РЕВНИТЕЛЬ «ЖЕСТОКОГО ЖИТИЯ» ПРЕПОДОБНЫЙ КОРНИЛИЙ КОМЕЛЬСКИЙ

Жития святых без купюр

Как известно, Введенская обитель Корнилия Комельского взрастила в своих стенах многих иноков, которым в скором времени суждено было покинуть обитель пострига и основать новые монастыри; имена этих подвижников хорошо известны, и у историка Церкви может возникнуть обманчивое впечатление благостной гармонии, царившей между Корнилием и насельниками созданной им обители. Однако глухие свидетельства Жития преподобного, написанного его пострижеником Нафанаилом, говорят о принципиально иных взаимоотношениях, установившихся между рядовыми монахами, советом наделенных властью старцев и настоятелем монастыря.

Удивительно, однако обитель, устроенная молитвами и трудами преподобного Корнилия ‒ этот необыкновенно удачный административный и хозяйственный проект, возвысившийся над другими русскими монастырями своей эпохи и ставший центром притяжения наиболее талантливых, духовно одаренных молодых подвижников окрестных селений, – эта обитель в какой-то момент начинает свое существование опосредованно от преподобного, независимо от его прямой воли, и вступает в острый конфликт со своим устроителем. Однажды насельники Введенской обители почувствовали себя вправе не только оспаривать точку зрения Корнилия на внутреннее устроение основанного им монастыря, но и диктовать своему учителю условия, изменяя, в соответствии со своим пониманием целесообразности, как отдельные положения, так и общий дух Устава, составленного преподобным.

Обитель в какой-то момент вступает в острый конфликт со своим устроителем

В изображении конфликта настоятеля и старшей братии агиограф преподобного Нафанаил, находясь между молотом живущей под одним кровом с ним братии и наковальней железной и непреклонной воли преподобного, всячески стремится заретушировать размолвки, свести на нет существовавшие противоречия и представить разрыв Корнилия с основанной им обителью событием, обусловленным свободным выбором преподобного, а отнюдь не кознями враждебно настроенных монашеских группировок. Несложно понять книжника: Нафанаил, очевидно, не желал выносить из избы сор, который мог бы подорвать авторитет обители, а также боялся возможных репрессий со стороны Корнилиевых оппонентов, в руках которых в конечном счете оказалась, по всей видимости, Введенская обитель. В многолетнем противостоянии своенравию братии преподобный являл стойкость, силу характера и непреклонную волю, никогда не поддаваясь на провокации и игнорируя манипулятивные требования интриганов.

Что же давало Корнилию крепость в отстаивании своей правды? Без всякого сомнения, преподобный от природы был наделен сильной волей, а многие десятилетия, проведенные в сугубом монашеском подвиге, наполнили его духовной мудростью и дали чувство правоты, обоснованности тех требований, которые он предъявлял своим ропотливым ученикам. Наконец, деятельная инициативность по преображению окружающего мира, которая сопровождала Корнилия на протяжении всей его жизни, не раз помогала преподобному преодолеть кризисные ситуации: если задуманное не удается реализовать здесь, придется перенести свою деятельность в другое место. Однако думается, что основа этой крепости кроется в детских годах и воспитании, полученном юношей Корнилием в доме его отца.

Корнилий происходил из знатной семьи ростовских бояр Крюковых, а отец его Федор «не незнаем сый и самодержавному всея Руси». Стрый преподобного, брат его отца, Лукиан, «за много время дияческий чин державшу» при великой княгине Марии (в инокинях Марфы). В детском возрасте Корнилий вместе с родителями переезжает в Москву и со временем начинает помогать дяде в делах управления двором государыни: «бысть един от всех двора сея благоверныя великиа княгини Марии». С ранних лет Корнилий был вхож в княжеские палаты, и юность его протекала в изысканной роскоши. В молодости имея все мыслимые привилегии, Корнилий впоследствии с легкостью откажется от эфемерного блеска тленных мирских благ. Изведавший на своем опыте ненадежную радость богатства и знатного происхождения, преподобный не станет испытывать чувства неполноценности, ущербности и благоговейного трепета перед представителями власти и даже перед самим великим князем…

Личность мальчика во многом складывалась под влиянием дяди. Лукиан был для Корнилия примером в государственном служении, отношении к людям, поисках правды Божией и смысла жизни. Вот почему, когда дядя покидает Москву и устремляется в отдаленную обитель, Корнилий следует за ним. Так оба боярина Крюковы оказываются в стенах Кирилло-Белозерского монастыря.

К 1470-м годам, когда Корнилий пришел в Белозерскую обитель, Кириллов монастырь стал настоящим центром русского Православия, средоточием духовности и истинной школой преподобия. Корнилий, повествует Житие, проходит в обители разнообразные послушания, при этом занимается как тяжелым физическим трудом («кто бо не весть кириловския хлебни?»), так и переписыванием душеполезных книг: «сведетели ж сим книги его в Кирилове и ныне».

Авторитет преподобного Кирилла, в обитель которого Корнилий пришел через полвека после его смерти, незримо освящал его деятельность на протяжении всей жизни. Поэтому неудивительно, что, покидая Введенский монастырь на склоне своих лет, Корнилий «оставль монастырь и все строение и отиде в свое пострижение», где и затворился в отходной келье. По сути, Кириллов монастырь, «свое пострижение» – это была та же семья, что и семья родителей, бояр Крюковых, только вторая, духовная. Центром этого крепкого семейства был сам Кирилл, но в него входили и другие его ученики – преподобные Ферапонт, Мартиниан, Соловецкий чудотворец Савватий и многие другие. И эта вторая семья дала иноку Корнилию едва ли не более силы и стойкости в перенесении испытаний нелегкой игуменской доли, нежели первая, родительская, заложившая некогда фундаментальные основы его личности.

Семь лет Корнилий проводит в стенах обители пострига, после чего покидает Кириллов монастырь: «таже изыде блаженный… и по лествичному последованию вдаст себе странничеству, искый ползы отвсюду». На дворе 1484 год, конец XV столетия – благословенное время монастырского строительства, расцвет на Руси монашества, когда с каждым годом в лесных дебрях поселяются одинокие иноки, вокруг которых собираются для подвигов труда и молитвы жители окрестных деревень. Корнилий шествует от пустыни в пустынь, знакомится с уставом и обычаями уединенных скитов и общежительных киновий, задумывается о том, каким должен быть современный монастырь, иноки которого практикуют жестокое житие… Все эти размышления впоследствии войдут в знаменитый Устав преподобного, его завет инокам Комельского монастыря: так Корнилий, свидетельствует Житие, «ото всех приплоди семя веры и добрых дел».

Образованный инок знакомится с прославленным эрудитом и становится его сподвижником

В этих странствиях по русской земле Корнилий стремится посетить альтернативный московскому центр культуры и духовности – Великий Новгород. Представления о русском монашестве конца XV – начала XVI веков нельзя было назвать полными, не имея представления о быте и обычаях северных обителей, находившихся в административном подчинении новгородскому владыке. В те годы, когда Корнилий бродил по Святой Руси, новгородский владычний престол занимал преосвященный Геннадий, деятельный администратор и известный книголюб. Именно этот ученик Савватия Соловецкого впервые на Руси переводит полностью книги Ветхого Завета. На ловца и зверь бежит: образованный и книжный инок Корнилий в скором времени не только знакомится с прославленным церковным эрудитом, но и становится его ближайшим учеником, сподвижником.

Геннадий делает все, чтобы оставить Корнилия при себе: предлагает ему место в своем скриптории (род деятельности, в котором вполне реализуются его умственные способности), готов возвести инока в священнический сан, содействовать его росту во внутрицерковной иерархии. В заманчивых предложениях новгородского владыки перед тридцатилетним иноком открывались далеко идущие перспективы, реализация которых требовала от Корнилия всего лишь согласия стать городским попом, со временем, вероятно, игуменом. Более того – блеск и великолепие новгородской владычней кафедры, которая со временем должна была освободиться, сквозь неверную дымку десятилетий манили одаренного и высокородного клирика… В сознании Корнилия происходит кратковременная борьба между книжником-эрудитом, с одной стороны, и монахом-молитвенником, главный труд которого – созидание иноческой общины вдали от больших городов, – с другой. И второе, монашеское, призвание побеждает – Корнилий не желает становиться игуменом без монастыря, главная функция которого ‒ не окормление собранной в обители братии, а административная помощь владыке. Роль церковного функционера со смирением отвергнута.

В итоге преподобный, не теряя, впрочем, связи с Геннадием, удаляется в предместье Новгорода и устраивает первую пустынь. Архиепископ с пониманием относится к выбору, совершенному его учеником: Церкви нужны не только, да и, пожалуй, не столько книжники, сколько монахи, своей молитвой преображающие мир, его греховную природу. Геннадий всячески поддерживает начинание Корнилия, оказывает целевую помощь собранной им общине, часто призывает преподобного к себе на владычний двор для продолжительных духовных бесед.

Несомненно, личность Геннадия имела сильнейшее влияние на Корнилия. То благосклонное внимание, которым окружил преподобного новгородский архиепископ, содействовало росту уверенности Корнилия в своих силах, давало крепость и мужество в преодолении испытаний: ведь если однажды в тебя поверил сам владыка Геннадий, значит, ты действительно вправе стоять на своей правде в спорах с внутрицерковными оппонентами. Геннадий во многом занял в сознании преподобного вакантное место духовного наставника, ведь, при всем благоговении перед памятью о Кирилле, почивший игумен обители пострига не мог стать духовным отцом инока в полной мере. Однако когда Геннадий сам посетил преподобного в его пустыни и привлек вслед за собой толпы паломников, пожелавших поклониться епископскому любимцу, Корнилий, не желая жить в сиянии владычней славы («старец же тяжко сие быти помышляя»), глубоко чуждой преподобному, удалился в неизвестном направлении.

В московских пределах его знали слишком хорошо. Корнилий живо представлял в своем воображении реплики случайных прохожих: «Вот, вот идет боярин Крюков, бывший государев дьяк, вельможа, зачем-то оставивший двор и свет». В новгородских пределах также не было возможности уйти от славы: стоило Корнилию только показаться в каком-нибудь отдаленном уголке северно-русских земель, как случайно вблизи оказывался кто-то, кому было известно, что безвестный инок – ближайший ученик владыки Геннадия, его друг и наперсник. Вот почему Корнилий отправляется в Тверь, жители которой все еще сохраняли некоторую враждебность по отношению к москвичам и принимали минимальное участие в церковной жизни Новгорода. Здесь Корнилий устраивается вблизи Савватьевой пустыни в надежде проводить скромную жизнь безымянного инока, но кто-то из местных жителей все же узнает его.

В каком-то суеверном ужасе, спасаясь от молвы, следовавшей за ним по пятам и мешавшей уединиться для тихой молитвы и богомыслия, Корнилий приходит в Комельский лес. Здесь он вселяется в разбойничий вертеп, надеясь, что хоть теперь останется неузнанным: «и ту обрет храмину разбойничу и вселися в ню». Мужи кровей в скором времени дали о себе знать, но Господь хранил преподобного, и в конце концов шайка рассеялась, а предводитель был убит. Впоследствии Корнилий неоднократно возвращался сначала в свою одинокую келью, а после ‒ в едва зачинавшуюся пустыньку тяжко избитый. Временами казалось, что раны, нанесенные разбойниками, несовместимы с жизнью, однако преподобный всякий раз с Божией помощью выздоравливал, становился на ноги и продолжал свое многотрудное игуменское служение.

Ствол при полном безветрии упал на игумена, и земля обагрилась кровью

Вообще, преподобный часто расплачивался с бесами, силу которых он попирал своей молитвой и храмоздательной деятельностью, своим физическим здоровьем. Так, однажды, возвращаясь с некоторого лесного «орудия», Корнилий шел вслед за иноками, растянувшимися вереницей по узкой лесной тропке. Мощное дерево, росшее в чаще леса не одно столетие, тихо шелестело листвой, и монахи, привыкшие к мерному поскрипыванию иссохших ветвей и другим звукам летнего леса, мирно прошли огромный дуб, однако в то мгновение, когда с ним поравнялся сам Корнилий, ствол при полном безветрии упал на игумена, и земля обагрилась кровью: «братия бовси без вреда мимо идуща то древо, оному же яко пастырю в след братии идущу, падеся на него древо диавольским действом». Раны, полученные преподобным, были столь тяжелы, что в течение 12 недель Корнилий «бысть болезнуя близ смерти». И только три месяца спустя игумен пошел на поправку. Но этим несчастным случаем отнюдь не исчерпываются травмы, полученные преподобным: какое-то время спустя Корнилий «паде со стремнины», так что в итоге «возболе паче перваго и от сего едва смерти гонзну». Еще раз он вернулся в обитель, «главу язвену имея от падшаго древа». Однажды во время рубки леса Корнилий вместе с учениками собирал хворост для сожжения, «посеченный лес отребляющу». Уставшие иноки прилегли на опушке для краткого сна, когда преподобный поджег первую вязанку. Внезапно пламень окружил игумена со всех сторон, Корнилий стал уже задыхаться от едкого дыма «и не ведяше, камо гонзнути из среды огня». По милости Божией и молитве Корнилия, в критический момент задул сильнейший западный ветер «и учини путь, яко улицу».

Истинной причиной высокого травматизма Корнилия было, конечно, не пренебрежение техникой безопасности, а извечная схватка добра со злом, в которой преподобный активно и дерзновенно выступал на стороне добра.

Однако наиболее тяжелыми испытаниями, выпавшими на долю Корнилия, стали «наветы зависти и ненависти», внушенные ученикам преподобного злыми духами. Когда монастырь благоустроился, были выстроены церкви, кельи и хозяйственные постройки, насельники стали возделывать прилегающие к обители поля, настало время для формального упорядочивания жизни обители…

Нафанаил скрупулезно рисует перед своим читателем не только разные виды послушаний, в которых трудилась братия, но и схему расположения монастырских зданий. Корнилий, пишет агиограф, устроил «четвероюглен образ монастырю, келию к келии совокупль». Окна келий выходили во внутренний двор, в котором возвышались две деревянные церкви: первая ‒ Введения Богородицы ‒ и вторая ‒ Антония Великого. Так храмовый ансамбль стал абсолютной архитектурной доминантой обители и центром духовной жизни монастыря. Во внутреннем дворе находились также больница, поварня и хлебопечня; за пределами огражденного кельями пространства Корнилий велел выстроить богадельню.

Во время голода Корнилий устроил приют для младенцев, которых бросали у врат монастыря

Забота о сирых и убогих, помощь немощным мирянам «Бога деля»[1] стала важнейшей составляющей жизни Комельской обители. Во время голода Корнилий не только кормил окрестных жителей, но и устроил целый приют для младенцев, которых отчаявшиеся матери бросали у Святых врат монастыря. Приюту было выделено одно из строений, тогда же были определены люди, по всей видимости, из вольнонаемных трудников, которым была поручена забота о брошенных детях. В непосредственной близости от монастыря преподобный выкапывает несколько больших прудов, вода которых могла использоваться для хозяйственных нужд. Взгляд на тихие заводи этих водоемов радовал глаз усталого работника на закате трудового дня, и в закатной тишине явственно раздавались звуки ударов о водную поверхность мощных рыбьих хвостов. Наравне с духовным преображением окружающей действительности Корнилий существенно изменял естественный природный ландшафт местности. Так Введенский игумен в управлении обителью показал себя деятельным администратором, крепким хозяйственником, человеком необычайно инициативным и успешным. Этого не могли отрицать даже самые непримиримые его враги.

Конечно, все строения обители являлись отнюдь не сразу, из году в год монастырь прирастал новыми зданиями, хозяйство ширилось и разнообразилось. В какой-то момент Корнилий осознал, что монастырь требует твердой управленческой руки, которая поможет и в дальнейшем сохранить жизнеспособность сколоченной сельскохозяйственной артели и поддержит строгую дисциплину среди насельников. Вот почему в определенный момент истории Комельской пустыни Корнилий сначала пишет, а потом и вводит в жизнь обители строгий общежительный Устав, составленный им на основании обычаев тех монастырей, которые довелось ему посетить в годы странствий по Руси. Впрочем, собрание предписаний Корнилия стало гораздо более строгим, нежели Уставы многих других монастырей того времени. Преподобный требовал от своих учеников не только безоговорочного послушания, но и полного отказа от какой бы то ни было частной собственности, запрещал инокам просить милостыню и продавать рукоделие мирянам.

Преподобный запрещал инокам просить милостыню и продавать рукоделие мирянам

Строгость Корнилиева закона отнюдь не искупалась необязательностью его исполнения, как это часто бывало на русской земле: игумен требовал неукоснительного исполнения своей воли и твердой рукой наказывал ослушников. Каждое, даже самое обыденное дело следовало начинать с благословения священноначалия. В том случае, если инок проявлял своеволие и самонадеянность, плоды его трудов, как бы хороши они ни были, браковались, а сам монах подвергался остракизму. Так, инок, однажды испекший хлебы без благословения Корнилия, вынужден был вывезти их за пределы обители и вывалить посреди большой дороги, чтобы и монастырские псы не прикоснулись к этому плоду губительного непослушания.

Инок, испекший хлебы без благословения Корнилия, вынужден был вывалить их посреди дороги

Тем временем росло недовольство братий, среди которых появлялось все больше ропотников. Чем туже затягивал Корнилий гайки, тем сильнее оно росло. Дело дошло до прямой клеветы и жалоб на имя самого великого князя! В этой ситуации Корнилий, замечает Житие, «яко камень адамант пребываше, в злых благодарствуя».

Здесь сталкиваются, по-видимому, два принципиально разных взгляда на управление обителью: первый, отстаиваемый Корнилием, – основатель и игумен обители один и единовременно имеет право и святую обязанность решать все насущные вопросы монастырского быта: административные, хозяйственные, кадровые. Эту точку зрения можно было бы назвать монархической или самодержавной. Согласно второй точке зрения, которой придерживались оппоненты Корнилия (и, по всей видимости, они составляли крепкую группу единомышленников), монастырь – организация, управление которой должно производиться на демократических началах, а должность игумена во многом номинальна, поскольку настоятель – лишь первый среди равных. Недовольство «демократов», вероятно, зиждилось во многом на неприятии строгих предписаний Корнилиева Устава. Впрочем, напрямую об идейных противниках Корнилия агиограф нигде не пишет, суть их претензий можно определить по косвенным свидетельствам самого Жития.

Когда внутри-монастырская фронда обретает критически значимый в управлении обителью авторитет, Корнилий, не желая участвовать в изменении (на деле – смягчении) Устава, умывает руки – покидает Комельскую обитель. Здесь и далее Корнилий показывает себя последовательным нонконформистом: ни посулы безбедной жизни под крылом новгородского владыки, ни угрозы отдельных иноков, которые несколько раз поджидали игумена при выходе из монастыря, чтобы зарубить его своими топорами, не могут заставить Корнилия признать должным и закономерным то, что ему таковым не представляется. Поэтому преподобный избирает 12 учеников, которым и вручает управление монастырем (вы этого хотели – получайте!), тогда как сам удаляется безмолвствовать на Сурское озеро.

Впрочем, значительная часть братии сочувствовала игумену и готова была нести бремя строгого Устава. Эти иноки принимают весть об уходе старца из монастыря с горечью и сожалением, они же в скором времени посылают гонцов в новую пустынь «молити его, дабы не оставил их, чад своих сирых, яже собра». Посланные, очевидно, пытались задеть самые сокровенные струны в душе Корнилия, однако преподобный отрекается от сентиментальных воспоминаний о положенных в основание обители трудах и с суровым прагматизмом отказывается от возвращения. Видимо, в его отношениях с насельниками уже был пройден тот предел, «его же не прейдеши», который допускал возможность возвращения на круги своя.

Уже великий князь Василий III, останавливаясь в Комельской обители по дороге в Кириллов монастырь, задает инокам вопрос, «коея ради вины отиде Корнилие в пустыню, благочестивым ли помыслом или некоего ради неустроения». Братия ничто же сумняшеся отвечают, что Корнилий «любве ради Христовы отиде», впрочем, многие из них молят князя воздействовать на игумена, понудив того вернуться в обитель, пускай и против его собственной воли. По иронии судьбы попытка Корнилия скрыться от гнетущей его славы и внимания властей предержащих в вертепе комельских разбойников не удается! Не имея возможности противоречить самому князю, Корнилий нехотя возвращается во Введенскую обитель, однако в самом скором времени ходатайствует себе позволение уйти на покой, «предлагая старость и немощь, и не могущу ему строити монастыря». Как уже было сказано выше, точка невозврата уже была пройдена, и всякая попытка переосмысления отношений с советом монастырских старцев казалась Корнилию неуместной. Так или иначе, преподобному со временем удалось склонить властителя на свою сторону, и в скором времени Корнилий уходит в пустыню, которой благодетельствует сам князь, и сил, которых не хватало совсем недавно на управление уже благоустроенным монастырем, оказывается достаточно для того, чтобы выстроить новую обитель.

Однако для освящения новой церкви Корнилию, доброму знакомцу государя, требовалось благословение самого князя. Преподобный отправляется в Москву и обращается к Василию без обиняков, прося разрешения на устроение новой обители вокруг нового храма. И когда Василий отказывает («князь же великий помяну моление и слезы братии, еже моляху его в манастыри понудити отца их Корнилия пребывати с ними»), преподобный исчезает без вести, скрываясь сначала в Москве под кровом одного из своих доброхотов, а после поселяясь инкогнито в Троицкой обители преподобного Сергия. Но и теперь, как и прежде, Корнилию не удается в долгом времени сохранить свое местонахождение в тайне. Василий таки убеждает Комельского игумена в необходимости вернуться в свое детище.

Удивительно не только то, с каким упорством уклоняется сам Корнилий от возможности возвращения в свою обитель, но и то, как настойчиво требует этого от него часть братии. Очевидно, среди насельников монастыря были как те, кто глубоко симпатизировал преподобному устроителю обители, так и те, кто писал против него злостные кляузы князю (конечно, до той поры, пока явная благосклонность Василия игумену не стала общеизвестным фактом). По возвращении Корнилия игумен Кассиан, говорит Житие, «устыдеся отца, остави игуменство»; впрочем, это инспирированное Василием возвращение не было последним. Несколько лет спустя Корнилий покидает обитель, чтобы доживать остаток жизни в монастыре пострига, в обители преподобного Кирилла… И вновь возвращается (уже только на покой), ставя условие, что игуменом обители станет его ближайший ученик и единомышленник Лаврентий.

Преподобный умирает совсем скоро, в четвертую неделю «по Пасце» 19 мая 1537 года, выстрадав блаженную кончину в кругу преданных ему иноков, окруживших его заботой и почтением на склоне его последних дней.

Удивительно, но в среде строптивой вольницы комельских монахов, которые своей дерзостью понудили Корнилия искать другого места для подвига, покинуть стены основанного столькими трудами монастыря и воистину лишь в страшном сне видеть час своего возвращения, росли и мужали такие иноки, как преподобный Филипп Ирапский, Кирилл Новоезерский, Иродион Илоезерский, Зосима Ворбозомский, Геннадий Костромской, да и многие другие достойные молитвенники, имена которых история не сохранила. Преподобный Корнилий Комельский по праву считается одним из наиболее искусных средневековых духовников, взрастивших в стенах своей обители целую плеяду преподобных игуменов. Как же сочетается это представление о Комельской обители как о высшей школе преподобия со свидетельствами о внутренних нестроениях в монастыре, латентном противостоянии части насельников игумену?

Это мнимое противоречие разрешается тем, что духовное мастерство Корнилия, его прямой и цельный характер, делая одаренных совершенными, становилось мучительным и неприемлемым для самонадеянных и ленивых. Ошибочно полагать, что монах, некогда перешагнувший порог обители и принявший в ней постриг, уже сделал свой выбор окончательно и бесповоротно; вслед за этим, важнейшим, выбором незамедлительно последует другой, за ним – третий. И так без конца. Решать, куда идти в дальнейшем: стать ли верным учеником игумена, примкнуть ли к группе недовольных интриганов, авторов разоблачительных посланий князю, ‒ всегда предстоит самому иноку: вольному воля, спасенному – рай.