Парадокс милосердия. Ради чего христиане творят добро. Александр Ткаченко

Есть истины, которые люди принимают без всяких доказательств — просто в силу их глубокой укорененности в культуре и опыте предшествующих поколений. Но при попытке найти рациональное объяснение этим истинам наш разум нередко наталкивается на сплошные парадоксы и противоречия.

Например, многие из нас еще в самом раннем возрасте усвоили мысль о том, что милосердие — это хорошо, достойно и правильно. Поэтому нужно заботиться о больных, защищать слабых, помогать немощным. А еще жалеть собачек и кошечек, не ломать деревце, не мучить жуков и бабочек... Эту нехитрую идею любви ко всему сущему нам всячески старались привить в семье, в детском садике, потом — в школе,  и в то время она не вызывала особых возражений.

Но вот детство кончилось. И мы с удивлением обнаружили, что огромное множество людей в реальной своей жизни руководствуется совсем другими принципами, объединенными под коротким и ясным девизом: «Главное — чтобы мне было хорошо». Чем старше мы становились, тем более убеждались, что в основе любого человеческого начинания лежит именно этот мотив. Ну, в самом деле — а зачем же еще человек поступает учиться, устраивается на работу, вступает в брак, строит себе дом, занимается спортом, музыкой, коллекционирует марки, играет в шахматы?.. Список можно расширять долго, но по существу вопроса ответ всегда будет один и тот же: каждое свое действие человек совершает либо для того, чтобы ему было хорошо, либо, по крайней мере, чтобы ему не было плохо.

Вот тут-то и возникает вполне закономерный вопрос: а почему, собственно, люди решили, будто милосердие — это благо? Ведь таковым оно, очевидно, является лишь для тех, на кого направлено. Но тем, кто его проявляет, какой от него прок? Тем более что милосердие неотделимо от сострадания, которое уже по самой этимологии подразумевает участие милосердного человека в чужой беде, в чужой боли, в чужих проблемах и лишениях. Звучит это все вроде бы благородно. Но на практике означает запах чужих гнойных ран и окровавленных бинтов, стирку нечистот с чужого белья и обработку чужих пролежней, на которые и посмотреть-то без содрогания не получится… Конечно, есть менее шокирующие проявления милосердия: например, отказать себе в покупке новой модели автомобиля и отдать отложенные деньги на операцию, которая может спасти жизнь незнакомого тебе человека. Или просто взять резиновые сапоги и отправиться в свой законный, горбом заработанный отпуск тушить тлеющие торфяники, грозящие сжечь дома людей, которых ты никогда в жизни не видел.

Милосердие может проявляться очень по-разному, но в сущности всегда означает лишь одно — взять на себя часть чужого страдания. Причем, заметьте — добровольно взять, без всякого внешнего принуждения.

Получается какая-то противоречивая картина: человек всегда стремится к тому, чтобы ему было хорошо или хотя бы не было плохо. И в то же время почему-то считает для себя благом милосердие, которое требует от него с головой окунуться в чужое «плохо», отказавшись от своего налаженного и обустроенного «хорошо».

Так что же заставляет людей, всеми силами старающихся уменьшить количество своих страданий, вдруг взять и «повесить» на себя еще и чужую беду?

Вряд ли возможно ответить на подобный вопрос, исходя из обыденных, житейских представлений о целесообразности человеческих действий, однако это вовсе не означает, будто разумного объяснения милосердию не существует вообще. Просто искать его следует не в идеологии «общества потребления», а в более серьезных и основательных мировоззренческих системах. Например — в православном вероучении.

С христианской точки зрения необходимость милосердия для человека проще всего было бы объяснить тем, что это — заповедь Божия. Однако такой ответ мало что объясняет по существу вопроса. Да, конечно же, Новый Завет буквально пропитан призывами к милости и состраданию, а весь смысл ветхозаветного закона Христос также свел к заповеди о любви к Богу и ближнему (см. Мф 22:37–40). Но ведь если Бог заповедует что-либо людям, значит, в этом должен быть некий положительный смысл, который мы можем понять разумом, и следовать заповеди уже осмысленно, а не бездумно и слепо. И такое рациональное обоснование милосердия в христианстве, конечно же, есть. Но для того, чтобы лучше его понять, попробуем сначала разобраться: а что же происходит с человеком, вычеркнувшим из своей жизни милосердие как нечто излишнее и ненужное?

Кого убил Раскольников

Одним из самых ярких примеров такого рода в литературе является образ Родиона Раскольникова. Действительно, для того, чтобы решиться на преднамеренное убийство, нужно сначала напрочь, до последней капли уничтожить в себе сострадание к будущей жертве (ибо как можно убить того, кого жалеешь?) И прежде чем взяться за топор, несчастный Раскольников в своей каморке довольно долго медитирует на тему «нечеловечества» старухи-процентщицы. Наконец, убедив себя в том, что она не более чем «вошь, а не человек», Раскольников ее убивает, забирает вожделенные «сокровища», умудряется уйти незамеченным и… в итоге приходит к пониманию совершенно неожиданного для него факта, который он выразил в ставших знаменитыми словах: «…Я себя убил, а не старушонку. Что же теперь делать?» И хотя руководствуется он при этом вовсе не соображениями раскаяния и милосердия, но суть его «открытия» от этого не меняется. Раскольников с ужасом обнаружил природную общность между собой и убитой им ростовщицей: «Беда в том, что человек не вошь для меня, он вошь для того, кто и не задумывается над этим вопросом. Выходит, я не имел права, потому что я точно такая же вошь, как все».  Безумие такого отождествления людей с кровососущими паразитами очевидно даже для Сони Мармеладовой, в ужасе воскликнувшей: «Это человек-то вошь?»

Но, отбросив «наполеоновскую» терминологию Раскольникова, из его рассуждения можно сделать очень важный для объяснения смысла милосердия вывод: герой Достоевского через страшный опыт убийства вдруг осознал единство человеческой природы, явленное в каждом отдельно взятом человеке, почувствовал эту органичную связь между всеми людьми. Оказывается, нельзя ударить топором другого человека так, чтобы этот удар не пришелся и по тебе самому.

На это можно, конечно, возразить: мол, Раскольников — литературный герой, с которым автор волен творить все что угодно, а вот в реальной жизни убийцы преспокойно живут себе без всяких болезненных рефлексий. Но уж кто-кто, а Достоевский-то в плеяде русских классиков как раз не был прекраснодушным романтиком, плохо знакомым с психологией настоящего убийцы. По приговору военного суда он четыре года провел на каторге в Омской крепости, где содержались уголовные преступники, и убийц за это время повидал предостаточно. Вот как он описывает соседей по острогу в письме к своему брату Михаилу: «Это народ грубый, раздражительный и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и поэтому нас, дворян, встретили они враждебно и со злобною радостию о нашем горе. Они бы нас съели, если бы им дали». В таком окружении Федор Михайлович провел четыре года, сумел подружиться со многими из этих людей, увидеть в них не только грубость и злобу, но и благороднейшие движения сердца. Упрекать его в плохом знании психологии убийц и грабителей можно разве что по недомыслию. Поэтому в раскрытии духовной трагедии Раскольникова мы видим отнюдь не фантазию писателя, а вполне реальный опыт его знакомства с людьми, на совести которых были аналогичные преступления. И опыт этот однозначно свидетельствует: проявляя немилосердие к другим, человек калечит и свою душу именно в силу природного единства всех людей.

Милосердие по Глебу Жеглову

В Православии мысль о единстве человеческой природы является одним из фундаментальных понятий. Чтобы не прибегать к сложной философской терминологии, можно попытаться объяснить его через простое, всем известное и каждым испытанное ощущение кровного родства. Когда мать носит под сердцем будущего ребенка, все девять месяцев беременности у них общая система кровообращения, общий обмен веществ, одна жизнь на двоих. Появившись на свет, ребенок начинает самостоятельную жизнь, но для матери он навсегда так и останется частью ее существа, ее жизни, ее природы. И хотя в современном мире ослабли даже родственные связи, но все же очевидно, что наше отношение к родственникам существенно отличается от отношения ко всему остальному человечеству. Само выражение «родная кровь» указывает на наше осознание биологической общности с членами своей семьи, а слово «родной» имеет тот же корень, что и «природа», и означает не что иное, как органическое единство нашего рода, идущего от общих предков.

Но если исходить из библейского откровения о том, что весь человеческий род происходит от Адама и Евы, то неизбежно придется сделать вывод о кровном родстве всех без исключения людей, когда-либо живших на Земле.

В свете такого понимания человеческой природы эталоном и нормой нашего отношения к любому другому человеку закономерно становится отношение матери к своему ребенку, которого она считает частью себя, принимая все его радости и беды, как свои собственные. Не потому, конечно, что нас обязывает к этому некое формальное знание о всеобщем родстве, а хотя бы из элементарной целесообразности именно такого отношения, из личного опыта нашего духовного восприятия последствий как добрых, так и злых своих мыслей, слов, поступков. Святой Иоанн Кронштадтский, трактуя известную евангельскую истину, прямо говорит об этом: Люби ближнего, как самого себя; ибо, любя ближнего, любишь себя, и ненавидя ближнего, прежде всего делаешь вред себе, прежде всего ненавидишь свою душу. Ты это по опыту знаешь. Действительно, каждый из нас хотя бы однажды испытывал состояние, о котором в Новом Завете сказано очень кратко, но выразительно: Скорбь и теснота всякой душе человека, делающего злое (Рим 2:9).

Любое злое дело разрушает человеческую душу, и мы можем не только ощутить это разрушительное действие греха, но порой даже не знаем, как избавиться от этого страшного ощущения скорби и тесноты внутри себя. Ведь выражение «душа болит» — вовсе не метафора. Эта боль настолько реальна, что может загнать человека в петлю, а попытки заглушить ее спиртным делали алкоголиками великое множество людей во все времена. Правда, все мы также знаем, что самый отпетый негодяй зачастую творит явное зло с довольной улыбкой на лице. Но это говорит лишь о том, что омертветь у человека может не только кожа на пятках, но и сердце. Если больной зуб лечить анальгетиками, он действительно перестанет болеть, но в конце концов умрет, сгниет и развалится. С болезнями души происходит нечто подобное. Постоянным совершением зла можно довести свою душу до такого состояния, когда она перестает болеть просто потому, что там уже и болеть-то будет нечему.

Итак, любое зло причиняет страдание своему творцу. Но что же такое зло с точки зрения христианства? Если говорить очень коротко, то злом является всё, что не соответствует замыслу Бога о мире. То есть, другими словами, использование чего-либо в мире не по назначению, противоестественным образом. И если мы внимательно рассмотрим заповеди Евангелия, то обнаружим, что все они являются описанием естественного поведения человека, при котором он не будет идти наперекор собственной природе. А если присмотримся к ним еще внимательнее, то увидим, что естественным для человека как раз и является всё, что делается им по любви и милосердию. Впрочем, это тоже известно каждому из его личного опыта. Отношения с другими людьми, отношение к животным, растениям, работе, любому занятию — всё в жизни обретает для нас подлинный смысл и приносит радость лишь в том случае, когда мы делаем это с любовью.

Стремление к такому естественному поведению может проявляться в человеке даже вопреки его сознательным убеждениям. Так, в знаменитом фильме «Место встречи изменить нельзя» Глеб Жеглов, столь категорично объяснявший своей соседке по коммунальной квартире, что милосердие — «поповское слово», на следующее утро, не раздумывая, отдает ей все свое месячное пропитание, едва только узнает о том, что ту обокрали. Остаться без гарантированного продовольственного пайка для него менее мучительно, чем видеть чужое горе.

Немного о «христианском эгоизме»

Христианское понимание милосердия основано на том, что мир органичен и целостен и взаимосвязан во всех своих проявлениях, а самое главное — неразрывно соединен со своим Творцом через животворящее действие Его благодатных энергий. Человек же в этом мире занимает совершенно исключительное положение, поскольку Бог вложил в него начатки всего сотворенного естества, сделав его венцом Своего творения. Преподобный Иустин Попович писал по этому поводу: Всю совокупную тварь Адам ощущает как свое тело, как свое расширенное естество, оживляемое всеединящей благодатью.

Именно такое отношение человека к миру считается в христианстве нормальным. Милосердие ко всему сущему, включая коров и лошадей, собак и бабочек, цветы и деревья, леса, реки, коралловые рифы, — есть для христианина лишь выражение благоговейного и разумного отношения к своему естеству, расширенному до крайних пределов Вселенной. При таком взгляде на весь мир, что же еще можно сказать о смысле нашего милосердия к другим людям? Любой из них естественным образом должен вызывать в нас радостное восклицание первого сотворенного человека, которым тот когда-то приветствовал на Земле человека второго: …Вот — кость от костей моих и плоть от плоти моей (Быт 2:23). Потому что так же, как Адам и Ева, все мы объединены общей для всех нас человеческой природой, все мы друг другу кровные братья и сестры в самом что ни на есть прямом смысле. Но еще более важным для христианского обоснования милосердия является факт Боговоплощения, в котором Творец мира соединил Себя во Христе со всей совокупностью Своего творения, полностью представленной в человеческом естестве. И теперь, вот уже две тысячи лет, любой христианин, по слову святителя Николая Сербского, призван видеть …в каждом создании двоичность: Бога и самого себя. Из-за Первого — он почитает каждое создание до обожания, а из-за второго — симпатизирует каждому созданию до самопожертвования.

Вот какая полнота бытия стоит за всем известными ветхозаветными словами о любви к Богу и ближнему. Проявляя милосердие к кому-либо, мы вписываем себя в эту полноту, а поступая немилосердно — оставляем себя вне ее со всеми соответствующими последствиями.

К такому пониманию милосердия в христианстве нередко можно услышать стандартную претензию: «Выходит, христиане творят добро ради себя? Да ведь это же самый настоящий эгоизм!» Но возмущающиеся подобным образом показывают лишь, что не понимают как следует ни эгоизма, ни христианского милосердия, ни различия между ними. Эгоизм — проявление человеческой самости, отсекающей людей друг от друга. В христианстве же человек в каждом встречном видит одновременно и своего брата, и Творца Вселенной. Одно дело — ради собственного удовольствия «тащить одеяло на себя», и совсем другое — радоваться, самоотверженно помогая другим, не делая различия между собой и ними. Один из самых уважаемых духовников нашей Церкви архимандрит Иоанн (Крестьянкин) так говорил об этом: «Человек, добрый умом, укрепляет и утешает прежде всего самого себя. И это совсем не эгоизм, как некоторые несправедливо утверждают, нет, это истинное выражение бескорыстного добра, когда оно несет высшую духовную радость тому, кто его делает. Добро истинное всегда глубоко и чисто утешает того, кто соединяет с ним свою душу. Нельзя не радоваться, выйдя из мрачного подземелья на солнце, к чистой зелени и благоуханию цветов. Нельзя кричать такому человеку: “Ты эгоист, ты наслаждаешься своим добром!” Это единственная неэгоистическая радость — радость добра, радость Царствия Божия».

Фото в анонсе Stefano Corso

https://foma.ru/paradoks-miloserdiya.html