ПРОТОИЕРЕЙ ИГОРЬ ПРЕКУП: «ЦЕРКОВЬ НЕЛЬЗЯ ОСНОВЫВАТЬ НА ПРОКРУСТОВОМ ЛОЖЕ АРМЕЙСКИХ ШАБЛОНОВ»

— Милость и милосердие – в чём отличия?

Милосердие –добродетель, а милость – ее проявление. Милость – это и отношение ко всему живому в духе милосердия, и следующие из него дела. Но важно понимать, что любая добродетель взращивается самопонуждением на соответствующие ей дела. В том числе и добродетель милосердия. Не надо ждать вдохновения, надо поступать милостиво, даже если внутри гулко от пустоты, и никаким милосердием не пахнет, а наоборот, стоит смрад от противоположных пороков. В нашей душе есть семена всех добродетелей. Их надо питать, одновременно пропалывая ее от изобилия сорняков. Именно параллельно, а не так: я сейчас сначала тут все повыдергаю, а потом займусь насаждением добрых семян. Вспомним, что говорит Господь о плевелах, с выдергиванием которых не стоит торопиться из опасения прополоть и добрые ростки. Поле в нас большое, пока на одном участке будем полоть, на другом новые сорняки поднимутся на взрыхленной почве.

Так вот, я о том, что семена добродетелей надо питать и растить. Чем питать? А вот добрыми делами, которые этими добродетелями должны порождаться, быть их проявлением. Помните Страшилу из «Волшебника Изумрудного города»? Его постоянное вступление: «Если бы у меня были мозги…» – и выдает нечто мудрое. Или, например, Лев оттуда же: когда его хвалили за храбрость, после борьбы с саблезубым тигром, он отмахивался, объясняя, что никакой он не смелый, просто очень испугался за своих друзей. Страшила шел за мудростью, а Лев – за храбростью, только приобрели они их не от Гудвина, а на пути к нему, совершая дела, достойные добродетелей, которые надеялись получить в дар.

Добродетель – это, безусловно, дар Божий, но именно, как семя. А вот плодоношение зависит от того, в кого оно всеяно, от его соработничества Богу, то есть от того, насколько он трудится совместно с Богом, насколько добросовестно выкладывается в надежде на Него, на Его помощь. Бывают случаи, когда человек не имеет в себе достаточно милосердия, чтобы оказать милость, но делает над собой усилие, потому что хочет быть христианином, быть, а не просто «числиться в базе данных». Этот человек совершает что-то, осознаваемое, как дело милосердия (того самого, которого в нем, вроде как, и нет), как милость, которой от него ждет Господь – он тем самым расчищает почву вокруг «заглушенного тернием» семени добродетели и подпитывает его солнечными лучами и влагой. И так мало-помалу милостью взращивается милосердие. Кстати, милостью может быть не только внешнее дело, но и внутреннее, когда, например, я стараюсь преодолеть в себе неприязнь к кому-то. Всякое такое внутреннее усилие, даже не требующее с моей стороны никакого внешнего проявления, это тоже дело. И еще уточню: говоря о деле «без вдохновения», безусловно, я имею в виду не лицемерное делание напоказ, изображение того, чего нет, а делание того, чего пока еще нет, чтобы оно постепенно созрело. Все определяется мотивом и целью, а они зачастую не лежат на поверхности, поэтому качественно противоположные действия с виду могут показаться одинаковыми.

— Вопрос вам как пастырю. Популярно грубое выражение: «Жалость унижает». В каких случаях корректно это высказывание (возможно, при различении жалости и милости)? Когда жалость может если не унижать, то, по крайней мере, быть деструктивной, неполезной? Например, волонтёры часто говорят о том, что интернатовским детям нужны не столько конфеты и игрушки, сколько помощь социализироваться в этом мире в дальнейшем, помощь найти себя и пр…

Ага… Можно еще Жеглова процитировать: «Милосердие – поповское слово». Простите, не знаю, кто первый сказал, что жалость унижает, но на этой глупости выросло не одно поколение. В самом деле, когда хотят унизить человека, ему говорят: «Мне тебя жалко». Это все равно, что обозвать «последним» ничтожеством с беспросветным будущим, только еще хуже, потому что оскорбление в этом случае иронично загримировано под милосердие. Жалость унижает лишь в том случае, когда жалеют свысока, намеренно давая человеку почувствовать свое аутсайдерство, свою бестолковость, неполноценность. Если такого отношения и намерения нет, а жалеемый из-за проявленного к нему чувства чувствует себя лохом по жизни, которого теперь все презирают – это уже его проблемы, причина в его тщеславии, в больном самолюбии, а не в том, что его кто-то пожалел, и уж точно не в жалости. Все-таки давайте не будем путать причину и повод.

Жалость, конечно, может быть и оскорбительной. Даже необязательно унизительной, а именно оскорбительной, если она глупо, бестактно проявляется, при самых лучших намерениях (вне зависимости, что там в подсознании). Например, помню случай, как одна певчая подходит до службы к чтецу и начинает расспрашивать о том, дает ли ему жена видеться с дочкой. Тому, естественно, вообще не очень приятно вспоминать про свой развод (по-моему, еще до воцерковления), и уж тем более о том, как это отразилось на общении с дочерью. Он готовится к службе, ему вообще не до этих разговоров, тем более, что сама тема болезненна. Поэтому ограничивается неопределенным кивком, давая понять, что расспросы нежелательны. Сердобольная дама вздыхает: «Бедный ты, бедный!.. Вся жизнь у тебя наперекосяк. И ребенка жалко…» Чтец как бы невозмутимо продолжал усиленно всматриваться в текст минеи…

Честно скажу, мне, тогда еще начинающему церковнослужителю, очень хотелось высказать «участливой» и «милосердной» женщине что-то совсем черствое и немилосердное.

Пожалуй, такая бестактная, ранящая жалость, по меньшей мере, неполезна.

Что касается волонтеров, то отчасти могу согласиться. Нельзя быть «добреньким за чужой счет». Это очень удобно – успокаивать свою совесть, как бы откупаясь подарками, не думая, как это воспринимается детьми (в данном случае). Жалость может быть эгоистичной, самозамкнутой. Этакое самоудовлетворение. Вот «приспичило» человеку удовлетворить свое чувство жалости, и он выбирает наименее затратный, простой, быстрый и удобный способ. Провел акцию и расслабился. Будет пассивным до следующего момента, когда чувство жалости набухнет и станет невыносимо давить на совесть (благо, все движения отработаны). А то, что дети там растут потребителями, не умеющими, как вы сказали, «найти себя», и направляют все свои способности в умение добиваться своей выгоды и защищать свой интерес, как бы мстя окружающему «взрослому» миру за свое искалеченное детство – это уже «одноразовых» спонсоров не волнует.

Но тут есть одно важное «но»… Не все, кто искренне желает помочь детдомовским детям, в состоянии непосредственно заниматься их социализацией, и не каждого, да и не в каждый детдом пустят. Поэтому и помогают чем и как могут. За что огромное спасибо! Другое дело, что им бы лучше через тех же волонтеров действовать, но это уже иной вопрос, а я только о том, опять же, что, как говорится, «не судите по наружности».

— Венедикт Ерофеев отмечал, что «жалость и любовь к миру — едины». Если любовь жалостлива, как она одновременно может быть и требовательна, «не расхолаживать», как писал отец Георгий Флоровский в письме архим. Софронию Сахарову? Как сохранить этот баланс?

Согласен с Венедиктом Ерофеевым на все сто! Нет любви к ближнему и миру без жалости. Потому что образ Божий в нас «изъязвлен страстьми», а мир находится из-за человека в падении. Как сказано у апостола Павла: …вся тварь совокупно стенает и мучится доныне (Рим. 8:22). Из-за кого «мучится»? Из-за человека, вследствие грехопадения которого вся природа находится, в «общем неблаговидном состоянии» (свт. Феофан Затворник).

Тут, думаю, уместно привести фрагмент из наследия прп. Исаака Сирина, который, будучи спрошен о том, что такое чистота, ответил, что это «сердце, милующее всякую тварную природу». И пояснил, что сердце милующее – это «возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи человека источают слезы, от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умаляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и очистились; а также и об естестве пресмыкающихся молится с великою жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его по уподоблению в сем Богу». О как!.. Так что Ерофеев мыслит, в данном случае, вполне в русле святоотеческого учения.

Что касается упомянутого вами баланса, то давайте вернемся к теме «не быть добренькими за чужой счет». Именно любовь побуждает к правде Божией, к тому, что творить ее и побуждать к этому своих ближних. Побуждать, а не принуждать. Ибо, если мы начинаем своих ближних принуждать к добру, значит, что мы чего-то очень важного не поняли о Боге и Его правде. Насильно можно пресечь зло, защитив, скажем, ближнего, причем речь о защите не только жертвы, но и злодея, который тоже наш ближний, от самого себя, от собственного зла. Насильно и жестко пресечь зло, когда нет возможности этого сделать путем убеждения словом или побуждения личным примером, не только допустимо, но и необходимо, иначе никакая это не любовь, и не терпение, и не упование на Бога, а попустительство злу, глупое и трусливое.

Но одно дело – зло пресечь, и совсем другое – силой принудить к добру. Это невозможно и богопротивно. Вне свободы нет добродетели. Однако отказ от принуждения к добру – это не отказ от пресечения поводов к развращению и не отказ от создания условий благоприятствующих вразумлению и благому выбору. Поэтому, чтобы в сознании человека формировалась устойчивая причинно-следственная связь, у всего должны быть соответствующие последствия. Разумеется, в духе любви и уважения к достоинству человека. Унижение недопустимо. Строгость, умение сказать «без улыбки», как выражался прот. Владимир Залипский, необходима, если человек утратил «чувство края».

Баланс?.. Надо стараться больше думать о благе ближнего и меньше о своих чувствах и о том, не осерчает ли этот ближний на нас, не перестанет ли нас любить, не испортим ли мы отношения. Не то, чтобы об этом совсем не надо думать и заботиться, просто не в первую очередь.

— Какие суррогаты жалости существуют, и чем они опасны?

Ну, мы, в принципе, о них уже говорили выше. Порочна жалость, которая унижает (намеренно или по бестактности), развращает («ну, ему же, бедненькому, например, так выпить хочется, или так хочется с друзьями отдохнуть, неужто жена не может потерпеть и сделать вид, что все в порядке?»). Омерзительная жалость, которая извращает элементарную справедливость, когда милосердие злодею оказывается за счет его жертвы, которой, рассуждают, какая разница, сколько он получит за свое преступление, ей же от этого легче не станет, а его избавит от скорби, да?.. Поэтому не грех и заставить эту жертву изменить показания в его интересах. Это ведь дело милосердия и ради этого все средства хороши, не так ли?!

А еще преступна жалость, которая попустительствует нарушению «того, что доктор прописал», в результате чего тормозится лечение болящего, который из-за этого обрекается на инвалидность, если не преждевременную смерть. Знаю случай, как женщина заболела, но могла бы сохранить способность самостоятельно передвигаться, если бы, преодолевая страдание, заставляла себя ходить. Но у нее был любящий муж, который, жалея ее, носил на руках… В итоге она прочно и до конца жизни уселась в инвалидное кресло. И наоборот, другой случай, как мать хворостиной гоняла сына-подростка по двору кругами: сердце у самой разрывалось от сострадания (ему было очень больно двигаться, тем более, бегать), но виду не подавала. В итоге болезнь была побеждена.

Я, возможно, что-то забыл…

— Есть две различных позиции. Например, прекрасный харьковский богослов Александр Филоненко предлагает богословие нежности, сближающее милость и нежность. Михаил Эпштейн, напротив, очень красиво различает нежность и жалость: по его мнению, жалость – это более смелая и деятельная позиция. А на ваш взгляд, они различимы или тождественны, и почему?

Прошу прощения, не знаком с работами ни одного из них, но постараюсь как-нибудь восполнить этот пробел. Думаю, нежность – это все же очень специфичное чувство. Что она не тождественна жалости, вопросов у меня даже не возникает. Совместима? Да. Не берусь особо глубоко анализировать, для этого все же надо быть хорошо знакомым с их работами, но я бы не стал утверждать, что жалость – «это более смелая и деятельная позиция», чем нежность. Бывают ситуации, когда именно нежность, продиктованная жалостью или вне зависимости от нее, требует большого мужества и твердости характера. Их отличие, думаю, в том, что жалость побуждается чем-то заслуживающим сострадания, защиты и поддержки, нуждой в исправлении, исцелении, лишением какой-то ценности или нанесенным ей ущербом. Да, жалость может пробуждать нежность, но, во-первых, необязательно, а во-вторых, нежность может проявляться и вне зависимости от жалости или поводов к ней.

Жалость всегда связана со скорбью, тогда как нежность не обусловлена никакими обстоятельствами. Она вообще может проявиться без повода. Просто как выражение любви.

— Митрополит Антоний Сурожский говорил, что подлинное христианство – это, прежде всего, подлинная человечность. От безжалостности до практики расчеловечивания, кажется, рукой подать. Это очень широкая тема для рассмотрения, поэтому сузим её до церковной жизни. Какие формы практики расчеловечивания возможны при искажённом понимании христианства в церковном опыте? Какие подобные проявления наиболее распространены, к сожалению, по вашему мнению, сегодня, и с чем это связано?

Да, тема чрезвычайно широкая… В церковном опыте, как минимум, две крайности просматриваются. Во-первых, банальная бесчеловечность, проявляющаяся в блюдении своего интереса. Это отнюдь не специфическая религиозная черта. Просто человек дает волю своему эгоизму, пренебрегая Евангелием. Это так, если в двух словах. А вот вторая крайность намного омерзительней и духовно опасней, потому что искусно рядится в христианские ризы и макияж наводит благочестивый-преблагочестивый. Опять же, если кратко, то проявляется это как лукавая подмена добродетели маскирующимся под нее пороком. Совершается часто под предлогом замены душевного духовным, или защиты веры, Церкви, отечества, народа, семьи, но обязательно во имя чего-то возвышенного. Подлость в том, что из-за этой кощунственной фальсификации дискредитируется и добродетель, под которую маскируется порок, и та ценность, во имя которой якобы совершается гадость. Ну и, как следствие, «имя Божие хулится у язычников» (Рим. 2: 24) и Церковь тоже…

С чем связано? А с чем всегда связан грех в церковной среде: с лукавым и бессовестным нежеланием любить Бога всецело, и ближнего как самого себя. Я не о грехах, в которых люди каются, пытаются исправиться, а о фарисейском самооправдании, о подведении теоретической базы под упомянутое нежелание. Как скаламбурил один покойный преподаватель Рижского университета, «разрушение морали морально хуже нарушения морали», потому что человек, нарушивший нравственную норму, хотя бы понимает, что он сделал, и знает возвратный путь, а тот, кто искажает систему моральных ориентиров, не только утрачивает, скажем так, инструментарий путешественника, но и теряет само нравственное чувство, способность отличать зло от добра и осознавать понесенный его душой ущерб. Все это усугубляется тем, что он вводит в соблазн тех, кто ему доверяет.

— Мудрый Сергей Аверинцев писал, ссылаясь на Карла Кереньи, что бесчеловечность и безжалостность и как личная позиция, и как политическая, социальная тактика начинается с «духа абстракции». А на ваш взгляд, какова наиболее благоприятная почва для практики расчеловечивания и безжалостности?

Ну вот, пожалуйста, как раз об этом я и сказал только что, если под «духом абстракции» понимать оправдание всего «высшими целями», в жертву которым приносятся конкретные личности. Видите ли, христианство предельно субъектно, то есть, оно в каждом человеке видит личность, субъекта. Никто для Христа, а значит, и для каждого из нас, усыновленного в Нем Отцу, не объект, а именно субъект. Не объект воздействия, а субъект, осознанно принимающий воздействие и свободно реагирующий на него, субъект, который вместе с Богом трудится над своей душой. Но это Бог и человек, послушный Ему.

Иное дело, когда христианин норовит «по-своему» следовать за Христом: как бы и крест свой неся, да и Его заповедей совсем уж в наглую не нарушая, только вот отношение к ближним выстраивая по шаблонам от мира сего. И тогда человек для него становится не субъектом, а объектом – единицей, средством достижения цели (своекорыстной или отвлеченно-идейной – в данном случае не принципиально). Такой «стратег» начинает использовать людей, мысля уже не «субъектно», а «объектно», абстрагируясь от таких «не имеющих отношения к делу подробностей», как образ Божий в человеке и «субъектность» каждой личности пред Отцом Небесным. Эти абстрактные единицы обобщаются в такие же абстрактные множества, которыми и оперирует наш «сверхчеловек», оправдывая свое отношение к людям, их судьбам, к правоте и неправоте каждого из них и т.д., высшими соображениями, например, интересами Церкви.

— Сейчас в украинском обществе активно обсуждается резонансный случай, когда в Запорожье священники УПЦ отказались отпевать трагически погибшего 2-летнего малыша, несмотря на мольбы безутешных родителей. Причиной отказа явилось крещение ребёнка в неканонической УПЦ КП. Оставим в стороне канонический аспект этого прецедента, обсуждение соотношения акривии и икономии. Как рассматривать эту печальную (и очень болезненную, прежде всего, для убитых горем родителей) историю в свете евангельских слов «милости хочу» (Мф. 9:13)?

Ситуация, на самом деле, вовсе не такая простая, как может показаться. Отнюдь не обобщая, но как раз думая о конкретных людях, в ситуациях, связанных с расколами, надо быть крайне осторожными, в том числе и на уровне так называемых «треб». Не надо думать, что раскол – это явление с чисто дисциплинарным измерением. Нет, у всего в Церкви есть и мистическое измерение тоже. Грех – это ведь не всего лишь проступок или преступление, это не юридическое и не только нравственное явление, но и духовное, причем духовное, мистическое в первую очередь. Это касается и индивидуального греха, и коллективного. Поэтому вести себя так, словно пребывание в расколе родителей ребенка – это досадное недоразумение, не влияющее на пребывание в Церкви (не просто в определенной канонической структуре, а в той самой, которая Единая, Святая, Соборная и Апостольская) – было бы со стороны священника грешно. Я не говорю, что крещение этого ребенка было недействительным и не утверждаю ничего о границах Церкви. Речь только о том, что ситуация не так проста с точки зрения совести.

Я не в курсе, как происходило общение священников с родителями. Вряд ли оно было в духе: «Заберіть його звідси!» Отказать ведь тоже можно, разделяя скорбь утраты, по-человечески. Можно, например, объяснить, что существуют правила, согласно которым, отпевать младенца следует в той церковной структуре, в которой его крестили. Тем более, как я понимаю, не было проблем найти священника из так называемого «Киевского Патриархата». Если же с этим проблемы, то у батюшки, к которому обратились, была, как минимум, возможность объяснить, что священник – это «руки» своего правящего архиерея, без согласования с которым он не имеет права совершать что-либо из ряда вон выходящее. Права, правила, наказания – это немного из другой оперы. Он именно не может. А для того, чтобы смог, надо обратиться за благословением к архиерею. Вдруг тот, приняв во внимание исключительность ситуации, благословит отпевание? Было ли такое сказано? Вот, в зависимости от того, что и, самое главное, как было сказано, можно оценивать ситуацию.

Но меня в этой истории смутил не столько факт отказа (повторяю, я не знаю, как это происходило), сколько попытка одного известного и хорошо образованного священника обосновать это решение, перенося на Церковь армейские стереотипы. Да, мы воинство Христово. Да, и в Новом Завете, и в святоотеческих наставлениях встречаются образы, заимствованные из военной области. Но ни в Новом Завете, ни у Отцов не встречается попытки подчинить Церковь Христову мирскому духу, встроив ее в прокрустово ложе армейских шаблонов. Это как раз та самая подмена якобы в интересах Церкви, подмена тем более опасная, что тот священник совершенно искренне и логично рассуждает, несомненно, руководствуясь представлением о благе Церкви. И вот, получается, что вроде как все грамотно, верно, а по духу чуждое…

Было большое желание спросить, не заигрался ли он в войну. Удержался, потому что у вас, действительно, идет война, и я не чувствую себя вправе затрагивать эту тему на равных, но позвольте просто выразить мнение, что даже в условиях реальной войны (а может, именно в этих условиях) есть риск «заиграться» и забыть о том, что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной (Еф. 6:12). Это с моей стороны не обличение, не поучение, а просто мнение.

— Каково должно быть соотношение закона и любви, традиции и икономии в церкви, чтобы не возникали поводы для дискуссий о безжалостности и законничестве православных?

Знаете, есть известное высказывание святоотеческое, приписываемое одними блж. Августину, другими – прп. Викентию Лиринскому: «В главном – единство, во второстепенном – свобода, и во всем – любовь». Если не путать первое со вторым, блюсти единство в главном, проявляя во второстепенном не погрешающую против истины гибкость, во всем этом крепко держась любви, то поводов для обвинений не будет. А дискуссия – это на здоровье. Дискуссия нужна для установления взаимопонимания. Если, конечно, мы говорим о дискуссии, а не о сваре.

Беседовала Анна Николаенко (Голубицкая)

http://www.kiev-orthodox.org/site/churchlife/7067/