопросов о недостатках наших уставов, многие из которых объективно носили обоснованный характер. Вполне возможно, что Собору удалось бы погасить пламя раздора, если бы не одно существенное обстоятельство. Никон безапелляционно (и ошибочно) назвал русские обряды, противоречащие греческим образцам, «нововводными» и «неправыми», не дожидаясь соборного обсуждения вопроса.

В действительности же, это были старые греческие обряды, как их приняла Русь, неизменно сохраняемые у нас в то время, когда на православном Востоке в силу естественных событий (церковная жизнь тоже не стоит на месте) обряд претерпел некоторое изменение. По одному справедливому замечанию, на Соборе Никон должен был говорить не о том, что русские обряды – неправые, а максимум – что они уже являются отжившими, излишне древними, а потому не соответствуют церковной практике Вселенской православной церкви, вследствие чего должны быть изменены. В никоновской же редакции соборных определений москвичи увидели оскорбление собственной веры. Совершенно понятно, что Собор лишь усилил волну сопротивления.

Более того, патриарх подлил масла в огонь, широко перешагнув за границы разрешённых Собором действий. Так, на самом Соборе Никон не осмелился поставить вопрос о троеперстии и двоении аллилуйи, прекрасно понимая, что его никто не поддержит. Тем не менее, патриаршие указания на этот счёт после окончания соборных заседаний продолжали действовать по всей Русской церкви. И исправление уставов, на которое дал разрешение Собор, должно было производиться по старым славянским и русским источникам, а не по новым греческим книгам, напечатанным, как правило, на Западе. Несомненно, что вольная трактовка Никоном соборных определений сразу отнесла его указания в глазах русских христиан в разряд еретических.

Чтобы легализовать свои реформы, Никон обратился с соответствующим запросом к грекам в Константинополь, но, не дожидаясь получения ответа, продолжал свои реформы, нимало не смущаясь тем, что имеет своим союзником лишь одного Антиохийского патриарха Макария (1647-1685), пребывавшего в те дни в Москве. Их совместными усилиями был созван в 1655 году очередной Собор, на котором Никон подтвердил все свои прежние указания относительно троеперстия и перехода на греческие уставы.

Этот Собор разочаровал москвичей. Но самого Никона еще более неприятно удивил ответ из Константинополя, который ярко демонстрирует тот факт, что и на Востоке встречались иерархи, для которых блага «века сего» мало стоили перед истиной. Константинопольский патриарх Паисий (1652-1653, 1654-1655) убеждал излишне ретивого русского собрата не придавать столь много значения обрядовым мелочам, помнить, что церковная служба развивалась постепенно и носила различные формы. А также то простое обстоятельство, что у каждого христианского народа существуют свои традиции, которые, если они не вступают в противоречие с основными аспектами богослужения, вполне допустимы. Даже двоеперстие не показалось Паисию чем-то из ряда вон выходящим – он лишь привел доводы в пользу того, почему греки крестятся тремя перстами, не более того. Стоит ли удивляться тому, что Никон не придал грамоте Паисия никакого значения и вообще постарался ее умолчать? Но внешне все его действия совокупно еще более удостоверили соотечественников Московского патриарха в том, что и Никон, и греки, на которых он постоянно ссылался, стремятся разрушить Русскую церковь своими еретическими нововведениями[8].

Церковь бурлила, повсеместно раздавался глухой ропот – особенно после того, как патриарх публично заявил, будто он «русский по крови, но грек по вере», и ввёл у себя греческую кухню, попутно открыто высмеивая старые русские традиции. 22 декабря 1655 года случилась оскорбительная для москвичей история. Во время торжественной Литургии, посвящённой святителю Петру, митрополиту Московскому (память 24 августа), Никон при всех снял русскую митру и надел на голову греческую, украшенную драгоценными камнями.

На Неделю Торжества Православия 1656 года патриарх вместе с Антиохийским патриархом Макарием, Сербским патриархом св. Гавриилом (1648-1655, 1659) и Никейским митрополитом Григорием, пребывавшими в Москве и активно поддерживавшими Никона в надежде на богатые дары, торжественно провозгласили русское двоеперстие «армянской ересью» и прокляли его. Изумленные москвичи внезапно для себя обнаружили, что и они сами, и все их благочестивые предки даже креститься не умеют! О каком «Третьем Риме» после этого уже можно было говорить?!

Раз за разом патриарх демонстрировал свой пиетет перед всем греческим. В декабре 1656 года он организовал Крестный ход для встречи царя, возвращавшегося с войны, и по его приказу певчие на протяжении всего пути пели по-гречески. В сентябре 1657 года на вечерни в Чудовом монастыре Никон распорядился пропеть канон и тропарь по-гречески. Тоже случилось через неделю, но уже в Успенском соборе Москвы. Даже в придворных храмах на Рождество повсеместно раздавались греческие гимны. Не мудрено, что в массе своей русские христиане справедливо посчитали, что их веру в угоду грекам публично признали повреждённой, и это было сделано единолично патриархом, причём дерзко и безапелляционно[9].

Нет никаких сомнений, что Раскол родился не сам по себе, но Никон спровоцировал последующее сопротивление, нимало не заботясь о последствиях. Зная не понаслышке состояние дел в епархиях, отдавая себе отчет в том, насколько сложно и не быстро русское религиозное сознание готово к переменам, мог ли глава церковного управления пренебрегать угрозой целостности Русской церкви во имя пусть даже высокой и красивой цели?! И если мы говорим об уровне русской религиозной культуры тех лет, то методы, которыми патриарх Никон проводил свои идеи в жизнь, являются наглядным, увы, подтверждением наших слабостей[10].

Впрочем, как и характер болезни, с которой Никон решил бороться. При всём сочувствии, которое вызывают решимость и крепость духа раскольников, твёрдо ставших на защиту отеческой старины, в существе своём их позиция носила крайне ошибочный характер. Хотя вожди Раскола и направляемые ими московиты выступили в защиту Божественных, неизменных форм Церкви против человеческого произвольного мнения, однако подменили истинный критерий – кафоличный характер Церкви признаком старины или отеческого предания. Тем самым они всё дальше и дальше отдалялись от Божественного содержания Церкви. Раскольники верно полагали, что Церковь свята и Божественна не только в сокровенных формах, но и в видимых. Но не могли определить, какие из этих видимых форм Божественны, а какие – нет, и смешивали Божественное с человеческим, вечное с временным, частное с всеобщим. Трудно не заметить, насколько позиция вождей Раскола близка к идеологии «боголюбцев». Тем аккуратнее должно было быть лечение. Тем осторожнее должен был действовать патриарх[11].

Однако для многих способ действий патриарха стал страшным соблазном, а потому Раскол растекался по стране. Всего за несколько лет Никон официально признал ошибочными решения прежних собраний Русской церкви, в том числе Соборов 1551 года, весьма авторитетного в народе, и 1621 года, что состоялся при патриархе Филарете. Правительство, которое санкционировало нововведения, но не способ их реализации, металось меж двух огней, само того не желая, подыгрывая раскольникам. Вожди сопротивления писали царю горькие письма, призывая того пресечь нововведения патриарха, ссылаясь на древнюю традицию монаршего служения Богу: «И вы, государи, ко утверждению Церкви, вышняго Бога помощию, десницею своей помощь подавали. Государь, мнози ныне озлоблены и устрашены; а помощи и милости им ныне мнети твоею же царскою рукою, и церквам единомыслие, якоже и прежде»[12].

Дабы избежать упрёков в «модернизме», решили демонстративно поддержать старые формы. Так, ставшее притчей во языцех обязательное ношение бороды было силой укоренено царём Алексеем Михайловичем, при котором за брадобритие лишали должностей и наказывали[13].

Вскоре восстал знаменитый Соловецкий монастырь, который удалось усмирить лишь после 11 лет осады и последовавших затем массовых казней. За ним решительный отпор новшествам Никона дал монастырь преподобного Александра Свирского. Во многих епархиях возникали жестокие столкновения между противниками нововведений и их сторонниками; причём, рядовые священники открыто обвиняли собственных архиереев в ереси и требовали суда над ними. Характерный эпизод произошел в Суздале, где поп Никита Добрынин обвинил епископа Стефана, ставленника патриарха, и церковный суд нашёл того действительно виновным, но в должностных злоупотреблениях. Правда, не желая присуждать победу оппозиции, суд запретил в служении и самого Никиту; видимость нейтралитета со стороны верховной власти была соблюдена.

Хотя Никон торопил реформы, те никак не поспевали за быстротой его идей. Чтобы обязать всех священников служить по новому обряду, нужно было вначале подготовить богослужебные книги, и такая работа действительно началась. Однако новых книг катастрофически не хватало, да и те перепечатывались по нескольку раз, поскольку даже новые редакции текстов таили в себе множество опечаток и ошибок – не меньше чем ревизуемые сборники. Так, в 1655 году был выпущен новый «Служебник», но уже в январе 1656 года пришлось изъять из продажи остатки тиража и заменить его новым, существенно исправленным вариантом. Третье издание «Служебника» совершилось в сентябре 1657 года, и в предисловии к нему излагалась мысль, будто все три книги отредактированы по древнему греческому первоисточнику. «Все это было двойной и дерзкой ложью» – разумеется, не оставшейся незамеченной среди духовенства[14].

Священство, в массе своей неграмотное и знавшее старый богослужебный устав наизусть, стонало, не в силах заучить (а то и прочитать) новые тексты и обряды, епископат глухо роптал. Кроме того, книги стоили очень дорого, а потому многим иереям были просто не по карману. Известные самому царю, уважаемые всей Москвой лица открыто требовали, чтобы новые книги были отставлены в сторону, и их позиция была как елей на сердце всем тем, кого пугали «новизны» Никона[15].

Вожди Раскола, среди которых превалировали приходские священники, и русский епископат, в массе своей принявший сторону Никона, исповедовали разные идеи, которые ни при каких обстоятельствах не могли найти точки соприкосновения. Это были два параллельных мира: «народная» Русская Церковь, как её видели раскольники, замкнутая в собственном традиционализме и категорически не приемлющая ничего сверх прежних обрядовых убеждений; и русский епископат, во имя вселенского идеала и сохранения собственных «прав» решительно жертвовавший интересами Московского государства и самостоятельностью Русской церкви. Одинаково по-русски не допускающие никаких компромиссов, нетерпимые в своём искреннем заблуждении к иной другой точке зрения, обе партии совместно и каждая по отдельности вели наше Отечество, «Третий Рим», к краху – геополитическому, духовному и историческому.

То, насколько обе стороны были односторонними в своих мыслях, демонстрирует последующая история примирения Никона с вчерашними врагами. 4 января 1657 года Неронов, идейный вождь Раскола, и Никон встретились на могиле Стефана Вонифатьева, дабы повиниться друг перед другом: война уже давно истощила их силы. Оба они признали, что хороши как старые, так и новые Служебники[16].

Дальше – больше. Уже сложив с себя патриарший клобук (10 июня 1658 года), Никон встречался с иноками Киево-Печерской лавры и велел им печатать богослужебные книги по старым образцам (!). Скорее всего, быстрое охлаждение к собственным богослужебным опытам было обусловлено как сопротивлением в церковной среде, так и другими обстоятельствами. Дело в том, что Никон, как человек далеко не глупый, понял, сколь незначительную роль в деле христианского благочестия играют нюансы отдельных обрядов. Когда в июне 1658 года архимандрит Иверского монастыря Дионисий просил его допечатать Псалтирь по старым текстам, Никон воспротивился, но лишь потому, как писал он в своем письме, что «тем казны не собрать», т.е. тираж явно не покроет расходов на его издание. Никаких идейных соображений против старых текстов Никон уже не высказывал ни в письмах к царю, ни в возражениях на обвинения в свой адрес[17].

А в 1667 году, на Соборе, который осудил его, Никон напрямую заявил, что «греческие правила – непрямые; их патриархи от себя писали, а печатали их еретики». И хотя было очевидно, что слова Никона – всего лишь месть восточным патриархам за их «измену», за то, что они не защитили своего верного почитателя, слово было сказано. Так преобразователь и реформатор под конец жизни принял взгляды раскольников; крайние противоположности сошлись[18].

Он был не одинок в своем признании старого обряда и книг. В 1664 году Новгородский митрополит Питирим, исполнявший обязанности патриаршего местоблюстителя, рукоположил 13 соловецких монахов в иеродиаконы и иеромонахи и совершил это, по их просьбам, по старым обрядам, не испытывая ни малейших затруднений[19].

Но эти частные примирения и даже последующая отставка Никона ничуть не улучшили ситуацию; напротив, еще более разожгли страсти. Никон отошёл в сторону, и теперь защиту его нововведений вынужденно взяли на себя правительство и царь. Но Раскол разрастался и, подталкиваемые священноначалием и патриархами, власти перешли к более жёстким способам – опять не помогло. Чем дальше, тем больше ширились ряды раскольников, и вскоре многие территории России оказались в огне сопротивления новым веяниям.

Соборы проходили за Соборами, но Раскол лишь расширял свои владения. Скорое ужесточение административного воздействия на раскольников было, без всякого сомнения, делом инициативы высшего духовенства, но привело лишь к обратному результату. В 1672 году вспыхнули первые костры, «гари», на которых раскольники сжигали себя, дабы не подпасть под власть «антихриста», под которым они понимали то царя, то патриарха. И уже в период с 1676 по 1691 года, по официальным данным, «в гарях» погибло не менее 20 тысяч человек[20].

Страна обезлюдела, тысячи и тысячи самых энергичных, характерных и деятельных мужчин и женщин срывались с мест и уходили на Восток и на Север, в тайгу. Казна терпела серьезные убытки от недополученных доходов, деревни стояли пустыми. Армия нуждалась в пополнениях, деньгах и продовольствии, а их не откуда было взять. А ведь в те десятилетия Россия воевала повсеместно: татары, поляки, шведы, воинственные народы Севера, вольные малоросские казаки и киргизы волна за волной захлестывали окраины нашего государства.

Расходы на армию составляли почти половину бюджета страны, увеличившись под конец царствования Алексея Михайловича почти в три раза. Один налог для населения сменялся другим, не менее тяжёлым; военные победы давались (так, была обескровлена и повержена Польша), но с огромным трудом. «Государство, созданное, великими Иоаннами (Иоанном III и Иоанном IV. – А.В.), разлагалось. Создание государства или, другими словами, объединение русской земли обошлось дорого русскому народу. И вот в третьей четверти XVII века дорогое здание расшаталось». Иными словами, Российское государство оказалось буквально на грани развала[21].

В 1682 года раскольничий бунт разгорелся в самой Москве, и властям пришлось потрудиться, чтобы он не перерос во что-то более грозное. Тогда, по инициативе епископата, в 1685 года вышел царский указ о совершенном запрете Раскола, наказания стали более строгими. Виновных велено было ловить и жечь, бить кнутом и казнить. Некоторые вожди Раскола, включая протопопа Аввакума, были сожжены на кострах, другие, как боярыня Морозова, отдали Богу душу в тюремных застенках[22].

Никогда ранее, в самые суровые минуты борьбы с язычеством и ересями, священноначалие и правительство не предпринимали таких жёстких и масштабных действий, и всё без толку. И никогда ранее Раскол не принимал столь угрожающие черты, как во второй половине XVII века. Это – не только характеристика духовного уровня русского общества перед Петром Великим, но и картина политического состояния Московского государства.

Конечно, Раскол был путем в никуда, смертным жребием для Московской Руси. «Пусть клятвы Московского собора были бы несправедливы, пусть гонения на раскольников были бы еще ожесточеннее, что же отсюда следует для самих раскольников? Духовные и гражданские власти дурно поступали против них, а они за это уходят от Вселенской Церкви! Против староверов погрешили люди, а они разрывают союз с Божией благодатью»[23].

Но первая попытка возвратить раскольников в лоно Русской церкви провалилась. Русь разделилась на два лагеря; замаячил призрак параллельной церковной организации – наподобие тех, которые возникли в Александрии и Сирии после монофизитского и несторианского расколов.

Глава IV. Патриарх и царь: кризис власти

Добиваясь поставленной перед собой цели, Никон совершенно не стеснялся в средствах и никогда не обременял себя соборными формами обсуждения проблем, единолично вторгаясь даже в вопросы, которые обычно относятся к сфере государственного управления. Иными словами, узурпировал и церковную власть, и отчасти царскую. Патриарх с большой свободой самостоятельно назначал архиереев и архимандритов, менял принадлежность монастырей, принимая их под свой омофор к вящему неудовольствию местных епископов. К концу его правления область патриарших владений стала чрезвычайно обширной и включала в себя уже 85 городов.

Единолично, словно царя и не существовало, Никон запретил иностранцам ношение русского платья, а москвичам – иностранного, музыкальные номера на улицах Москвы, «смирял помалу» епископов и священников во время Литургии, бия их жезлом по рукам за малейшие оплошности. Челобитчики писали Алексею Михайловичу, что «управляет патриарх вместо Евангелия бердышами, вместо креста топорами; татарам легче нас жить стало». В то же время патриарший дворец стал совершенно недоступным для приходского священства[24].

Один из вождей Раскола писал Никону: «Государевы царевы власти уже и не слыхать, всем от тебя страх, и посланники твои пуще царевых всем страшны; никто не смеет с ними и говорить; затвержено у них: "Знаете ли патриарха?"»[25].

Не только рядовые попы, сами архиереи боялись его, как огня и даже пытались подать тайно челобитную Алексею Михайловичу, но опасались преследований со стороны Никона. И было от чего: своих противников патриарх действительно безжалостно наказывал. Епископ Коломенский Павел за спор с Никоном на Соборе 1654 года был лишен кафедры и сослан в Новгородскую область, где сошел с ума и вскоре умер. Кстати сказать, Коломенская епархия тут же была включена Никоном в состав патриарших владений[26]. Никон также единолично запретил на время епископа Тобольского Симеона. Патриарх сам ревизовал и церковные каноны, запретив, в частности, допускать к исповеди и Святым Дарам разбойников и убийц, надеясь, видимо, таким образом запугать их[27].

Искренне полагая, что сами русские архиереи виноваты в приниженном положении по сравнению с царской священнической власти, Никон решил железной рукой восстановить «справедливость», добиваясь от своих подчинённых собратьев абсолютного послушания. «Уроки» начинались уже у патриарших палат, где архипастыри обыкновенно по нескольку часов, порой и на морозе, ожидали аудиенции у Никона. «Отец отцов» и «крайний святитель», как любил величать себя Никон, ввёл систему личной преданности, допуская к епископской хиротонии лишь тех кандидатов, которые обещали ни единого дела не решать без совета с патриархом.

Впрочем, от его жёсткой руки страдали не только соотечественники, но и иностранные гости. В нарушение старой традиции Никон запретил Сербскому патриарху св. Гавриилу именоваться своим титулом, кричал на него, а когда тот выехал из Москвы, допустил, чтобы крестьяне избили серба по дороге. Едва ли это была случайность[28].

Все это было, разумеется, следствием обуявших патриарха идей. Да, «Третий Рим» обязан восторжествовать, а Русская церковь стала во главе церковной иерархии. Но для этого, полагал Никон, он, как предстоятель Русской церкви, должен быть признан высшей властью в государстве. Это слишком серьезные заявления, чтобы ограничиться лишь их упоминанием. А потому остановимся на них более детально.

Никона обычно обвиняют в чрезмерном возвеличивании духовной власти. Но возвеличить её нельзя, поскольку она непосредственно дана Христом святым апостолам. А можно её лишь унизить и исказить, отделив от того, чему она служит – любви и правде Божьей. Понимаемая как верховная власть в политико-правовом смысле, она немедленно вступает в конфронтацию с царской властью. Не случайно главная задача Никона заключалась в соперничестве и тяжбе с государем.

Как справедливо замечал В.С. Соловьев, патриарх Никон не переходил в латинскую веру, но основное заблуждение католицизма было им усвоено безотчетно – идеея абсолютной самодостаточности духовной власти, которая признается и как принцип, и как цель. В этом горделивом полете мысли забылось, что духовная власть является лишь орудием водворения правды Христа на земле, а ее истинный авторитет зависит от верного служения Богу[29].

Не имея глубокого образования, Никон, тем не менее, был не чужд богословию. Правда, его мысли на этот счет никоим образом нельзя назвать оригинальными, все они слепки с латинских образцов. «Хочешь ли знать, – писал он боярину Стрешневу и Паисию Лигарду, – что священство почтеннее и есть высшее достоинство, чем само царство? Если ты хочешь видеть, какое различие между священством и царем, то исследуй власти, которые даны каждому, и ты увидишь, что священство поставлено много выше царя. Царь получил власть управлять только земными вещами и не имеет никакой власти дальше этого. Но трон священства – на Небесах».

Легко обнаружить, что приведённые выше слова являют собой обычный пересказ сочинений наиболее плодовитых идеологов папизма из числа древних Римских епископов. Например, еще папа Геласий (492-496) пришел к тому выводу, что существование Церкви и государства возможно исключительно в условиях дуализма властей. Ведь, писал он, Христос, как истинный rex et pontifex («настоящий Царь и Священник»), разделил власть между императором и иереями[30]. Его мысли почти слово в слово озвучивал и Никон. Впрочем, желая подкрепить свои доводы, патриарх, ссылаясь на знаменитую 6 новеллу императора св. Юстиниана Великого (527-565), и, коверкая его мысли, утверждал также, будто по сакральной своей природе патриарх и царь есть «благочестивая Двоица».

Однако Никон был слишком властной натурой, чтобы оставаться верным своей же формуле в практической деятельности. И, произнеся заветные фразы о «симфонии властей», тут же оговаривался, что хотя «Двоица» представляет собой соединение равных членов, но у патриарха есть данное ему Богом право обличать царя, не имеющее аналога в царских прерогативах[31]. Из этого сам собой рождается тот вывод, что никакой равной «Двоицы» нет и в помине. А есть две власти: подчинённая (царская) и управляющая (патриаршая). Мало того, патриарх, по Никону, являлся для царя грозным и высшим начальством, которое проверяет правильность всех его действий и в случае необходимости может даже их запретить[32].

И здесь наш патриарх не был первооткрывателем. Еще в XI веке Римский папа Григорий VII Гильдебранд (1073-1085) высказывал эту аргументацию: «Кто не знает следующих слов Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, которые читаются в Евангелии: «Ты – Петр, и на этом камне я созижду Мою Церковь, и врата адовы не одолеют ее. И дам тебе ключи Царства Небесного; все, что свяжешь ты на земле, будет связано и на Небе; все, что разрешишь на земле, будет разрешено и на Небе»? Разве отсюда исключены короли? Разве короли не принадлежат к тем овцам, которых Господь поручил Петру?»[33].

Эти же доводы, слово в слово, затем будет повторять и Никон. «Не от царей начало священства приемлется, но от священства на царство помазуются; священство выше царства. Царь не давал нам прав, а похитил наши права; Церковью обладает; весь священный чин ему работает и оброки дает; завладел церковным судом и пошлинами. Господь двум светилам повелел, Солнцу и Луне, и через них показал нам власть архиерейскую и царскую: архиерейская власть сияет днем, – власть эта над душами, царская же в вещах мира сего»[34].

Вся задача царя, по Никону, заключалась лишь в том, чтобы обеспечить послушание христиан воле архиереев: «Если кто не повинуется епископу, царь того вынуждает к повиновению». Правда, он допускал, что и патриарх может заставить подданных духовными средствами повиноваться царю[35]. Однако в контексте его генеральных идей эта обязанность архиерея незаметно превращалась в правомочие предстоятеля Русской церкви повелевать христианами не только в стенах храма, но и вовне его.

На самом деле, никакого пиетета к царской власти он, конечно, не испытывал. Как рассказывают, на июльском Соборе 1653 года в ответ на упрёк в том, что патриарх действует не спросясь царя, Никон гневно ответил: «Очень мне нужны его советы, плевать мне на них!»[36]. Присутствовавший на Соборе Неронов попытался урезонить Никона: «Патриарх, взбесился ты, что такие хулные слова говоришь на государское величество, и его царскому совету себе не требуешь, и ругаешь!». За что сразу по окончании этого собрания патриарх созвал отдельный Собор уже для осуждения протопопа Ивана Неронова[37].

Справедливости ради отметим, что Никон был не одинок в своём стремлении унизить и ограничить царскую власть. И хотя его мотивы и желания иных лиц, утверждавших, что царь не является самодержавным лицом, были разные, трудно представить себе, что по скудности и ограниченности публицистического материала в ту эпоху он мог пройти мимо некоторых специфических документов, например, подьячего Посольского приказа Григория Котошихина. А тот, изменивший Отечеству и перебравшийся в 1664 году в Швецию, смело утверждал, что испокон веку все Московские цари после избрания на царство давали письма, в которых обещали не рассматривать единолично многие важные вопросы. Иными словами, признавали свою власть не самостоятельной и не державной, возвышая над собой Боярскую думу[38]. Конечно, это была ложь. Но для Никона подобного рода «научные открытия» были чрезвычайно дороги. Ведь, такой характер царской власти сам собой предполагал, что единоличным властителем Русского государства является патриарх, никому и ничем не обязанный. Если царь ниже Боярской думы, то каким конкурентом он мог стать патриарху?!

Вообще, в сравнении с патриаршим саном, был убеждён Никон, блекнет всё, а не только царский титул. Он решительно развил ту мысль, что Московский патриарх есть образ Христов, а епископы – апостолов, из чего легко получался вывод, будто патриарх и епископы суть разные степени священства. А потому власть патриарха над архиереями носит столь же абсолютный характер, как над приходскими священниками и рядовыми мирянами[39].

Здесь следует отметить очевидную ошибку Никона, игнорировавшего существующее различие между властью духовной, включающей в себя право религиозного учения (potestas magisterii) и право религиозного освящения (potestas ministerii), и властью церковного управления в собственном смысле слова (potestas jurisdictionis). Власть духовная действительно принадлежит священству, включающему в себя диаконство, пресвитерство, епископство. В духовном плане патриарх является тем же епископом, что и любой другой архиерей (кроме викарного). И в противоречии с учением Никона патриарх, как епископ, на самом деле не обладает особыми духовными дарами. Это – лишь один из высших (иногда высший, а иногда и вовсе отсутствующий) органов церковного управления Поместной Церкви, возникающий тогда, когда в нём возникает необходимость. Патриаршество может быть введено, но может и упраздняться. Более того, главы разных Поместных Церквей имели и имеют различную компетенцию, как органы церковного управления, что подтвердил уже I Вселенский Собор 325 года, установив их иерархическое деление[40].

Короче говоря, Церковь не может существовать без епископа, олицетворяющего апостольское преемство, но часто обходилась без патриарха, как должностного лица. Церковная история тем и интересна помимо всего прочего, что в ней всё возникает из жизненной необходимости, а не вследствие заранее составленных теорий и гипотез. В Церкви всё индивидуально, ничего не повторяемо, всё каким-то чудесным образом приноравливается к обстоятельствам времени и места, обустраиваясь наилучшим образом силой Духа Святого.

Тем не менее, Никон оставался слеп в собственном заблуждении. И если «боголюбцы» и раскольники спасение видели в «бегстве в обряд», то Никон считал патриаршество альфой и омегой мироздания. Это всё – далеко не только теория. Каждым своим действием, каждым актом утверждая превосходство духовной власти над царской, Никон был чрезвычайно последователен и по-своему самобытен. Искренне полагая, что только при закреплении власти патриарха как высшей в государстве Церковь может осуществлять свою миссию, оставаясь «свободной», он принялся проводить эту политику в жизнь.

Никон приказал величать себя титулом «великий государь» (ранее патриарха величали «великим господином»), на что имел традиционное право один лишь царь. И как «великий государь» отдавал приказы воеводам, боярам, совершенно утратив понимание границы между своей властью и властью самодержца. Пока царь находился на театре военных действий, Никон фактически руководил Россией. Практически все указы того времени начинались словами: «От Великого государя, святейшего Никона, Патриарха Московского и всея Руси. Указал Государь, Царь и Великий князь Алексей Михайлович и мы, Великий государь» и далее по тексту. Или вообще без упоминания царя: «От Великого государя святейшего Никона, патриарха Московского и всея Великая и Малая Руси» и т.д.[41]

При встречах царь подходил к патриарху под благословение и лобызал ему руку, а тот целовал государя в голову. В 1655 году, на приёме по поводу одного церковного праздника, Алексей Михайлович подарил ему дорогие подарки, причём сам, своими руками переносил их через весь зал и передавал Никону со словами: «Сын ваш, Алексей, кланяется Вашему Святейшеству и подносит вам…». Не удивительно, что заграничные гости из Сирии (Антиохийский патриарх Макарий и его племянник, исполнявший обязанности патриаршего секретаря) были искренне поражены такими отношениями и беспрецедентным смирением царя перед патриархом[42].

Если Никон хотел снискать себе духовной славы на ниве христианского просвещения, он без труда обнаружил бы прекрасные примеры, причём из близкого времени. Киевский митрополит Пётр Могила, о котором речь шла выше, всё имущество, доставшееся ему по наследству от родителей, все свои доходы, как архиерея западных областей России, отдал на развитие школ и образования среди самых неимущих слоёв населения Украины. Увы, Никон являл собой иную картину. Обладая почти неограниченной властью и баснословными материальными средствами, он за всё время своего патриаршества не построил ни одной школы, не создал ни одного духовного училища. Громадные деньги, текшие через его руки, он тратил исключительно на возвышение патриаршего сана, строительство многочисленных и подчинённых ему монастырей и храмов, роскошные одежды, стоившие десятки тысяч рублей, приобретение митр и саккосов, украшение их драгоценными камнями, а также обширнейшие патриаршие застолья и т.п.[43]

Требуя, чтобы царь выделялся благочестием, незлобивостью, благородным образом жизни и богобоязненностью, патриарх Никон откровенно считал себя свободным от этого требования. Деяния самого Никона не отличали ни мягкость, ни незлобивость. Еще в качестве Новгородского митрополита он ломал посох о спины монахов, выпущенных с Соловков. По его приказу был направлен в Иверский монастырь старец Диодор, которого велено «палками смирять гораздо»[44]. А другой раз по дороге в Антониев Сийский монастырь низложил под горячую руку архимандрита этой обители Феодосия – человека святого образа жизни, многие годы управлявшего братией[45].

В считанные месяцы после начала богослужебных реформ все его бывшие товарищи и единомышленники из кружка «ревнителей боголюбия» были осуждены (причём, практически все – ложно), биты, отправлены в ссылку и анафематствованы лично Никоном (не соборно). Разумеется, они не стали молчать, видя, как Никон расправляется с русской стариной. Но и патриарх не принадлежал к числу тех, «которые спокойно выслушивают от других разные обличения и назидания и относятся к ним спокойно и равнодушно»[46].

Топор патриаршего гнева засверкал и опускался с завидным постоянством на головы тех, кто не мирволил новым порядкам. А речь шла о далеко не простых лицах из числа клира – протопопах Аввакуме, Логгине, Иоанне Неронове, Ермиле, Данииле Костромском, архимандрите Сильвестрове, монахе Акакии. Пострадал даже Ростовский митрополит Иона и Костромской епископ Павел. Чуть позднее скорбный список пополнили другие противники никоновских новшеств: Вятский архиерей Александр, Костромской пустынник Ефрем Потемкин, старец Аврамий, чернец Иосиф Истомин, священник Лазарь Романов, дьякон Благовещенского собора Феодор, дьякон Успенского собора Василий Иванов, канонарх Иван Назарьев, и даже иподьякон самого Никона Феодор Трофимов. Все они были учёными людьми, настоящими просветителями, но оказались судимыми и претерпели мучения. В целом, почти все «боголюбцы», активно миссионерствовавшие на периферии, были смещены и отправлены в ссылку. И это не считая их сторонников из числа рядовых мирян, которых десятками и сотнями сажали в тюрьмы. Уцелел лишь один протопоп Стефан Вонифатьев, купивший свободу ценой немалых унижений[47].

Если бы эти поступки совершил какой-либо государь – Иоанн Васильевич (Грозный), Алексей Михайлович, Петр Великий или кто другой, он без сомнения подвергся обличению как гонитель Церкви. Но чем лучше патриарх? Почему действия оцениваются не по их преступности, как должно быть, а, как у нас принято, по тому, кто их совершил?!

В конце концов, когда Никон добровольно сложил с себя патриарший чин, но не отказался от патриаршества, Алексей Михайлович вынужден был созвать весной 1666 году Собор. Первоначально всё складывалось вполне пристойно. Алексей Михайлович, не терпящий по своему характеру жёстких административных мер и односторонностей, действовал чрезвычайно разумно и осторожно. Собор состоял исключительно из русских архиереев, архимандритов и игуменов, а царь перед началом его работы письменно задал вопросы, интересующие всю Русскую церковь, главным образом, о допустимости никоновских новшеств, в необходимости которых сам Алексей Михайлович был убеждён. И практически все присутствующие на Соборе лица солидарно дали положительный ответ, хотя не все были искренни. Епископы прекрасно понимали, что любой иной ответ поставит их самих в весьма двусмысленное положение: что же они столько лет поддакивали Никону, если дело его неправославно?! Какие же они после этого архипастыри?! Получается, что Аввакум и другие вожди Раскола правы, когда не признавали их священнического достоинства?!

Мягкая, но настойчивая воля царя довлела во всём. Без особого восторга, но участники собрания очень мягко обошлись с вождями Раскола, от которых потребовали всего лишь не хулить новые порядки и не нападать на Русскую церковь. Даже отдельные лица (как, например, приглашенный на Собор Аввакум), подвергшиеся соборному осуждению, были наказаны не за следование старым обрядам, а потому, что утверждали, будто бы в Русской церкви «писания лестна, учение неправедное и вся скверна и неблагочестна». Одного этого блестяще подготовленного и проведённого царем Собора было достаточно, чтобы показать всю внутреннюю слабость, богословскую непрочность и несостоятельность Раскола.

Более того, продолжая дело «ревнителей боголюбия», Собор обратился с пространным воззванием ко всем архиереям, пастырям и христианам, указывая на многочисленные случаи церковного нерадения, пьянство попов, дерзость прихожан. Перечислив болезни, Собор тут же дал прекрасные правила по устранению болезни. Конечно, это не могло не понравиться многим вождям Раскола, которые почти все вышли из «ревнителей» и глубоко осознавали свой долг перед Богом и Церковью в спасении христианских душ. Наконец, призывая всех русских христиан держаться новых книг и обрядов, Собор ни разу не заявил о поврежденности старых уставов. Пожалуй, если в чём-то Собор был не вполне последовательным, так это в том, что он не определил, какие обряды – старые или новые – должны применяться в качестве обязательных. Мотив этого вполне очевиден – использовать принцип икономии, церковного домостроительства, как это нередко делали отцы Вселенских Соборов. Но в данном случае эта двусмысленность внесла сумятицу в русское общество, придавшее чрезмерное внимание обрядовым тонкостям[48].

Тем не менее, в целом, всё развивалось очень неплохо и, продолжая курс, обозначенный Собором, с Расколом можно было эффективно бороться богословскими методами, не прибегая к репрессиям. Но оставалось еще «дело Никона», для разрешения которого пришлось призвать восточных патриархов. Весенний «русский» Собор перерос в Собор «международный», а, вернее, греческий, если судить по тому, чьё мнение довлело на его заседаниях. И это обстоятельство трагично сказалось на последующих судьбах Русской церкви. Для приглашенных восточных гостей Собор являлся прекрасным способом поставить на место москвичей, сто лет тому назад заставивших их признать Москву патриархией, претендующих на первенство в Православной церкви и упорствующих в своих заблуждениях насчёт обряда – не все греческие иерархи имели мудрость Паисия, склонявшего в своём послании Никона к миру. Возможно, правительство изначально осознавало, что греки приедут «посчитаться», но не приглашать их было невозможно, поскольку Никон не признавал над собой суд русских архиереев, состоявшийся в 1660 году, отказывался добровольно снимать с себя патриарший сан и требовал адекватных его положению судей, которыми могли быть только восточные патриархи.

Интриги в создавшемся положении добавило то обстоятельство, что первоначально греки не пожелали отправляться в столь дальнее путешествие, написав Алексею Михайловичу письмо, в котором подтвердили его исконное право, как государя, лишать патриарха кафедры, если тот дерзок по отношению к своему царю. Однако Иерусалимский патриарх Нектарий (1660-1669), подписавшись под письмом остальных «Вселенских» архиереев, добавил от себя предложение вернуть Никона на кафедру и помириться с ним, найдя его столкновение с царём следствием личных недоразумений. В целом получилось, что греки готовы признать царское осуждение Никона даже заочно, если тот виновен, но виновность-то ведь еще нужно доказать! Алексей Михайлович оказался слишком канонически-совестливым, а потому принял решение созвать так неблагоприятно складывающийся для него с самого начала Собор[49].

И это привело фактически к суду… над самим царём! Алексей Михайлович неожиданно предстал перед греческими патриархами, как обвиняемый и обвинитель одновременно, со слезами на глазах доказывая напраслину возводимых на него Никоном злоупотреблений и приводя примеры тирании последнего. Разумеется, осудить Русского царя, да еще в Москве – на это не были способны даже греки. Но всем было очевидно, что Московского царя, а вместе с ним и саму Русь унизили – во имя торжества греческого самомнения[50].

Помимо суда над экс-патриархом восточные архиереи осуществили детальный, хотя и откровенно предвзятый анализ русской богослужебной практики, найдя ее неканоничной. Вся история Русской церкви оказалась перечёркнутой, а любезный московскому сердцу Собор 1551 года был охарактеризован ими следующим образом: «И той Собор не в Собор и клятва не в клятву, и ни во что же вменяет, якоже не бысть»[51].

Для самих москвичей суд греков над их верой, прозвучавшая из уст восточных патриархов анафема всему тому, во что они верили с детства, стали похоронной музыкой уходящей эпохи. Признание церковной реформы Никона восточными патриархами и иерархами Русской церкви на этом Соборе стало примером блестящего торжества греков над притязаниями русских на первенство в православном мире, развивавшимся ранее за счёт наших единоверцев на Востоке. «Теперь оказалось, что русские до сих пор строили своё здание исключительно на песке, что для него у них совсем не находилось никаких прочных опор и устоев, почему оно сразу и рухнуло под первым напором, брошенное, как негодное, самими строителями»[52].

Как выразился один исследователь, «греки сделали своё дело: скрепили возникший в Русской церкви Раскол соборным приговором и уехали в свои страны, предоставив Русскому правительству самому ведаться с этим затруднением, которое чем дальше, тем сложнее и опаснее становилось, а русским богословам оставив довольно мудрёную задачу доказывать, что соборный приговор 1667 г. был вполне справедлив»[53].

Формально греки были во многом правы, собственную правду отстаивали и русские иерархи, предавшие свою паству во имя внешнего церковного порядка, и вожди Раскола, отстаивавшие национальную самобытность. У каждого была «своя» правда, но ни у кого не было братской любви, заповеданной Христом, а потому вместо единения вышел раздор…

Именно после Собора 1666-1667 годов Раскол принял самые непримиримые, ригористичные черты, разросся массово и территориально. Это был ответ русской национальной самобытности на происки хитрых греков, вынужденно поддержанные царём и епископатом – признав восточных патриархов легитимными решать вопрос о каноничности нахождения Никона на кафедре, нельзя было им отказать в праве выносить суждения по богослужебной практике[54].

Но если говорить о локальной задаче освобождения Никона от патриаршества и выборах нового предстоятеля Русской церкви, то Алексей Михайлович её решил. С большим трудом царю удалось убедить присутствующих членов Собора в виновности Никона, и те признали того недостойным занимать кафедру. Поводов для этого было много, но архиереи ограничились, главным образом, обвинениями в том, что Никон самовольно оставил патриаршую кафедру, клеветал на царя, называя его «латиномудренником», и бесчестил восточных патриархов[55].

Казалось бы, после таких событий о кризисе отношений священноначалия с царём можно было бы забыть – ничуть не бывало. «Русский епископат, – пишет историк, – отрекшись от Никона за его слишком «тяжелую руку», горой встал на защиту его «заветов» и гордился этими своими «завоеваниями». Последующие патриархи Иоаким (1674-1690) и Адриан (1690-1700) не переставали повторять за Никоном речи о превосходстве власти священства над властью царства». Так, вступая на престол, в своём окружном послании Адриан буквально повторил все принципиальные тезисы Никона и заключил свою речь следующими словами: «Неслушающие гласа моего архипастырского не нашего суть двора, не суть от моих овец, но козлища суть. Слушайя бо меня – Христа слушает, а ометаяйся меня и не приемляй глагол моих, рекше Христа Бога отмещет и не слушает»[56].

И если вина Никона заключается в том, что он свёл достоинство Церкви к своему сану, то чем отличается от него Иоаким, который на жалобу старообрядцев о том, что их жгут и пытают из-за различия крестного знамения и молитвы, отвечал так: «Мы за крест и за молитву не жжём и не пытаем, – жжем за то, что нас еретиками называют и не повинуются Святой Церкви, а креститесь, как хотите»[57]?

Никон, Иоаким и Адриан были далеко не в меньшинстве среди русского епископата. На уже упоминавшемся Соборе 1666-1667 годов возникла большая неловкость, связанная с определением должного характера отношений между царём и патриархом. В письме, которое Алексей Михайлович получил от восточных патриархов до начала Собора, помимо всего прочего содержался ответ на этот весьма волновавший государя вопрос. Патриархи отвечали в том духе, что царская власть выше священства, и их тезис совершенно традиционен для христианской государственности, как она возникла и развивалась в Византии. Но русские епископы во главе с митрополитом Павлом Крутицким и Рязанским епископом Иларионом оскорбились таким ответом, а потому на Соборе, пользуясь присутствием греков, потребовали от тех ревизии ранее высказанных слов. На самом деле, ни для кого не было секретом, что и патриаршее вмешательство в свои вопросы, и царское управление делами Церкви наши архиереи одинаково считали для себя крайне неприятным, а потому решительно встали на защиту собственных «прав». Не желая обострять ситуацию, греки ответили вполне в духе любимой Никоном «Двоицы», что каждая, де, власть первенствует в своей области. Иначе говоря, отозвали свои прежние письма.

Нет, внешне в своих ответах, данных Собору, греки были чрезвычайно лояльны к царской власти, называя государя «законным начальством» и «общим благом для всех подданных». Но тут же резко оговаривались, что царь должен «патриарха же послушлива быти, яко сущему в вящем достоинстве и местнику Божию». Тонкость, однако, в том, что титул «викарий Христа», который является синонимом «местника Божьего» традиционно входил в титулатуру Византийских императоров. Позднее на нее претендовал Римский епископ, теперь «местником Божьим» стал Русский патриарх. В свою очередь, и патриарху запрещается «подобати хотети и делати в вещех мирских, еже противно видится быти царскому разумению»[58].

Тем самым греческие иерархи сохранили негативную тенденцию отношений священноначалия к царской власти, которая сформировалась к тому времени в Москве, и которая так трагично сказалась на судьбах «Третьего Рима». Если эту двурушническую позицию называть «братской помощью», то что тогда понимать под «предательством»?!