Поповичи революции

На встрече со Сталиным в сентябре 1943 года митрополит Сергий пожаловался, что в церкви не хватает священнослужителей. «А почему нет кадров?» — спросил Сталин. Обсуждать вопрос об арестах и расстрелах священнослужителей митрополит не стал, ответив дипломатичной шуткой: «По разным причинам, одна из которых такая: мы готовим священника, а он становится маршалом Советского Союза». Напомнив Сталину о его семинарском прошлом, Сергий разрядил обстановку и завел речь об открытии в СССР духовных учебных заведений.

В советской номенклатуре, а ранее — в революционном движении было немало бывших семинаристов. Несостоявшиеся священнослужители, избравшие светскую карьеру, оказали огромное влияние на систему ценностей русских революционеров. Не случайно в полицейских сводках предреволюционных лет неблагонадежные «поповичи» встречаются почти так же часто, как «студенты».

Замкнутое сословие

В дореволюционной России положение священника радикально отличалось от современного. Дело в том, что духовенство представляло собой особое сословие, представители которого были освобождены от уплаты налогов и военной службы. Оборотной стороной этой привилегии было то, что в результате духовенство превратилось в замкнутое сословие. Мещане и крестьяне практически не имели шанса принять священнический сан, поскольку государство не хотело терять налогоплательщиков. Дворяне же в священники не рвались, поскольку для них это было существенным понижением социального статуса.

Следствием сословной замкнутости была удивительная традиционность духовенства. В мире, который менялся все быстрее и быстрее, оно оставалось своеобразным очагом стабильности. Если посмотреть мемуары выходцев из духовного сословия, родившихся в 20-х годах XIX века, и сравнить их с дневниками поколения, родившегося в 1870-е годы, то поражает схожесть установок и системы ценностей. А ведь это был период общественной ломки и модернизации. Старшее поколение достигло 40-летнего возраста к моменту отмены крепостного права, а младшее — к эпохе первой русской революции.

Во второй половине XIX века духовенство составляло примерно 1% от населения страны. Вроде бы не так уж и много. Но его влияние на общественную жизнь России было очень большим. Духовенство и дворянство (дворян было 1,47% от общего населения) — это образованные сословия России. Усилиями этих сословий развивался процесс просвещения и модернизации огромной страны.

Для мальчиков из священнических семей духовное училище и семинария, то есть среднее образование, были практически обязательными. Их судьба была предопределена: получив соответствующее образование, сын наследовал приход, в котором служил отец. Если же сыновей было несколько, то им приходилось искать другой приход. В таком случае наиболее простым вариантом была женитьба на дочери священника, у которого не было сыновей, и он мог передать священническое место в качестве приданого за невестой.

Государственные законы ограничивали для семинаристов возможность поступления в университеты и светские учебные заведения. Причем главной сложностью было несовпадение гимназической и семинарской программ. Условием поступления в университет было успешное окончание гимназии, а не семинарии. Бюрократические преграды были то более жесткими, то несколько смягчались.

Но во все времена находилось достаточно большое количество священнических детей, решавших не принимать сана и делать светскую карьеру. Однако в сменившем сферу деятельности поповиче окружающие продолжали видеть семинариста, выходца из духовного сословия. Об этом свидетельствуют многочисленные мемуары.

 «Я лично ощущал Владимира Ивановича,— писал автор воспоминаний о В. И. Вернадском,— как типичного поповича, начиная с его внешности, манеры говорить и работать, кончая складом его синтетического объемистого и смелого ума и мышления».

«Катехизис» и «Капитал»

В университете выходцев из духовного сословия было невозможно спутать со студентами-дворянами. И дело здесь было не только в том, что в массе своей дворянские дети были куда более состоятельны, чем дети священников. Слишком уж разные культурные и бытовые традиции стояли за ними.

Дворяне были русскими европейцами, владели современными иностранными языками и часто знали европейскую культуру намного лучше, чем русскую. Даже Библию дворянские дети читали по-немецки или по-французски. Священнических детей иностранным языкам, как правило, не учили, зато в семинарии много времени уделялось латыни. В семьях духовенства читали почти исключительно русскую литературу, часто не самую современную.

В результате дворянские дети видели в поповичах ограниченных простаков, а поповичи считали дворян людьми поверхностными и распущенными. Между студентами-поповичами и студентами-дворянами было и взаимное неприятие, и взаимное подначивание.

Дворяне и бывшие поповичи относились друг к другу примерно так же, как представители двух живущих рядом национальных диаспор, то есть как к чужакам, с существованием которых приходится мириться.

Между тем в процессе формирования новой России поповичи и дворяне были главными действующими лицами. Два наиболее образованных сословия выступали в роли своеобразной кузницы кадров. Выходцы из них занимали практически все должности и социальные ниши, связанные с интеллектуальным трудом. Из дворян и из духовенства формировалось сословие людей умственного труда, которое обычно называют разночинцами.

Система взглядов разночинной интеллигенции представляла собой ни на что не похожий коктейль. Здесь сочеталось несочетаемое. Материалистические построения приобретали здесь характер религиозных догматов. Вера в то, что человеческую индивидуальность определяет среда, то есть социум, сочеталась со стремлением порвать эту зависимость и жить, следуя абстрактному учению. Проповедуемый теоретиками «разумный эгоизм» сочетался с идей бескорыстного служения — человечеству, крестьянству, народу, партии.

Во всем этом видно влияние книг и статей, посвященных жизни христианина в миру. Внутренняя собранность, борьба со страстями, служение ближнему и верность вероучению — все это добродетели христианина. И все эти ценности заимствуют и «новые люди», только место «Катехизиса» митрополита Филарета у них занимают тома Прудона, Маркса, Герцена и Чернышевского.

Отдельная тема — популярность в этой среде мирского аскетизма, то есть сознательного отказа от материальных благ и радостей жизни. В романе «Что делать?» — культовой книге эпохи — описан идеальный революционер-аскет, отказавшийся от семьи и бытовых удобств, пытающийся ограничивать себя в пище, спать на гвоздях и т. д. Главы, посвященные Рахметову, кажутся ремейком житийной литературы, рассказывающей о подвижниках, спавших на камнях и колючках или отдававших свое тело на съедение насекомым.

Когда монахи, борясь со страстями, умерщвляли таким образом плоть, это понятно. Но когда к подобным практикам обращается материалист и рационалист, это кажется полным абсурдом. Однако материализм разночинцев был верой, а не рациональным учением. В соответствии с этой верой они и пытались выстроить собственную жизнь. Тут-то и происходила подмена: из глубин памяти всплывали те схемы правильной жизни по вере, которые им внушили в годы семинарской юности, и жизнь революционера начинает выкраиваться по лекалам древних патериков.

Из проповедей и благочестивой литературы заимствовано и восторженное отношение разночинцев к труду. В призывах к благородному труду на благо будущего России отчетливо слышны отголоски слов апостола Иакова о вере, которая без дел мертва. Отсюда и особое отношение интеллигенции к труду, и представление, что праздность — мать всех пороков. Эти призывы звучали настолько часто, что к концу века уже успели надоесть. И когда слова «мы будем трудиться» звучат из уст персонажей Чехова, их уже невозможно воспринимать всерьез.

Востребованные поповичи

На первый взгляд кажется неожиданным, что на облик «новых людей» дворяне оказали меньшее влияние, чем дети духовенства. Ведь дворяне были лучше образованы и скорее могли претендовать на роль посредников, несущих в Россию европейские политические схемы.

Стать лидерами демократического движения дворянам мешали их социальные комплексы. Для дворян-радикалов XIX века было характерно своеобразное чувство вины перед народом за крепостное право и все, что с ним связано. Социальное покаяние плохо сочетается с лидерством.

На поповичах не лежала вина за крепостничество. К тому же они были куда ближе крестьянам, чем дворяне. Дворяне были готовы видеть в молодых поповичах лидеров народного движения. Многие народники видели в семьях сельских священников тот самый идеальный русский народ, у которого дворянам следовало учиться. В отличие от дворян священники не были вестернизированы, а в отличие от крестьян — имели образование.

Не случайно в поэме «Кому на Руси жить хорошо» дворянин Некрасов связывает изменения в стране не с крестьянами-правдоискателями, а с дьяконским сыном Григорием Добросклоновым.

Мода на разночинцев-поповичей в русском обществе действительно существовала. Характерными в этом отношении являются воспоминания Софьи Ковалевской, первой русской женщины-математика, о «нигилисте», приятеле ее сестры: «Его нескладная долговязая фигура, длинная жилистая шея и бледное лицо, окаймленное жидкими желтовато-русыми волосами, его большие красные руки с плоскими, не всегда безупречно чистыми ногтями, но всего пуще его неприятный вульгарный выговор на «о», несомненно свидетельствующий о поповском происхождении и о воспитании в бурсе, все это делало из него очень обольстительного героя в глазах молодой девушки с аристократическими привычкам и вкусами».

Пришедшие в революционное движение поповичи знали себе цену, были готовы стать лидерами и утверждали, что дворяне завидуют их интеллекту и трудолюбию. Именно поэтому американский историк Лори Манчестер остроумно назвала поповичей самопровозглашенным авангардом народных масс.

Заклятые друзья

Мода на поповичей не мешала дворянам с некоторой брезгливостью относиться к бывшим семинаристам. Не способствовала взаимной симпатии и обостряющаяся конкуренция на рынке интеллектуального труда. После отмены крепостного права лишенные основы своего материального благополучия дворяне вдруг обнаружили, что главными их конкурентами — и в борьбе за рабочие места, и в борьбе за влияние на общество — являются именно выпускники семинарий.

 К пореформенному времени относятся многочисленные апологии дворянства, авторы которых пытались доказать, что потомки дворян выше потомков поповичей, поскольку они принадлежат культуре прогрессивного Запада, а не отсталой сельской России. Бывших семинаристов упрекали за антиэстетизм, утилитаризм и прагматизм. Славянофил М. Н. Катков утверждал, что нигилистическое направление в русской литературе возникло благодаря поповичам. И. С. Тургенев жаловался, что выходцы из духовенства без должного почтения относятся к дворянской культуре: «Им завидно, что их вырастили на постном масле, и вот они с нахальством хотят стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения и водворить свои семинарские грубые принципы. Это, господа, литературные Робеспьеры».

Широко известны записи Зинаиды Гиппиус, сделанные после заседаний «Религиозно-философских собраний», на которых интеллектуалы-богоискатели надеялись найти общий язык с духовенством: «В этих «выходцах» (из духовенства.— “Ъ”) многое изумляло нас — такие они были иные по быту, по культуре. Но изумительнее всего оказывался их упрямый… рационализм. Вот тебе и «духовная» молодежь».

Резкие высказывания о той роли, которую поповские дети сыграли в русской культуре, обнаруживаются и у писателей, которых трудно обвинить в антиклерикализме. «Я обнаружу врага России,— писал Достоевский,— это семинарист». А философ Константин Леонтьев, принявший в конце жизни монашеский постриг, объяснял Н. Н. Страхову, что тот никогда не сможет оценить значение русского дворянства, поскольку он выпускник духовной школы. Забавно, что хозяйка консервативного салона генеральша А. В. Богданович писала о Победоносцеве: «У него мелкая душа, он завистливый, в нем течет поповская кровь».

Апогеем борьбы защитников традиций русской культуры с «семинарскими выскочками» стала написанная на рубеже веков «История русской литературы XIX века» Николая Энгельгардта, в которой творчеству выходцев из духовного сословия посвящена целая глава. По его мнению, русская литература XIX века отчетливо делится на дворянскую, вершиной которой был Пушкин, и семинарскую. Причем одной из «характернейших черт «семинарской» школы является «отречение от Пушкина», от эстетики, от прекрасного».

Всю историю литературных споров эпохи Энгельгардт рассматривает как столкновение «гимназической» и «семинарской» традиций или, попросту говоря, гуманизма и схоластики. Прообразом этой борьбы он считает известное обращение священника Матфея Константиновского к Гоголю: «Отрекись от Пушкина. Пушкин был язычник и грешник». Энгельгардт пишет, что литераторы-разночинцы, упрекающие Пушкина за недостаточный интерес к социальным вопросам, поступают точно так же, как священник, отметающий Пушкина, поскольку тот не писал о православии.

«Воспитанники семинарий,— восклицает Энгельгардт,— иерейские сыновья, хотя и порывавшие со всеми традициями своего сословия, в одном были верны заветам «попа Матфея»: Пушкина, и с ним чистое художество, красоту, свободную, чуждую «полезного» мысль, ненавидели и гнали, и мало того, обучили «отречению от Пушкина» целые поколения русской молодежи».

Приводя эту цитату, я не готов с ней солидаризироваться. Но она очень хорошо показывает, какой вклад, по мнению эстета начала XX века, семинаристы внесли в русскую культуру.

Взрывоопасные семинаристы

В революционных выступлениях участвовали не только бывшие семинаристы, но и действующие студенты духовных семинарий, то есть люди, собирающиеся принять священнический сан. В архиве Синода сохранилось немало дел, сообщающих о волнениях в духовных учебных заведениях.

Началось все в 1860-е годы. Первая крупная акция семинаристов произошла в Казани. Она имела вот такую предысторию. В одном из сел губернии после чтения манифеста об отмене крепостного права произошли крестьянские волнения. Правительство послало войска, которые подавили крестьянское выступление, причем были убитые. В честь успешного завершения силовой акции казанское дворянство организовало банкет.

Чествование военных, стрелявших в собственный народ, многим казалось аморальным, и группа студентов Казанской семинарии решила отслужить панихиду по убитым. Служение совершали два студента-семинариста — священник Яхонтов и иеродиакон Мелетий. А после панихиды в храме произнес речь профессор Казанской духовной академии А. П. Щапов, закончивший ее словами о необходимости конституции. На панихиде присутствовало 400 студентов семинарии и несколько профессоров. Для того времени такое выступление казалось страшной крамолой. Последовал царский указ о заключении Яхонтова и Мелетия в Соловецкий монастырь и аресте Щапова.

Вскоре произошли аресты в Пермской семинарии, студенты которой были уличены в изготовлении рукописных копий «Посланий старца Кондратия», политического памфлета, направленного против духовных и светских властей. Проведенное в Казани и Перми следствие показало, что в обеих семинариях распространялись одни и те же «крамольные» сочинения, причем источником крамолы была Пермь.

Шеф жандармов князь В. А. Долгоруков обратился в Синод с секретным письмом, в котором просил разрешения внезапно обыскать и студентов, и преподавателей нескольких семинарий. Синоду не хотелось пускать жандармов в учреждения, находящиеся в его ведомстве, и спецоперация не состоялась. Но синодальные ревизоры провели расследование и выяснили, что в помещении библиотеки Пермской семинарии собирались политические ссыльные. В самой же библиотеке совершенно открыто хранились и выдавались учащимся оппозиционные издания и книги неблагонадежных авторов.

Десятилетие спустя в семинариях появились ножи и взрывчатка. В 1879 году студенты Воронежской семинарии подбросили нелюбимому инспектору в печь коробку с порохом. Инспектор не пострадал, и дело спустили на тормозах. Через три года эксперимент повторили, заложив заряд в квартиру ректора. Ректор тоже не пострадал, но неудавшийся теракт все-таки решили расследовать. При этом выяснилось, что в семинарии уже давно действует подпольный кружок, на заседаниях которого выступали какие-то пришлые агитаторы. Кружок имел библиотеку нелегальной литературы, контактировал с местной организацией «Земли и воли».

 Попытки взорвать неугодных преподавателей предпринимались не только в Воронеже. В 1886 году студенты Могилевской семинарии взорвали квартиру инспектора. Инспектор не пострадал, а вот квартиру разгромили основательно: печь была разнесена, двери сорваны, окна выбиты.

В том же году исключенный из Тифлисской семинарии ученик зарезал ректора, за что получил 20 лет каторги. Во время следствия в бумагах убийцы нашли зашифрованные списки членов семинарского кружка, ставившего своей целью «воспитывать людей с твердым характером и благим умом». Однако все члены кружка твердо стояли на том, что занимались исключительно самообразованием, а политикой не интересовались.

В 1893 году ученик Псковской семинарии Гиацинтов пришел на квартиру к обер-прокурору Синода К. П. Победоносцеву и бросился на него с ножом. Обращаться с холодным оружием в духовных семинариях не учили, поэтому обер-прокурор Синода не пострадал. На допросах семинарист заявил, что приехал в Петербург, чтобы убить царя, но царя слишком хорошо охраняют, поэтому он решил убить Победоносцева, который тоже является известным реакционером. Следователи усомнились во вменяемости Гиацинтова, и его поместили в лечебницу.

«Марсельеза» и пожарные насосы

Взрывы и поножовщина все-таки не относились к числу любимых развлечений российских семинаристов. Обычно семинарские волнения не были связаны с прямым насилием. Куда чаще в семинариях происходили обычные студенческие стачки, участники которых требовали чего-то вполне конкретного, например создать кассу взаимопомощи или открыть общественную студенческую библиотеку. Однако власти — как церковные, так и светские — одинаково нервно реагировали и на прямой террор, и на вполне невинные социальные требования.

Такую реакцию можно понять. Духовные учебные заведения все более активно включались в работу различных студенческих союзов и обществ. Так, в 1886 году исполнялось 25 лет со дня смерти Николая Добролюбова. Радикальная молодежь собиралась в этот день возложить венки на его могилу. Полиция не допустила проведения акции. При этом выяснилось, что среди активистов были и студенты Санкт-Петербургской духовной академии. Они подготовили венок с надписью «Н. А. Добролюбову — студенты Петербургской духовной академии».

Если переводить на реалии нашего времени, то представьте себе делегацию молодых людей в подрясниках, которые придут на Большой Москворецкий мост с венком, украшенном надписью: «Борису Немцову от питомцев духовных школ».

На церковные власти этот венок произвел сильное впечатление, и вскоре Синод разослал циркуляр, где говорилось, что студенты духовных учебных заведений «без особого на то разрешения своего ближайшего начальства не имеют права участвовать в чествованиях, носящих публичный характер».

Изготовлением венков общественная активность семинаристов не ограничивалась. Бунты и стачки были обычным делом. В марте 1901-го произошли серьезные беспорядки в семи духовных семинариях. «Как только произошли беспорядки в Тульской семинарии,— доносил расследовавший волнения в Калуге ревизор,— тогда же немедленно в Калужской семинарии появились надписи на стенах: «Братцы! Поддержим туляков!», «Постоим за свободу!» и т. д. Тут же появились призывы: «Бунт! Бунт!», «К оружию!», «Долой монархию, республика!»».

В 1908 году в Волынской семинарии жандармы проводили обыск с целью доказать причастность некоторых семинаристов к «Всероссийскому общесеминарскому союзу». Однако ночевавшие в общежитии студенты не дали жандармам возможности спокойно работать. Более 200 воспитанников с криками и свистом пытались прорваться в охраняемые городовыми двери, пели «Марсельезу» и требовали удалить жандармов из здания семинарии. Когда же обыск все-таки начался, студенты начали бить стекла, бросать в представителей власти различные тяжелые предметы, а затем семинаристы включили пожарный насос. Когда вода стала заливать семинарский коридор, обыск пришлось прекратить.

«С рассветом,— читаем мы в официальном отчете,— прибыл в семинарию в пешем строю эскадрон драгунского казанского полка… Командир эскадрона приказал сыграть сигнал и, воспользовавшись наступившей после этого продолжительной тишиной, обратился к воспитанникам с требованием улечься немедленно в свои кровати, предупредив, что после третьего сигнала будет дан залп. Предупреждение это не имело положительных результатов».

Большинство участников этих битв с полицией благополучно закончили семинарии и уже в священном сане пережили революцию, большевистские гонения, ссылки, лагеря. Среди советских чиновников, боровшихся с церковью, и следователей, допрашивающих арестованных священников, было немало людей с семинарским прошлым.

Александр Кравецкий

2 июня 2018 г.

Источник: "Коммерсантъ"