Народность как основа государственно-общественной жизни. Дмитрий Хомяков

Ко дню памяти православного мыслителя Д. А. Хомякова (27.9.1841 - 5 [18].03.1919) (См. подробнее о нем: К 90-летию со дня кончины Дмитрия Алексеевича Хомякова были опубликованы три части его очерка «Народность». Ввиду немалого объёма и сложности темы, мы разделили текст на четыре части, дав каждой отдельное название.

Публикацию четвертой части, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) Народность.- Харьков: Мирный труд, 1908.- 69 с.),  (впервые в данном варианте), правилам современной орфографии, с заменой (по техническим причинам) постраничных ссылок  на концевые), подготовил докт. ист. наук, профессор А. Д. Каплин.

+   +   +

Есть не только целый ряд понятий, которые восприни­маются непосредственно (a priori); но более того, факты во­обще воспринимаются только этим путем: только сделавшись доступными непосредственному восприятию, они могут давать пищу для логических, умственных дальнейших комбинаций. Выражаясь языком новейший философии: всякий факт трансцендентален и предшествует ло­гическому постигновению. Факты чувствуются, и если их стараться определить логическим мышлением, то полу­чается лишь какой-то намек на предмет, но вовсе не его настоящая, полная передача. Что есть свет? Самое точное его определение находим у ап. Павла «Все являемое свет есть». Это, конечно, гораздо полнее шеллингова Licht ist die reine Raùmerfüllung (свет есть простое наполнение пространства - Пер. А.К.): но ведь без непосредственного о свете представления, едва ли бы эти два определения света дали нам об нем даже отдаленное понятие; и, в сущности, и доселе можно только повторять с ветхозаветным бытописателем «и рече Бог - да будет свет, и бысть свет!» Это пример из области явлений чувственных: возьмем таковой же из области духа. В Евангелии сказано - «Бог есть лю­бовь». Для верующего и любящего это вполне ясно. Но когда апостол старается определить, что есть любовь, то получается почти исключительно отрицательное определение, с немногими лишь положительными чертами, такого однако свойства, что они могут быть применены и к иному: напр. «любовь долготерпит». Можно ведь долго терпеть и не по любви. «Не ищет своя си» это вполне при­менимо к так называемому альтруизму, чему то с лю­бовью мало сходному. Берем другие конкретные понятия: напр. искусство или наука, т. е. прекрасное и истинное, в их проявлениях. Эти два понятия не поддались доселе точному определению и по сему постоянно о той же вещи одни говорят - «художественно», другие говорят - вовсе нет. Обычное в ученом мире разномнение: «научно», «не научно». Это однако не влияет ни мало на всеобщее сознание, что наука существует и очень удовлетворяет запросам ума человеческого, или что есть искусство, в благотворном влиянии коего так нуждается человечество[i].

В чем заключается «личность» человека? Возможно ли ее определить точно? Можно сделать некоторые выводы и заключения на основании действий человека, можно даже его условно охарактеризовать намеками или уподоблениями; но в точности определить, в чем заключается индиви­дуальность такого именно лица, да так, чтобы это определение не годилось для другого, сходного с ним, - невоз­можно. Когда мы познаем человека из его действий, тогда можно и подвести некоторые стороны его личности под обобщительное определение; но если взять напр. характери­стику Наполеона и не знать его как живую индивидуаль­ность, то несомненно, что в нашем уме получилось бы нечто очень не сходное с действительной личностью великого императора. Характер человека составляет вместе и нечто очень для нас определенное (конечно, при условии достаточного знакомства, а иногда даже благодаря «первому впечатлению») и вполне неопределимое для логического мышления. Тоже самое можно сказать и о семейных чер­тах, ясно обрисовывающих тип семейный, даже иногда при большом разветвлении семьи; кто возьмется однако опре­делить эти черты «точно»?

Собрание воедино большого или меньшего количества лю­дей общего корня, у которых есть эти неопределимые черты, но очень ясные для непосредственного восприятия, дает народность, каковая, по существу, есть нечто духовное; но она же облекается всегда некоторой внешней оболочкой, совместно с духовной стороной дающей то, что называется на­родный тип. Однако и этот, по видимому, столь ясный тип весь слагается из тех же неуловимых для формального определения элементов, как и тип индивидуальный; и можно только сказать, что народность есть коллективная индивидуальность, столь же ясная и столь же не определимая, как индивидуальность отдельных лиц[ii].

Как бы кто не отвергал народность, как неизбежный фактор в развитии человечества, способствующий к проявлению богатства данных человечеству многоразличных даров, - тем не менее, никто не усомнится в непреложности того, что мы, хотим или не хотим, а всех встречающихся нам тотчас и без всякого колебания относим к той или другой народности; а при ближайшем знакомстве с оттенками народностей и к таковым. Не только всякий узнает француза, но между французами узнает и гасконца и про­вансальца, тем легче еще и бретонца, француза только по общности исторических судеб, а не по происхождению. Но вот, что надо при этом заметить: хотя люди могут более или менее легко отличать различный национальности, тем не менее безошибочное (если есть что либо безоши­бочное) определение в этом отношении свойственно только людям, судящим о своих единоплеменниках; и это от того, что никакие внешние признаки не достаточны сами по себе. Недостаточно для сего ни соблюдение обычаев, ни облада­ние языком и т. п. Языком может владеть в совершенстве и чужеземец, он же может и усвоить весь внешний обиход; и все-таки настоящий член народа угадает, свой ли это или чужой. А уже разобраться в племенных разновидностях - это иностранцу редко по силе, если только таковые не подчеркнуты исключительно резко.

Что есть более ясного, как понятие «народ»; а в действительности это понятие расползается до неуловимости, и тем более до невыразимости[iii]. Не сводится ли оно по­этому к ничему, к мнимому только; или, наконец, к чему то совершенно внешнему? Не есть ли оно просто от долгого совместного пребывания образовавшееся сходство поверхностное, состоящее из мелочей, только потому не поддающихся выражению, что самое наблюдение над ними трудно, именно вследствие их мелочности, превосходящей паши наблюдательный способности? Стоит, может быть, двум народам пожить вместе долгое время и вся эта мни­мая народность исчезнет!

Такое утверждение, однако, не выдерживает критики фактов. Если в Азии совместно живут, не смешиваясь, народы разных культур, то этот факт объясняется мо­жет быть именно этой, препятствующей объединению разнокультурностью и истекающей из нее разъединенностью. Но кто же, приехавши в Чехию, или в Польшу, из соседних немецких или онемеченных стран, не почувствует совершенную разницу атмосфер этих соседних стран; а. ведь они получили культуру из одного источника! Если во Франции слились почти совершенно разные провинции, некогда более друг от друга отличные, то этого нельзя сказать о Вандее, или о Бретани, в которой, по мнению Хомякова, подпочва славянская. Народы, связанные культу­рой и совместной исторической жизнью, часто дают одно­родные плоды и этим пользуются желающие свести историю народов на повторение тех же самых явлений, для того, чтобы доказать эту свою излюбленную мысль. Однако мы видим, что две ветви того же племени, германцы и англо-саксы, создав суд присяжных, дали ему совершенно разный характер: почему-то первые его основали на принципе боль­шинства голосов, последние на единогласии, составляющем и до селе основу английского суда присяжных, несмотря на то, что другие народы почитают этот принцип в наше время отжившим и годным только для народов патриархальных[iv]. Тоже можно и должно сказать о массе других явлений и государственного и общественного и чисто куль­турного свойства: везде тоже, и везде не тоже, а совсем своеобразное. Когда же народы перемешивались друг с другом, они в общую сокровищницу вносили каждый свой вклад, происхождение коего можно почти всегда проследить до первооснов той народности, которая его принесла с собою. Особенно это видно в синкретических религиях, в которых привнесенные божества соответствуют тем сторонам народности, которые оказались устойчивее после слития во едино самих народов; религия же есть наилучшая выразительница души всякого народа. И, однако, даже и в деле изучения синкретических религий, трудно вполне уяснить сущность выраженных в известных божествах народных типов, тем более, что языческие боги выражали не полноту народного верования, а лишь ее отдельные стороны.

Не выразимая для слова сущность каждой народности вы­разима лишь путем художественного воспроизведения явле­ния, народностью именуемого: художественное творчество может с этой задачей совладать, но от этого ни сколько не подвигается дело постигновения умственного, а только обогащается область искусства. Художник в этой области сде­лать может тоже, что он делает и в других применениях своего призвания: воссоздавая типы народные, он нам дает чувствовать, в чем заключается дух такой или иной народности, точно так, как он открывает в природе те ее красоты, перед которыми или равнодушно про­ходит человек, или хотя их и замечает, но не может их для других выразить. Так как чувство прекрасного гораздо распространеннее, чем дар художественного воспроизведения, то гораздо более и людей, чувствующих пре­красное, чем могущих воспроизводить художественное: тоже надо сказать и о способности чувствовать различие на­родностей и разбираться в них, - она почти всеобщая. Но художественно выразить суть народности, как это сделал напр. Гоголь для мало-руссов и велико-руссов, - могут очень не многие; выразить же оную точно, хотя бы на осно­вании того же гоголевского воспроизведения, все-таки никто не сумеет. Как никто не может в действительности указать на лицо, которое было бы исчерпывающим для народности типом[v], так и невозможно составить список основных черт народа какого-либо. Можно, пожалуй, догадываться по отношению народов к своим излюбленным деятелям, кто из них более выражает народный идеал, и тогда признать черты этого лица за черты всего народа. Но если Генрих IV был на столько народный герой, что даже осквернители королевских гробниц в С. Дени, во время революции, отдали ему своеобразный долг почтения ^[vi]), все-таки нельзя сказать, что не француз тот, кто не подходит под тип Генриха IV, хотя несомненно, что в нем что то было специфически французское. Если однако художникам удается иногда создавать типы почти исчерпывающие, то это происходит от того, что они умеют, благодаря тонкому своему чутью, ставить ударение на существенном, скользя по тому, что второстепенно и принадлежит так или иначе всем людям, как личная, а не на­родная черта. Но это, как всякое художественное творче­ство, делается не преднамеренно, а бессознательно; и потому сам художник, создавший народный тип, не в состоянии сказать в чем он состоит; по крайней мере не более, чем любой его осмысленный читатель.

Признавая, таким образом, что народная основная стихия в отношении психическом не выразима, а лишь может чувствоваться[vii] не следует однако из этого заклю­чать, что народность историческая, т. е. расклубление во вре­мени того, что в душе народной заключается как основа, как предрасположение, - не выразима и не уловима. Под­водя итог действиям человека и анализируя их, можно воссоздать характер человека, и (при невозможности точного определения) можно все-таки приблизительно понять, кто он есть или был, чем он отличен от других и дать ему некую, по крайней мере, отрицательную характе­ристику.

Изучая историю народов, получаешь не только общее очертание народного мировоззрения, но получаешь и возмож­ность группировать народы, как группируются и отдельные личности, и в последнее время сделано было немало попыток подвести итоги различию напр. семита и арийца. Тоже возможно сделать, конечно, и для уяснения отличия уже менее резкого между членами отдельных народных семей; и из такого анализа их основных черт, выража­ющихся по преимуществу в языке и искусстве, можно сделать немало полезных практических выводов. Но, тем не менее, никогда нельзя будет, никаким анализом, дойти до уяснения всего синтеза народного духа, который, как вся­кая жизнь, не постигается, а только воспринимается как факт априорный. Присутствие в воздухе сильнейших запахов неопределимо, а тем не менее запахами не только люди наслаждаются, но иногда от них так страдают, что никому в голову не придет отрицать таковые по­тому только, что запахи не весомы и никакими словами не выразимы.

Такое понимание начала народности должно бы, кажется, привести к заключению, что раз народность не устра­нима из обихода человеческого, раз она есть непрелож­ный закон всяческой человеческой деятельности, закон так непреложно себя проявляющий, что хочет человек, или нет, он не волен сбросить с себя народный свой закал, свои прирожденные «образ и подобие», то нечего тол­ковать, а еще менее заботиться о том, чего нельзя избыть, даже при желании. Какой смысл «ротитися и клястися» тем, что от нашей воли не зависит, и не только в охранении не нуждается, а даже при желании не упразднимо. Непонятным по сему может казаться и введение «народно­сти» в трехсоставную формулу, уяснению которой посвяще­ны три отдела настоящего труда ^[viii].

Действительно, за исключением Германии, остальные народы мало занимались определением понятия о народно­сти и насаждением оного в умах юношей, путем педагогическим, и взрослых, путем рассуждений философских и чрез историческое уяснение почти всегда самовосхвалительного свойства... Вероятное объяснение этому явлению надо искать в том, что вообще люди здоровые очень мало о здоровье толкуют, мало об нем думают и вполне до­вольны тем, что просто - здравствуют. Заботы о здоровье начинаются с того времени, когда таковое становится наклонным поддаваться вредным влияниям, или колебаться вообще. Немцы подняли вопрос о народности под напором французской культуры, быстро и сильно распространяв­шейся у них главным образом под влиянием Фридриха Великого, человека, стоявшего на почве совершенной безнародности, считавшего, что Германия на столько культурно от Франции отстала, что хотя и надо подумать о том, чтобы и ей подвинуться, но что надежды большой нет, да и беды особенной тоже в этом нет, так как французская куль­тура, со всей ее утонченностью, довлеет и для Германии[ix].

Кольми паче этот вопрос должен был подняться у нас после того, как мы, в течении свыше ста лет, си­стематически подвергались той операции насильственного обезличения, которую так удивительно для европейца подметил Ж. Ж. Руссо, вероятно потому, что он отрицатель­но относился к культуре европейской, и ко всякой вообще, требуя возвращения к «природному состоянию», очень впрочем своеобразно понимаемому, как это видно из его государственного напр. учения. Если Петр и его преемники^[x] тщились сделать так, чтобы мы «никогда не могли стать истинными русскими», то, конечно, должно было наступить время, когда сознание того извращения, которому нас под­вергали, найдет себе и выразителей. И таковые явились наконец из той же среды, которая была сделана орудием извращения; и это было очень важным фактом самого благоприятного свойства, потому что только из этой среды могли выйти люди, вполне понимающие весь смысл и все ухищрения начала совратительного и вступить с ним в борьбу вполне приспособленным к делу оружием. В Германии этого всего не было: там лишь надвигалась опас­ность, которая у нас разразилась во всей полноте своей. В Германии достаточно было передовым людям указать на эту опасность и поставить на очередь вопрос о народности, чтобы отпор французскому влиянию, в сущности пустившему не очень глубокие корни, оказался вполне достаточными. От этого времени берлинская речь и прусская во­обще испещрились массой французских слов; но ими, по­жалуй, теперь даже любят играть, чтобы еще более пока­зать, как уверены употребляющие их в совершенной своей обеспеченности от козней вражьих. Но у нас дело было обставлено иначе: борьба со всем русским была лозунгом (и осталась доселе таковым же) в «интеллигенции», той среде, которая по примеру Великого Петра мнит, что она знает одна, что нужно русскому народу, пребывающему де «во тьме и сени». Если какой-нибудь Ломоносов и выступил борцом, вскоре после Петра, против иноземщины, то это была борьба не принципиальная, а только личная: он восставал против иноземцев, заполонивших все и вся; но не из чего не видно, что ему предносилась идея русского просвещения, а не та только, что де, и русские сами сумеют делать у себя все то, на что будто одни иностранцы способны. Значение Ломоносова, конечно, не следует ума­лять: он выступил мощным борцом за умственную «авто­номно» русского человека; и тем более сильным, что борьба его была не только словесная, но и активная: он старался показать на деле то, что проповедовал словом. Но, в сущности, он был лишь исполнителем петровского же понимания; и как и самому Петру, вовсе не хотевшему от­дать Россию иностранцам, им обоим лишь хотелось, чтобы иностранные образцы в России применялись русскими ру­ками. Русское для Ломоносова исчерпывалось языком и свержением немецкого ига в области науки, но об отличии мировоззрения - ему и на мысль не приходило[xi].

Утрата народного понимания была на столько полная у нас, что даже те, которые в начале XIX века являлись сторонниками всего русского, и те черпали свои идеалы в старине не до петровской, а почитали настоящей русской стариной век Екатерины[xii]; и это воззрение далеко еще не исчезло между людьми, почитающими себя истиннорус­скими; есть серьезно думающие, что Россия перестала быть русской только с Александра Благословенного.

Такое фактическое (и властное) отрицание народности у нас[xiii], выразилось и в искажении самого строя государ­ственного подтасовкой (бессознательной) абсолютизма на место самодержавия. Сначала это был абсолютизм чистый, а потом он превратился, вместе с появлением на Западе бюрократизма, в бюрократический; и это вместо исконного Соборного Самодержавия![xiv] Из этого постепенно истекли все те искажения, которые коснулись и церковного строя, в котором соборность тоже была упразднена и заменена лжесоборной синодальностью, перешедшей тоже в церковный бюрократизм господствующий и до селе.

Такое и теоретическое и практическое отрицание исто­рической народности должно было или довести до совершенного исчезновения оной, если бы оно окончательно возобла­дало, или должно было вызвать протест столь же веский, сколь тяжело было бремя народного обезличения, взваленное на плечи народа, вовсе не согласного оное воспринять на свои рамена. Вот почему вопрос о народности и получил у нас особенно острый характер. Осмысленный обще­ственно-научный протест вышел из среды самого обще­ства, в лице «глаголемых славянофилов»; но, помимо их, народное чувство пробило себе путь и в мало фило­софствующую, но не редко непосредственно верно чувству­ющую, наивысшую сферу. В то время, когда в обществе сознательно и вполне научно поднят был вопрос о народ­ности, в правительстве признание того же самого соверши­лось интуитивно, непосредственным пробуждением той же потребности в умах правящих лиц, у которых оно при­няло форму «d'un cri du coeur» («крик души» - Пер. А. Токарева), на каковом там, впрочем, все и замерло.

Во всяком случае, вопрос о народности выступил у нас не под влиянием немецкой философии, а как живой протест против искусственной системы безнародности: великий народ не может утратить сознания своего «я», иначе он должен покончить сам с собою, покончить свою исто­рическую жизнь; и так как антинародное направление было совершенно искусственно, то должно было наступить и время возврата к утраченной естественности. Но однако удар, нанесенный нашей народности, был страшно силь­ными; а так как он был направлен именно на тот общественный орган, который должен служить к поддержанию и развитию народности; то и ясно, что пробудив­шееся в обществе сознание встретило сильный отпор в глубоко искаженной «Петровской реформой» общественной среде, длящийся и до селе; правительство же не нашло также в этом обществе сочувственного себе отзвука, когда оно за­говорило в новом направлении; и потому его новый лозунг не только остался мертвой буквой, но, что много хуже, он, при попытке облечься в конкретные мероприятия, родил нечто совершенно мертворожденное, которое и послужило в последствии новым поводом для подогревания антина­родного настроения, каковое именно теперь проявляется в своей полной, заядлой враждебности к народу и к на­родности [xv].

Одно из главных возражений против учения, поставившего во главе угла начало народности, было то, что на Западе никто не придает такого значения этому вопросу, - с ним не нянчаются, а просто делают дело, предостав­ляя ему говорить за себя. У нас, де, это все не более, как желание оригинальничать, без всякого серьезного права на это (если мы чем-нибудь можем хвалиться, то разве де, одни­ми немощами). Мы желаем скрыть под громкими фраза­ми свое культурное бессилие, прикрывая его утверждениями о наших высших просветительных началах, ценность коих лишь не вполне, де, еще выразилась вследствие неблагоприятных исторических условий. Русский народ, конечно, не лишен заурядных даров, принадлежащих всей арий­ской расе (или, точнее, всем людям); но так как он опоздал выступлением на путь «цивилизации», а таковая всемирная - одна, европейская, то ему не остается другого дела, как стараться наверстать пропущенное, учась усилен­но у Европы; учение же, по словам С.М. Соловьева, есть подражание. Остается, следовательно, только подражать, в надежде, что когда-нибудь, может быть, русский народ, как младший на поприще культуры, культурно же переживет своих старших и по тому же пути европейскому, пойдет уже передом[xvi]. Но это, конечно, собственно говоря, лишь мечта для подбодрения нас, ибо Европа вовсе еще не собирается гнить, как утверждают русские ретроградные утописты[xvii]. Если бы русское могло быть действительно вы­ражено и противоположено европейскому, то оно бы и было положительно изложено, и его сторонники не остались бы все на одних общих местах, на повторении избитых фраз. Дело в том, продолжают выражатели, что ничего специ­фически народного, вообще, не существует: история и условия среды налагают на народы известную окраску: но это лишь шелуха, долженствующая свалиться при условии истинного просвещения, европейского. Стоять за народность, как за нечто о себе сущее и ценное - равносильно приниманию обо­лочки плода за самый плод, Мякины за зерно. Зерно у всех одно; а мякину надо отвевать, а не собирать, разве для прокормления низших существ. Петр Великий это понял и начал отвевать шелуху. Теперь мы уже почти дошли до того, что добираемся до зерна чистого понимания, а тут, на несчастие, являются люди, которые хотят не только задер­жать этот спасительный процесс, но вовсе его остановить и возвратить Россию к пережевыванию отрубей вместо питательного зерна. Зерно, питающее во истину человечество,- общечеловеческое и оно одно ценно. Заслуга Европы та, что она первая реализировала общечеловеческое, проявила его; и с того времени, как это совершилось, другим народам предстоит только: либо присоединяться к евро­пейской жизни, либо, отказавшись от сего, произносить себе смертный приговор. Народам, избравшим спаситель­ный путь всечеловеческой культуры, предстоит постепенно устранять свои провинциализмы, сохраняя разве только те, которые так сказать лишь декоративного свойства и которые не влияют на суть вещей, и даже довольно приятно могут разнообразить внешний вид культуры, рискующей сделаться тоскливой от однообразия. То, на что указывают сторонники народности, как на ее суть - либо шелуха, годная лишь на очень не важное, или декоративная прикраса, а ее можно сохранить, конечно, дав ей лишь то значение, которое она может иметь. Если Петр насаждал общечеловеческое мерами крутыми, в настоящее время кажущимися нам даже жестокими, то, не одобряя вполне этих мер, нельзя не почесть его однако творцом нашего культурного рождения на свет или рождения в России культуры. Специально русской культуры нет, сама же культура такое ра­стете, которое будет расти там, где его посадят. В странах столь отсталых, каковой была Россия, это растение, для скорейшего роста, неизбежно требовало насаждения «рукою властной»^[xviii]. Если бы однако в России было нечто истинно народное, и таковое было бы неотъемлемой чертою народа, то мог ли бы Петр, как бы он ни был могуч, упразд­нить оное, даже хотя в одном высшем сословии?

Это возражение действительно вполне законное и оно дает возможность ответить на самый основной вопрос, что есть народность в ее культурной форме, и что она есть, независимо от культуры, и действительно - можно ли ее уничтожить каким-либо указом или рядом указов? Или может быть одна народность уничтожима, а другая нет; и, в таком случае какая упразднима, и каковая нет?

______________

Народность, как мы думаем, есть индивидуальность народа, полнота его прирожденных способностей и всего его душевного (духовного) склада. Если народ сам в себе развивает культуру совершенно независимую, или воспринимает таковую вместе с просвещением по доброй воле, вследствие того, что она соответствует его прирожденному душевному складу, то эта его основная народность выразится в проявлениях этой культуре свойственных, но окрашенных именно чертами, основной народности свойственными. Культура, западноевропейским народам принадлежащая - одна, просвещение - одно, но народные типы от сего не сгла­дились; и потому самые народы Западной Европы благопо­лучно продолжают существовать, не обращаясь в одну панъевропейскую массу, и даже вовсе не выказывают желания постепенно обезличиваться[xix].

Когда от представителей русского народного направления противники требовали перечисления черт народности для точного определения, «что есть русское, в отличие от чужого», то последние отвечали указаниями на историческое проявление народности в учреждениях государственных, в особом отношении к вере и Церкви, в обычаях и в творчестве; но это все черты (противниками отрицаемые) на­родности в ее культуре, а таковая у нас развилась под влиянием просвещения Византией и ее культуры. Конечно, указывали и на то обстоятельство, что хотя мы и получили просвещение из Царьграда, но что в нашей истории не было ничего чисто византийского, кроме внешних некоторых подробностей, не проникавших во внутреннюю жизнь народа.

Славяне, принявшие веру и внешнюю культуру из греческо-римского источника, не сделались византийцами, по­тому что они в момент принятия Христианства, находи­лись в таком благоприятном для чистого восприятия оного состоянии, что в них оно могло пустить корни более глубокие, захватить самую душу народа; ибо славяне, в отличие от других народов, не были обременены языческим балластом, который у всех других народов уже успел засорить самые основы народного сознания. Но если так, то почему это было именно так? Иными словами - почему славянская народность, до восприятия начала всемирного просвещения, имела эту физиономию? Будучи отлична от других, христианством еще не просвещенных народностей, она должна была и христианство принять, а затем и выра­зить оное по своему - своеобразно.

Основная народность, под влиянием и просвещения и исторических судеб, дала нам известный исторический народный тип, который по сему и можно, более или ме­нее, уяснить из изучения всего касающегося этого народа и им созданного. Но если бы не было основного типа, предшествующего излюбленным ею просвещению и культуре, то едва ли не следовало бы допустить, что всякому народу можно дать другое просвещение и другую культуру, которые по мере усвоения, хотя бы только отщепенцами от общей массы, приносили бы свои крупные и сочные плоды.

Насаждая свое просвещение (западного индивидуализма, выраженного идеей абсолютизма, этого высшего оного проявления, тогда как русское Самодержавие - выражение общения), свою привозную культуру, Петр мог бы вызвать к жизни, рядом с тем, что славянофилы называли «русским», иные культурные плоды, ничем, или мало чем, уступаю­щее плодам культуры европейской. Вместо этого мы видим нечто иное: вместо создания чего то, имевшего вне­сти новые вклады в сокровищницу всемирной культуры, он лишь обезглавил культурно свой народ, и по мет­кому выражению Руссо, поставил препятствия на пути на­шего народно-культурного развития; и если в чем, надо думать, ошибался женевский философ, так разве в том, что он придавал влиянию Петра слишком радикальное значение, утверждая, что он «на всегда» положил препятствие к развитию русской культуры. Доказательством же того, что истинно русский путь не совсем заглох - служит то, что величайшие наши литературные гении, выдвинутые, может быть, потрясениями петровщины, в один голос заявили себя не почитателями оной, и устами Пушкина произнесли ей такой приговор: «к нам просвещение не пристало (явно петровское) и нам осталось от него жеманство, больше ничего».

Все вышесказанное приводит нас к следующему заключению: основная народность та, которая служит почвой для народности исторической, могущей быть до известной степени уясненной изучением всего, в чем народ себя исторически проявляет, не может быть точно формулиро­вана, как всякое явление, подлежащее лишь непосредствен­ному восприятию чувством. Признание ее существования есть неотразимый запрос здравого смысла[xx], не могущего иначе понять и объяснить возможность того разнообразия «племен, наречий, состояний», которые суть неразлучные спутники исторического человека. Без присутствия в человечестве индивидуальности и внутренней и внешней, видимой, жизнь человечества была бы бесцветна и прямо не представима. И чем сильнее развита в отдельных личностях и в народах именно личность, тем сильнее и плодотворнее мировая роль того, кто такой индивидуальностью обладает.

В чем вообще заключается индивидуальность личная? Как было сказано выше, индивидуальность определению логическому не поддается: она чувствуется и по плодам ее можно об ней составлять известные выводы и суждения, ее же художественное воспроизведете возможно; по таковое уясняет вопрос опять-таки не уму, а тому же чувству, сози­дая искусственный факт, в дополнение к предшествующим бесчисленным фактам естественным. Тоже надо сказать и о народной индивидуальности. Посему признание «народности», как составной части нашего политико-культурного исповедания, есть ничто иное, как признание «прин­ципа народности вообще», как общей основы нормальной государственно-общественной жизни, а вовсе оно не есть выражение того несостоятельного предположения, что мы дол­жны клясться в верности какому-то определенному, закон­ченному представлению, - что, де, есть какая-то осязаемая рус­ская народность, которую можно по пунктам исповедать.

Признавая принцип народности, мы только признали то понятие, что она лежит в основании всяческой полез­ной, на пользу всего человечества, деятельности; или, го­воря более точно, «всякая частная деятельность как лич­ная, так и народная, общечеловечески полезна, лишь когда она проникнута народной индивидуальностью: всякое же искание общечеловеческого, достижимого, будто бы, помимо народного, есть самоосуждение на бесплодие, чего жалкими представителями явились мы сами за весь период нашего отречения от народности, период, подлежащий наименованию «петербургский», и вошедший теперь в последний (но может быть еще имеющий продолжаться не мало времени) фазис.

Но если народность - нечто невесомое, невыразимое, то в чем же состоит смысл провозглашения веры в нечто, определение чего совершенно не поддается нашим средствам выразить оное?

Это есть именно вера: а таковая по Апостолу - «обличение вещей невидимых». Мы знаем, что есть русское Самодержавие и можем его точно оформить; Православие тоже вполне подлежит «знанию»; но в свою народность мы мо­жем только верить, ибо она есть действительно тайный фактор в жизни, который окрашивает человеческие собирательно-органические единицы некоей не формулируемой окраской, как и всякая окраска, каковую нельзя никак определить иначе, как условным наименованием, соответствующим явлению, но не уясняющим явление. Без нее народы не были бы народами и человечество не состо­яло бы из тех друг друга восполняющих индивидуаль­ностей, которые лишь в своей совокупности дают возмож­ность всестороннего проявления полноты даров, человече­ству данных. Этот принцип может также почитаться естественным прообразом плодотворного, на практике, на­чала разделения труда: Задача, принадлежащая человечеству, совершается постепенно и последовательно совместным трудом племен и народов.

Предоставленный своему внутреннему чувству, человек будет непременно проявлять в своей деятельности свою индивидуальность, сообразно ее природной силе или в меру ее культурной обработки. Тоже и народ. Он всегда себя проявить таким, каков он есть, если будет действовать по внушению своего внутреннего голоса, а не во исполнение какой-нибудь заимствованной программы. И только такая его деятельность имеет цену и для него и для человечества, обогащая оное новым человеческим типом и типическими произведениями.

Поставив в связи с другими двумя составными эле­ментами русского народного лозунга слово «народность», мы этим самым завершаем полноту религиозно-политико-культурной программы, которой должно следовать для того, что­бы русская народность в ее историческом развитии могла проявиться наиполнейшим образом.

Не прислушиваясь постоянно к чужим советам и указаниям, не стараясь подражать чужим образцам, хотя бы и заманчивым, можно достигнуть настоящего развития своих душевных и умственных сил; а только чрез это развитие отдельных лиц дается развитие всему народу. Человек и на­род, обогащая себя знаниями и умением с помощью дру­гих людей и народов в области делания должны идти своим собственным путем, не оглядываясь и не спраши­вая себя, так ли именно идут другие народы и люди; и если окажется, что наш путь совпадает с путем, по ко­торому идут другие - тем лучше: это будет более или менее доказательством того, что избранный путь - общечеловечный. Но вовсе не все то «только» общечеловечно, что повторяется везде и у всех: вполне общечеловечное мо­жет быть выражено одним человеком или народом; и если этой общечеловеческой ноты еще не успели взять другие народы, то они наверное отзовутся на оную рано или поздно[xxi].

Конечная цель всякой народности, сказал А.С.Хомяков, заключается в возведении частного на степень или в достоинство общечеловеческого.

______________

Когда славянофилы требовали, чтобы мы любили и охра­няли народность, а им отвечали, что, де, если она прирожденна, то ее не утратишь; а если она есть только «недостаточ­ная культурность», то ее нечего и охранять - этот ответ был плод лишь недоразумения и недомыслия, который сам имел источником недостаточное уяснение отличия между прирожденной и так сказать благоприобретенной народно­стями; последняя есть народность культурно-историческая. Действительно - утратить основную народность невозможно, как бы ее не направить на подражание тому, что ей не свой­ственно. Но раз законный путь ее развития уяснен историей и она успела выработаться до степени культурно-исто­рической, то вопрос об охранении вступает в свои права по отношению к сей последней форме народности, могу­щей действительно подвергнуться извращению.

Печальный пример такого извращения мы очень ясно усматриваем теперь, глядя на последствия подражания за­падному и переживая их.

Подражательность явилась сначала в обманчивом виде устранения старых язв и недостатков[xxii], а дошло постепенно путем постоянного воспринятая чужого до современных, крайне отрицательных учений, уже приступивших к осуществлению своих задач. Все эти направления - чужие нам; но раз привитые обратившеюся в при­вычку подражательностью, они на «нашей народной подпочве дали своеобразные плоды, удивляющие и ужасающие тех, кто нас наградил такими семенами.

Из всего сказанного можно, кажется, сделать такой вывод к своей исторически культурной народности надо относиться охранительно и возгревательно, т. е. так, как нас тому учат иностранцы, особенно англичане и немцы, у которых изучение всего своего и воспитание в духе любви к своему народу, особенно в его истории и быте (Пушкин писал, что он не желал бы для России другой истории, чем та, которую она имела) основа всему. Но та народ­ность, которая лежит в основе этой благоприобретенной народности и которую надо почитать прирожденной, эта на­родность, которую, по-видимому, одну имели в виду те, кто некогда писал, что неотъемлемое нечего и оберегать, та действительно не требует такой о себе заботы, как пер­вая, но она может быть направляема к тому, что ей по существу несвойственно, - и тогда она может дать плоды извращения истинно пагубные.

Настоящий путь развития народности от первобытной до степени культурной идет либо из недр ее самой, либо чрез усвоение органически сродного, как это напр., образно представляет летописный рассказ о принятии Владимиром (всей Русью) православного христианства. Чем органичнее сливается воспринимаемое, тем полнее, сочнее получае­мый плод культурной народности того народа, который этим не случайным или не искусственным путем восполнял свои стремления перейти от первоначальной к высшей стадии просвещения и саморазвития. Простое подра­жательное усвоение, чем оно «попугайнее», тем более оно дает плоды или тощие или вредные.

Древнерусская культура, построенная на основании усвоения просвещения свободно излюбленного (ибо, несомненно, что Владимирово крещение было лишь осуществление назревшего), тем и отличалась по существу от петровщины, что последняя была «насильственно навязанное подражание», а по­тому и плоды оных были столь различны: первая культура явилась созидательно-объединительной, а вторая внесла лишь раздвоение, которого последнее слово сказали нам последние годы, подчеркнувшие ясно, что за внешним полицейским единством крылась и все более и более зрела вну­тренняя духовная дезорганизация.

Петровская реформа, конечно, не помешала появлению у нас целой плеяды отдельных самобытных умов и гениев; она даже способствовала сему, в старой России неизвестному явлению; а при такой наличности можно ли го­ворить о бесплодии этого насаждения западных понятий, высвобождающих, по-видимому, личность от гнета парализо­вавшей оную дотоле среды?

Всякая вещь, как известно, имеет непременно - хо­рошая - плохие, а плохая - некоторые хорошие последствия; и можно бы, пожалуй, удовольствоваться таким ответом на сделанное замечание. Но не довольствуясь одним сим, мы добавим, - что эта благая сторона реформы петровской есть продукт не положительной стороны петрова дела, а, так сказать, его отрицательной стороны. Петрово дело, по­ложившее желанный конец искусственно поддерживаемой отчужденности и односторонности, «самообороны ради», дало возможность личности к большему самоопределению; сему мы и обязаны вышеуказанным явлением. Но рядом с этим мы не можем не видеть, что за такое благополучие мы поплатились страшным упадком общественности, на развалинах которой развился и процвел всеубивающий абсолютизм, который привел к тому, что все наши ве­ликие писатели явились лишь отрицателями, а не зодчими этого нового порядка вещей. Только те искусства, которые по существу своему не могут быть отрицательными, оста­лись вне критического направления; но за то они и остава­лись либо мертвенно подражательны, либо стали оживляться только тогда, когда стали искать вдохновения в родной старине, как напр., наиболее себя показавшая в России и за границею с выдающейся стороны - музыка. Эта сторона плодов цивилизации лучшая: другая, основанная на том же начале отрицания, привела к тем действиям, которые или стремятся путем всяческого насилия к ниспровержению всего, или к тому отчаянию в смысле жизни, которое выражается во всевозрастающем у нас количестве самоубийств лиц всех возрастов и положений.

Эти же начала на Западе не принесли однако подобных плодов! Если допустить в основном русском ха­рактере наклонность к безусловному, то эта черта, по-видимому, и выразилась в похождениях наших крайних парт­ий, не утративших, явно, основную черту нашей исконной народности, но направившие ее на служение идеалам, чуждым исконным русским душевным запросам.

Возвращаясь к определению смысла сопоставленных начал Православия, Самодержавия и Народности, заключим следующим замечанием о их взаимоотношениях. Вме­сте взятые они составляют формулу, в которой вырази­лось сознание русской исторической народности. Первые две части составляют ее отличительную черту; их русскому человеку следует охранять всемерно. Третья же «народ­ность», вставлена в нее для того, чтобы показать, что та­ковая вообще, не только как русская (ибо в таком слу­чае она требовала бы точного определения) признается осно­вой всякого строя и всякой деятельности человеческой, а не есть, как думают многие, только преходящее нечто. Если же признать народность в ее основной форме нести­раемой и не устранимой, то зачем же ее поминать там, где исповедуются такие начала, которые не имеют харак­тера прирожденности и именно потому-то и закрепляются исповеданием их?

Введение слова народность потому необходимо, что оно возвещает то понимание, при котором отвергается гос­подствующее у нас стремление к подражательности и воз­вещается, что только самобытностью крепки народ и госу­дарство. Учиться у других и подражать другим, как за­метил Хомяков в опровержение афоризма С.М. Соловь­ева «учение есть подражание» -совершенно различные понятия: подражание не двигает вперед ни людей ни народы, тогда как по народному понятию «учение есть свет». В попугайстве же едва ли кто усмотрит какие-либо признаки просветления и истинного прогресса!

[i] На практике трудом вполне научным мы признаем тот, который или согласен с нашими собственными понятиями или кото­рый нас убедил. Когда же убеждаемся позже в противном, то уже о «совершенной научности» умалчивается. В области искусства художественным почитаем то, что нам нравится, не более. По­пытки уяснить, что безусловно художественно и что нет, не привели ни к чему (пока?) Об эстетике написана масса книг и они не по­двинули ни на шаг определения прекрасного, Аристотель сказал «что есть прекрасное - вопрос слепого». Больше и теперь кажется ничего о прекрасном нельзя сказать лишь с применением оного изречения к другим видам искусства.

[ii] Тоже можно сказать и о внешнем сходстве членов семьи, что и о народном типе. Недостаточно быть белокурым или рыжим, чтобы иметь английский тип, или быть черным или тоже рыжим, чтобы быть евреем. Очень часто бывает, что тип почти совершенно исчез у человека; но стоит ему открыть рот или улыбнуться, чтобы народный тип вышел на вид. По мере развития культурного - телесные отличия слабеют, но тем сильнее выступают духовные черты.

[iii] Когда А. С. Хомяков писал в своих богословских статьях, что истинную Церковь может распознать только тот, кто в ней пребывает, то это вызвало возражения не только с инославной стороны (напр. Abbé Morel La Theol. de Khomiakoff. Revue Cath. des Eglises 1904 г.) но и удивило такого православного богослова, каким был протоиерей, проф. Горский. Но это положение, кажущееся столь смелым, в сущности, сводится к чему-то совершенно тождествен­ному с выше сказанным. Связь людей по началам духовным или по сродству осязаема вполне только им самим; признаки же внешние такого единства - лишь приблизительные: видимый народ и видимая Церковь узнаются по внешним признакам; но для определения истинного члена Церкви или истинного члена народа - внешние признаки одинаково недостаточны: это уже область не, ума, а чутья, в деле распознания принадлежности к народу менее тонкого и возвышенного, а в деле принадлежности к Церкви более высокого, почти сверхчувственного.

[iv] Хотя Я. Гримм и не придает этому факту значения (Rechts-Alterthümer), тем не менее Кавелин очень хорошо показал, что самое происхождение судов германского и англосаксонского было различное.

[v] Ср. относительно значения, как представителей народного характера, тех или других великих людей - А. С. Хомякова. Соб. соч., т. III, стр. 270.

[vi] Chateaubriand. Génie du Christianisme. Notes. Sur la Spol. des caveaux royaux à S. Denis (Шатобриан. Гений христианства. Замечания о расх[итителе] королевских гробниц в Сен-Дени - Пер. А. Токарева)

[vii]  «Умом России не обнять,

  Ее аршином не измерить

В нее возможно только верить» -

сказал Тютчев. Это вполне верно, но не потому, что одна Россия требует в себя веры, ибо и всякая другая народность допускает лишь веру в себя, но­ не «ведение».

^[viii] Православие, Самодержавие и Народность.

[ix] Frederic Il. Oeuvres. De la litterature-Allemande. vol 2. èd. 1790.

^[x] За исключением Елизаветы, о которой такой симпатичный отзыв мы находим у Хомякова. Ее, как и Александра III, надо почитать вполне народными типами; но нельзя поэтому считать, что их царствования были сознательными попытками осуществления на­родного понимания. От того, эти государи оба более любы людям, по-русски настроенным из интеллигентного класса, чем самому народу; особенно Елизавета, царствование которой было вовсе для простонародия не утешительным. (См. И. Д. Беляева - Крестьяне на Руси).

[xi] Ломоносов пишет: «дайте свободно возрастать насаждению Петра Великого». «За то терплю, что стараюсь защитить дело П. В., чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство pro aris, etc». К. С. Аксаков, Ломоносов, стр. 343-4. Характеристику Ломо­носову он делает на стр. 34-й. Не смотря на желание выставить Ло­моносова во всем его «действительном» величии, Аксаков ни разу не намекает даже на то, чтобы он был выразителем понимания своеобразности русской народности. Он, конечно, ее чувствовал и требовал для русского человека свободы, будучи уверен, что рус­ская земля будет рождать и «Платонов и быстрых разумом Невтонов», но дальше сего он не шел. Он отстаивал права того, что мы называем - основная народность, но он еще не понимал значения и потому не ценил народности исторической.

[xii] С.Т. Аксаков (Воспоминание о Шишкове) пишет: «Русское направление заключалось тогда в восстании против введения на­шими писателями иностранных или лучше французских слов и оборотов речи, против предпочтения всего чужого своему, против подражания французским модам и обычаям и против всеобщего употребления в общественных разговорах французского языка. Этими, так сказать, литературными и внешними условиями ограни­чивалось все направление, Шишков и его последователи горячо восставали против нововведений тогдашнего времени, а все введенное прежде, от реформы Петра до появления Карамзина, признавали русским и самих себя считали русскими людьми, нисколько не чувствуя и не понимая, что они сами были иностранцы, чужие на­роду, ничего не понимающие в его русской жизни. Даже не было мысли оглянуться на самих себя. Век Екатерины, перед которой они благоговели, считался у них не только русским, но даже рус­ской стариною. Они вопили против иностранного направления - и не подозревали, что охвачены им с ног до головы».

Отчасти такое историческое понимание проводила Кохановская в своем выдающемся литературном творчестве.

[xiii] Начало оному надо искать в особом расположении к За­паду, которое издавна проявлял дом Романовых, обогатившийся еще при Грозном от монополизации торговли с Западом... Смут­ное время тоже принесло не мало западного; но, не явись Петр, Россия вероятно переработала бы все эти чуждые элементы и в общественно-государственном отношении, не уклоняясь в пустую подражательность, как она же переработала западные влияния в области искусства XVII века.

[xiv] Хотя и утверждают некоторые, что соборное начало умерло до Петра, однако последний Земский Собор был распущен им в 1698 г. Екатерининская Комиссия была в ее воображении Земским Собором; но в действительности Собор возможен только при самодержавном Царе, а не при «абсолютном» монархе, ибо таковой есть выражение начала объединяющего, не имеющего места там, где проведено уже начало отрешения - абсолютизма, от лат. глагола absolvo.

[xv] Эту враждебность надо понимать не в проявлении ненависти к низшей братии, любовью к которой, наоборот, прикрываются ин­теллигенты всякого рода; но ее надо понимать, как ненависть к народному быту, ко всему, что выработал народ сам, в чем он выразил себя. Одни хотят заставить его отказаться от своих политических идеалов, другие же от идеалов социально-экономических и еще другие от излюбленной народом веры.

[xvi] С легкой руки Белинского постоянно повторяют, что сла­вянофилы утверждали, что Запад гниет. Сколько известно нам, такого утверждения «ни у кого из славянофилов нет». Надо ду­мать, что это выражение родилось под пером сего писателя, как произвольный комментарий на стихотворение Хомякова: «О грустно, грустно мне - ложится тьма густая над дальним Западом, стра­ной святых чудес и т. п.». Надо иметь большую смелость для того, чтобы из этого стихотворения извлечь заключение, что поэт признает Запад гниющим.

[xvii] Петр именно на это и рассчитывал, как видно из его знаменитого ревельского тоста.

^[xviii] Пушкин: «самодержавною рукою, он смело сеял про­свещение».

[xix] Любопытно, что интернациональное направление социализма - чисто французское (с жидовской окраской) явление, и оно вполне соответствует обще-французскому мировоззрению, перед которым чужая национальность есть лишь минус, подлежащей упразднению, или, по крайней мере, не заслуживающий внимания. Международное, по этому пониманию, есть французское; а след. и социалистическая международность - или безнародность, представляется в виде все­общего офранцуженья. От этого такой идеал необходимо должен был разбиться о националистический социализм Германии и Англии, в то время, когда все ждали торжества безнародного начала, проявившегося пока только у нас, в нашей интеллигенции, под влиянием французской прививки «всемирности», успевшей утратить свою народность и сделаться единственной благодарной почвой для насаждения интернациональности. Но таковая претит самим французам, назвавшим оную «русским» нигилизмом, иначе - абсолют­ной «ничевушкой», а таковая на них наводит страх, потому что от нее веет одной лишь смертью, тогда как сами французы вовсе не желают смерти своей индивидуальности, а совершенно на оборот.

[xx] Нечто вроде категорического императива Канта.

[xxi] То, что Россия создала своеобразного уже оценено всем миром: русское искусство, особенно народное, ценится везде. Наша беллетристика имеет огромный успех повсюду. Русская музыка уже признана везде, именно как таковая; а если почти вовсе не ценится наша, на западный лад устроенная государственность, то это именно потому, что она вся подражательная. В своих стихах А.С.Хомяков предлагает напр., России сказать народам «таинство свободы», т.е. открыть им положительную сторону оной, в отличие от понимаемой на Западе только отрицательной ее стороны. И затем он же представляет себе, как чужие народы притекут «с духовной жаждой». Это, конечно, должно быть понято как выражение представления о взаимодействии народов по пути стремления к общечеловеческому.

[xxii] Ср. А. С. Хомяков, «О старом и новом».

http://ruskline.ru/analitika/2013/04/22/narodnost_kak_osnova_gosudarstvennoobwestvennoj_zhizni/