Наследство греха и прощения. Тимур Щукин

Рассуждая о нравственной связи между поколениями, мы неизбежно встаем перед вопросом: есть ли у нас право судить прошлое? Существует несколько ответов: можно закрыть глаза на преступления отцов, можно, видя их несовершенство, быть уверенным, что в целом народ ошибаться не может… Есть и третья возможность, которую открывает перед нами вера в распятого Христа.

Суд истории

В минувшем году мне пришлось участвовать в интересной интернет-беседе, связанной с заметкой московского философа Андрея Ашкерова «Религия злопамятства». Он рассуждал о том, как самоутверждается позднесоветский и современный интеллектуал (например, шестидесятник). Позиция последнего зачастую сводится к осуждению прошлого, прежде всего — советского. Но дело не столько в самом осуждении, сколько в пассивном принятии исторически сложившегося этического выбора. Дескать, что поделать, раз столько «наворотили» наши отцы и деды, нам остается лишь укоризненно качать головой по этому поводу. Но ведь этика, развивает свою мысль Ашкеров, это не набор догматизированных истин, а то, что рождается здесь и сейчас, когда каждый из нас встает перед нравственной дилеммой.

У меня после прочтения заметки возник вопрос (прямо на него Ашкеров не отвечает): допустимо ли вообще этическое суждение о прошлом? Если этика — только мой личный выбор между добром и злом, то возможность оценивать чужие поступки для меня закрыта. И уж тем более я не имею никакого права осуждать предков, хотя бы они надругались над Церковью и своей культурой, создав режим, их самих уничтожавший. Это был их выбор, личные мотивы и объективные причины которого непроницаемы для нашего понимания.

Казалось бы, эта точка зрения («не осуждай») вполне христианская. «Неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого», — говорит апостол Павел (Рим. 2, 1). Максим Исповедник, комментируя эти слова, вторит апостолу: «Люди, оставя плакаться о своих грехах, взяли суд из рук Сына, и сами, как бы безгрешные, судят и осуждают друг друга? Небо ужасается сему, и земля трепещет; а они не стыдятся бесчувственные!» (Сотницы о любви 3, 54). Отцы и деды беззащитны перед нашими обвинениями, поэтому еще более «неизвинительно» делать их объектом нашего морализаторства.

Но не так все просто. На мой взгляд, апостол Павел и Андрей Ашкеров — не единомышленники. Нравственные правила, конечно, — это не раз и навсегда принятые догмы, но они и не рождаются заново в момент совершения каждого конкретного поступка. В том и величие христианства, что оно совмещает в себе противоположности догматизма и личного выбора: истина одна, но она пребывает не на небе, а в сердце, и потому каждый раз может быть принята или отвергнута.

Наши предки едины с нами, потому мы и можем судить их, но при этом должны осознавать, что мы делим с ними не только исторический кров, но и скамью подсудимых. Ведь и приведенная выше апостольская цитата заканчивается словами: « …ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя».

Кого десталинизируем?

В последнее время много стали говорить о «десталинизации» общественного сознания. Неважно, чем обусловлен такой поворот в государственной пропаганде. Важно, что он предполагает вынесение морально-правового вердикта над целой эпохой русской истории. Сталин ведь правил не в пустоте, у него были подчиненные, а у этих подчиненных те, кто выполнял их приказы. Если разбираться досконально, едва ли не все граждане, имевшие советский паспорт с 1923 по 1953 годы (кроме новомучеников и отчаянных диссидентов), оказываются сопричастными сталинским преступлениям. По мнению политолога Георга Габриеляна, грех режима совсем не то же самое, что грех народа, но и жизнь при таком режиме душу не оздоравливает: «В сталинскую эпоху были свои победы. Достигались они зачастую не благодаря, а вопреки власти. Народу приходилось выживать и даже побеждать при самом дурном руководстве, когда иные нации просто исчезли бы.

Однако, и при Ленине, и при Сталине, да и позже осуществлялась целенаправленная отрицательная селекция, в результате которой образовалась новая общность — „советский народ“. Ее психическое состояние можно назвать „стокгольмским синдромом“, когда заложник начинает сочувствовать террористам. Некоторые наши соотечественники до сих пор больны душой. И это главная вина Сталина да и всего советского режима». Выходит, что «десталинизация»  — это не столько суд над предками, сколько преодоление дурной наследственности, диагноз не прошлому, но настоящему.

Современное общество несет в себе те же изъяны, что и социум сталинского времени. Мы критикуем чиновничество с его равнодушием к народу и стремлением получить «бакшиш» в любой ситуации, где это возможно. Но сакрализация административного ресурса произошла не в 90-е годы, а именно при Сталине, когда бюрократия устранила возможность существования какой-либо другой власти, кроме ее. А крестьянство? Свой выбор в пользу огосударствления земли оно сделало еще в Гражданскую войну, встав на сторону большевиков, за что и поплатилось в 30-е годы. Неудивительно, что их потомки не стремятся «вернуть эту землю себе»: их безынициативность — прямое следствие волеизъявления предков. Даже Церковь никак не может преодолеть «сергианского» наследия, ориентируясь скорее на государственную, чем на общественную поддержку… На что ни посмотришь, все какое-то уже не сегодняшнее. Андрей Ашкеров прав: мы живем инерцией выбора, сделанного много лет назад. Может быть, стоит сделать свой выбор?

Оскомина национализма

И все-таки не вполне ясно: что значит судить предков? Ведь речь не идет о чьих-то конкретных родителях, дедах. Когда гражданин государства морализирует прошлое, он судит не человека, а целый народ. Но может ли народ грешить?

С одной стороны, мы чувствуем, что в XX веке случилось нечто страшное, с трудом поправимое, произошла катастрофа, последствия которой являются не достоянием историков, а повседневной реальностью. Религиозная безграмотность, хамство как неотъемлемая черта межчеловеческих отношений, нарастающая национальная депрессия — это следствия греховных поступков, совершенных конкретными людьми в 1910–1930-х годах, в период генезиса большевистского режима. «Психосоматическая усталость» нации ощущается всеми: и монархистами, и сталинистами, и либералами.

Все ищут виноватых в прошлом и находят их (в зависимости от идеолого-политических предпочтений) в разных периодах истории. Монархисты проклинают большевиков, сталинисты — Хрущева, либералы — то царскую Россию, то Советский Союз. Все чувствуют: что-то не так, но не могут обнаружить, что именно не так, не могут победить это «что-то», грызущее изнутри. От того так бескомпромиссна, жестока и безысходна полемика между этими квазиполитическими группами.

С другой стороны, есть реальность нации, которую составляют разные люди: палачи и жертвы, виновные в этой катастрофе и те, кто всего лишь оказался ее бездеятельным современником. Однако оцениваем-то мы народ в целом. Говорим, что «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина» (Иер. 31, 29), подразумевая под отцами не своих биологических родителей, а целое поколение, которому мы пришли на смену.

Можно встать на националистическую точку зрения и сказать, что народ не может грешить, не может совершать ошибок. И если отдельные его члены, даже множество их, падают в греховную яму, надиндивидуальная народная воля все равно остается непорочной и правильно действующей. Приверженец националистических взглядов, прекрасно зная о разрушительных шагах Ленина по отношению ко всему тому, что составляло существо русской жизни (вера, сословные традиции, интеллектуальная культура и т. д.), может восхищаться этим политиком, ведь вождя мирового пролетариата поддержало большинство населения. С другой стороны, ни один нынешний националист слова доброго не скажет о Ельцине, хоть последний в свое время и пользовался всенародной любовью. Что ж, Ельцин «обманул народ», говорят националисты (как будто для взрослых людей излишняя доверчивость — не греховное качество). И в той, и в другой ситуации народ предстает в «белых одеждах»: в одном случае как праведный судия, в другом — как невинная жертва.

Вместо Бога

Национализм — мироощущение, уповающее на национальность как на самостоятельную и непреходящую ценность. Национализм — не борьба за самобытность, так же как борьба за личную независимость — не индивидуализм. По мнению ведущего аналитика Санкт-Петербургского центра изучения современного Ближнего Востока Александра Сотниченко, это мировоззрение «является своего рода религией в секулярном обществе, отказавшемся от Бога в качестве консолидационного фактора. Нация в эпоху Нового времени стала обладать всеми признаками трансцендентного, ей следовало преподносить все личные и коллективные свершения, ей человек был обязан своему развитию, карьере. Ради нации можно было сложить голову на войне.

Национализм неравнозначен патриотизму, так как Родина, государство могут не быть национальными, а являться воплощением имперской или религиозной идеи. Важно отметить, что большинство националистических теорий являются как минимум секуляристскими, как максимум — атеистическими. Нация заменяет всеобщего Бога для всех языков. Именно поэтому, кстати, большинство современных русских националистов является язычниками или сторонниками западной секулярной модели развития, из которой религия еще в XIX веке была изгнана на обочину истории».

Однако среди людей религиозных, и христиан в том числе, тоже немало националистов. Можно ли обличать их в духовной неполноценности? Национализм — естественная, хотя и болезненная реакция потомков на грех предков, попытка обосновать идею рода, идею преемственности, поколебленную грехом. Мысль о неподсудности нации не рождается в здоровых, преуспевающих обществах, его почвой становится унижение, которое, в свою очередь, не происходит на пустом месте: у него всегда есть духовные причины (грехи народа).

Единство триумфа или…

Несовершенство националистической логики еще и в отрицании единства народа, распростертого не только в пространстве, на одной территории, но и во времени. Националист все-таки никогда не скажет, что конкретный представитель нации безгрешен. Даже в гитлеровской Германии, помимо «Нюрнбергских законов о гражданстве и расе», был уголовный кодекс, по которому упекали за решетку далеко не только евреев и цыган. Но если нация в целом не отвечает за грех своего представителя, то в чем же ее единство? Неужели только в каком-то абстрактном величии, в маршах и триумфальных речах? Разве брать вину другого человека на себя не есть величайшее из проявлений человеческого духа?

«Несообщаемость» ответственности за грех ведет к тому, что на место живой связи между людьми, в которой всегда есть место и любви, и преступлению, приходит пустая абстракция боготворимой нации. Национализм удивительным образом смыкается с индивидуализмом, поскольку точно также отрицает возможность просить прощение за своего собрата и, что важнее всего, за предка, отрицает возможность… молитвы.

Если нет ни общего греха народа, ни общей добродетели, нет и механизма их передачи, наследственность просто не нужна. Получается, если только она не пустая игрушка природы, если в ней есть человеческий смысл, то назначение наследственности в том, чтобы соединять людей в преступлении и покаянии, в молитве и прощении. Если помнить о том, что все, совершенное другим человеком, отражается в каждом из нас, то суд над ним будет не чем-то морально ущербным, а христианской обязанностью, равно как и молитва за этого человека будет всегда и молитвой за себя. И если прошлое народа тревожит нашу совесть, значит, совесть здорова, и не нужно глушить ее транквилизаторами национальной гордости.

А как же быть с личной ответственностью? Наследственная ответственность не означает, что мы виноваты в грехе предка, она только предполагает, что мы имеем возможность исправить его ошибку. Получая в наследство те же качества и попадая в схожие ситуации, мы тем самым не караемся «за грехи предков», а получаем возможность это преодолеть. Но есть еще более глубокая общность между людьми, кроме наследственно передающихся греховных наклонностей. Это общность природы. Наши отношения с предками — образ свершившегося на Голгофе. Мы несем ответственность за то, чего лично не совершали, как и Спаситель, вовсе не имевший греха, разрушил саму его основу.

Источник: Журнал «Вода живая»