На все копыта кованы. Алла Новикова-Строганова

Я видел Русь расшатанную, неучёную, неопытную и

неискусную, преданную ученьям злым и коварным, и устоявшую!

(Н.С. Лесков. «На ножах»)

Тургеневское творчество и само имя Ивана Сергеевича Тургенева (1818 - 1883) были чрезвычайно дороги Николаю Семёновичу Лескову (1831 - 1895). На протяжении всего своего писательского пути и даже на закате дней он продолжал отстаивать литературное наследие своего старшего знаменитого земляка. Показательно, что в лесковской «Автобиогра­фической заметке» (1882 - 1885?) первым и главным из писатель­ских имён было названо имя Тургенева. Его «Записки охотника» Лесков, знавший народ «в самую глубь», как «самую свою жизнь» [1], признал своего рода «учебни­ком» жизни и литературного мастерства. Об этом «учительном» значении, а также о глубо­чайшем эмоционально-нравст­венном воздействии тургеневского цикла свиде­тельствует следую­щее лесковское признание: «когда мне привелось впервые прочесть «Записки охотника» И.С. Тургенева, я весь задрожал от правды пред­ставлений и сразу понял, что называется искусством. Всё же прочее <...> мне казалось деланным и неверным» (XI, 12).

Тургеневское творчество - глубоко правдивое, не имеющее фаль­шивых нот, - было своего рода камертоном для Лескова. Более того - по словам сына писателя, Тургенев был для Лескова «литературным богом». Андрей Нико­лаевич Лесков вспоминал: «Тургенева отец считал выше Гончарова как поэта. Каждое новое произведение Ивана Сергеевича было событием в жизни нашего дома» [2]. Таким об­разом, Тургенев и его художественный мир постоянно занимали писатель­ское сознание Лескова, были у него и на слуху, и на устах. Не удиви­тельно, что эту «привязанность» он перенёс на страницы своих книг. Одно из наиболее весомых тому подтверждений - роман «На ножах» (1870 - 1871).

Роман вызвал много толков и споров среди современников Лескова. Некоторые причислили его к «антинигилистиче­скому» роду литературы, определили как роман-памфлет. Другие писали как о «типично бульварном произведении» [3]. Иные в пылу литературной схватки даже зачислили «На ножах» в разряд «полицейско-эротических» сочинений [4]. Некоторые определили роман как «антибур­жуазный». Прочие осторожно назвали его «полемическим».

«На ножах» - прежде всего религиозно-философ­ское произ­ведение, в основе которого - христианское миропонимание автора. Это особенно наглядно, если рассматривать лесковский роман сквозь призму межтекстовых связей.

«На ножах» Лескова стоит в том же ряду «общест­венных романов» Тургенева («Отцы и дети»), Гончарова («Обрыв»), Достоевского («Преступление и наказание», «Бесы»), отразив­ших всю остроту религи­озно-нравствен­ной, фило­софско-мировоззренческой, со­циально-политической и литературно-эстетиче­ской полемики эпохи. На типологи­ческое сходство «На ножах» с романами «В водовороте» Писемского и «Бесы» Достоев­ского, создан­ными в том же 1871 году, указывал сам Лесков: «все мы трое сбились на одну мысль» (X, 293). Стержневая мысль, о которой идёт речь, - исследование содержа­ния и современных трансформаций русского нигилизма.

Решение этой ответственной идейно-эстетической задачи для Лескова было немыслимо без обращения к опыту Тургенева - «представителя и выразителя умственного и нрав­ственного роста России» - и прежде всего к его роману «Отцы и дети», в центре которого мощный образ нигилиста - «каланчи» (по образному выражению Д.И. Писарева) - Базарова. «Талантливым пером Тургенева обрисо­ван Базаров, произнесено слово «ни­гилизм»« (X, 16), - подчеркнул Лесков вскоре после выхода «Отцов и детей». Далее писатель утверждал: «Я знаю, что такое настоя­щий нигилист» (X, 21). Ориентируясь на образ «сильного и честного Базарова» (X, 16), Лесков решительно отъединяет «истин­ных, настоящих нигилистов» от «нигилиствующих» (X, 22) и признаётся, что ищет «способа отделить настоящих нигилистов от шальных шавок, окричавших себя нигилистами» (X, 21). Эта «полезная сортировка» (X, 22) была произведена в романе «На ножах».

Писатель рисует образы не просто «новых», но уже «но­вейших» нигилистов-перерожденцев. Они выродились в буржуазных хищников, капиталистов, рос­товщиков, мошенников, продажных газетчиков, брачных аферистов, подлецов, предателей, убийц - преступников всякого рода, попирающих человеческие и Бо­жеские установления, не верующих «ни в Бога, ни в духовное начало человека» [5]. Модифицируют они и само наименование своего бывшего радикального направления, теперь именуя самих себя «негилистами». В основе этого лексического новообразования - слово «гиль» в значении «че­пуха, ерунда». Идейный «вдохновитель» экс-нигили­стов Горданов «в длинной речи отменил грубый нигилизм, заявленный некогда Базаровым <...>, а вместо сего провозгласил негилизм - горда­новское учение, в сути которого было понятно пока одно, что негилистам дозво­ляется жить со всеми на другую ногу, чем жили нигилисты» (9, 130).

Так «Отцы и дети» входят в «На ножах» в качестве своеобразного литературного фундамента. Тургеневский роман в деталях знают не только автор, но и его персонажи, которые выступают, в том числе, и внимательными читателями Тургенева. Композиция образов героев во многом строится через содержание их чтения. Горданов как персонаж-читатель, определяя свою жизненную позицию и способы поведения, «примеряет» на себя литературные образы: «Горданов не сразу сшил себе свой нынешний мундир: было время, когда он носил другую форму. Принадлежа не к новому, а к новейшему культу, он имел пред собою довольно большой выбор мод и фасонов: пред ним прошли во всём своём убранстве Базаров, Раскольников и Маркушка Волохов, и Горданов всех их смерил, свесил, разобрал и осудил: ни один из них не выдержал его критики. Базаров, по его мнению, был неумён и слаб - неумён потому, что ссорился с людьми и вредил себе своими резкостями, а слаб потому, что свихнулся пред «богатым телом» женщины, что Павел Николаевич Горданов признавал слабостью из слабостей» (9, 127).

В соотнесённости со своим героем - читателем романа Тургенева - Лесков трактует образ и личность Базарова иначе. В статье «Николай Гаврилович Чер­нышевский в его романе «Что делать?»« писатель указал: «Тип Базарова многим нравится, многим не нравится. Мне лично он нравится, но я бы позволил себе пожелать ему быть несколько мягче, не мусолить собою без нужды непривычного глаза, не раздражать без дела чужой барабанной перепонки и даже, пожалуй, не замыкать сердца для чувств самых нежных, ибо они не мешают героизму» (X, 16). Любовь, по мнению Лескова, не только не является признаком «слабости», но ещё более обога­щает героическую личность.

Горданов же, наделённый инфернальными чер­тами, патологически не способен к любви, «никогда не чувствовал потребности любить» (9, 216). Сатанинская «гордыня» - в основе фамилии этого персонажа. «Гордашка» - так уничижительно именует его прямая и честная героиня романа Катерина Астафьевна Форова.

С точки зрения отцов Церкви, гордость - корень всех грехов и пороков. Преподобный Максим Исповедник именует самолюбие «матерью всех зол»: «Начало всех страстей есть самолюбие, а конец - гордость» [6]. Против «безумной гордости» направлено истовое по духовному накалу и совершенное в художественно-образном выражении Слово 23 «Лествицы» аввы Иоанна Лествичника: «Гордость есть отвержение от Бога, бесовское изобретение, презрение человеков, матерь осуждения, исчадие похвал, знак бесплодия души, отгнание помощи Божией, предтеча умоисступления, виновница падений, причина беснования, источник гнева, дверь лицемерия, твердыня бесов, грехов хранилище, причина немилосердия, неведение сострадания, жестокий истязатель, бесчеловечный судья, противница Богу, корень хулы»[7].

В бесовском ослеплении Горданов кичится утратой Божественного дара любви как сильной стороной своего характера. «Любовь - это роскошь, которая очень дорого стоит, а я бережлив и расчётлив» (9, 216), - цинично заявляет он, смешивая в этом высказывании «Божие» и «кесарево».

Глава, приоткрывающая сущность Горданова, называ­ется «Entre Chien et Loup» - «В сумерках» (по Пушкину: «Пора меж волка и собаки»). Это скрытый, маскирующийся, «сумеречный» тип хищника, удел которого - тьма, адская «бездна», призываю­щая «бездну» (9, 127).

Его смерть в конце романа содержит реминисценцию из «Отцов и де­тей». Как Базаров умирает от заражения, полученного от случайного пореза пальца при анатомировании, так Горданов - от укола стилетом в ладонь, что приводит к ампутации руки. В то же время смерть ярко высвечивает принципиальную «разность» этих человеческих типов.

Базаровская роковая неосторожность была вызвана погружённостью героя в раздумья о неразделённой любви, которая захватила всё его существо; о силе судьбы и ничтожности земной жизни перед лицом вечности. Таким образом, смерть Базарова приобретает высо­кий трагический характер.

Тогда как Горданов поранил руку во время предумышленного убийства Бодростина, которое стало конечной целью запутанной сети хитросплетений и интриг. Гордановское свидетельское показа­ние «опять всё наново переплетало и путало» (9, 771), и в итоге он сам стал жертвой преступных козней и происков: был предательски-позорно отравлен сообщниками. Так, проекция на финал «Отцов и детей» позволяет резко отграничить героический и трагический образ нигилиста Базарова от преступника-»негилиста» Горданова.

С образом Базарова входят в роман «На ножах» и его последователи - «база­ровцы» (9, 129), как называет их Лесков. По большей части они видоизменились в «гордановцев» (9, 133) и вполне отвечают характеристике, данной писате­лем в его статье, указанной выше: это «грубая, ошалелая и грязная в душе толпа пустых ничтожных людишек, исказивших здоровый тип Базарова и опрофаниро­вавших идеи нигилизма» (X, 19). Им негде взять «базаровских знаний, базаров­ской воли, характера и силы» (X, 17). «Нигилиствующие» только внешне пыта­лись копиро­вать Базарова, не умея и не желая «дорасти» до сокровенной - героически-беззаветной и трагической - сути этого типа. Гражданское мучениче­ство, готовность к самопожертвованию - то, что Лесков обозначил как «влася­ницу и вериги нигилизма», - были отринуты ради «нынешнего спокойного, просторного и тёплого мундира». Горданову «нетрудно было доказать, что нигилизм стал смешон, что грубостию и сорванечеством ничего не возьмёшь; что похвальба силой остаётся лишь похвальбой, а на деле бедные новаторы, кроме нужды и страданий, не видят ничего, между тем как сила, очевидно, слагается в других ру­ках. <...> Все, желавшие снять с себя власяницу и вериги нигилизма, были за Горданова, и с их поддержкой Павел Николаевич доказал, что поведение отжив­ших свой век нигилистов не годится никуда и ведёт к погибели» (9, 130).

«Гордановцы» предательски отреклись от «истинных нигилистов» - «граж­данских мучеников и страдальцев»: «Таких страдальцев в эту пору было очень много, все они были не устроены и все они тяжко нуждались во всякой помощи, - они первые были признаны за гиль и о них никто не заботился» (9, 132).

В то же время сами экс-нигилисты с успехом мимикрируют и приспосабливаются к буржуазному устройству, органически с ним сливаясь: «Вот один уже заметное лицо на государственной службе; другой - капиталист; третий - известный благотворитель, живущий припеваючи за счёт филантропических обществ; четвёртый - спирит <...>; пятый - концессионер, наживающийся на казённый счёт; шестой - адвокат <...>; седьмой литераторствует и одною рукою пишет па­негирики власти, а другою - порицает её» (9, 137), - Лесков обозначил самые разнообразные типы продажных, беспринципных буржуазных дельцов - «деятелей на все руки». Показательна в этом плане самоха­рактеристика «межеумка» Висленёва, стоявшего когда-то во главе «студенческой партии»: «все мы стали плуты» (9, 217).

В связи с этим снова возникает аллюзия на роман «Отцы и дети», где в зна­менитой сцене идеологической «схватки» Базарова и Павла Петровича Кирсанова шёл спор о «принципах». Замышляя убийство, Горданов в беседе с Глафирой заявляет, что хочет говорить «совсем не о чувствах, а...» Она резко прерывает: «О принципах... Ах, пощади и себя, и меня от этого шарлатанства! Оставим это донашивать нашим горничным и лакеям» (9, 77). С неотвязным вопросом о «принципах» приступает к Горданову «суетливый и суетный» (9, 129) Висленёв: «какому же ты теперь прин­ципу служишь, так ты и не ответишь. <...> какой у нас теперь принцип? Его нет?» (9, 217). «Мы отрицаем отрицание» (9, 217), - следует витиеватый ответ.

В действительности употребляются другие - абсолютно неприкрытые, бесстыдные - установки на ограбление и развращение: «приехав сюда из Питера, надо устремлять силы не на то, чтобы кого-нибудь развивать, а на то, чтобы кого-нибудь... обирать» (9, 48). В том же ряду - откровенно хищнические предписания: «всяк сам для себя, и тогда вы одолеете мир» (9, 147); «в жизни каждый ворует для себя. Борьба за существова­ние!» (9, 142).

Теория «дарвинизма», применённая к человеческим отношениям, разрушает человека как «храм Божий» и формирует «человека-зверя»: «Живучи с волками, войте по-волчьи и не пропускайте то, что плывёт в руки» (9, 142); «Глотай других, чтобы тебя не проглотили» (9, 132). Как следствие - морально-нравствен­ная порча и духовная деградация, свинское попрание образа Божьего в человеке, от чего предостерегал Господь в Нагорной проповеди: «не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф. 7: 6).

Слепая «вера в естественные науки» обернулась неизбежной ограниченно­стью и узостью взглядов. Такова «скорбная головой девица» (9, 133) Анна Скокова, или Ванскок,- честная, прямолинейная, «рьяная», из разряда «древнего нигили­стического благочестия» (9, 131). Изображая эту «староверку» «истинного ниги­лизма», Лесков прибегает к самоцитации, используя название своего очерка о раскольни­ках «С людьми древлего благочестия» (1863). Ванскок по-детски растеряна перед жестокими реалиями жизни: «Я прежде работала над Боклем, демонстри­ровала над лягушкой, а теперь... я ничего другого не умею: дайте же мне над кем работать, дайте мне над чем демонстрировать» (9, 132).

Налицо реминисценция завершения Базаровым знаменитого спора со старшим Кирсановым: «будем <...> лягушек резать» [8]. Ля­гушка как непременный объект естественнонаучных занятий и опытов нигили­стов стала во многом благодаря тургеневскому роману их своеобразным симво­лом. Лесков не обходит вниманием эту символику и атрибутику. Так, «истинный нигилист» из числа лю­дей старой «базаровской» закалки майор Форов носит характерный брелок. Это «тяжёлая, массивная золотая лягушка с изумрудными глазами и рубиновыми лапками. На гладком брюшке лягушки мелкою искусною вязью выгравировано: «Нигилисту Форову от Бодростиной». Дорогая вещь эта нахо­дится в видимом противоречии с прочим гардеробом майора» (9, 27). Для бывшей нигилистки Глафиры Акатовой, ловко вышедшей замуж за богача Михаила Андреевича Бодростина и усвоившей себе истину, что «повесившись, надо мотаться, а, оторвавшись, кататься» (9, 81), как и для прочих «антигероев» романа, «борьба за существова­ние не то что борьба за лягушку» (9, 147 - 148).

Воспринимая литературу как художественную реальность, Лесков конструи­рует некоторые собственные образы, рассчитывая на быстрое «литературное» уз­навание. Так, о принадлежности майора Форова и девицы Ванскок к базаров­скому типу нигилистов старой закалки свидетельствуют «тургеневские» речевые отражения: «Но вот кто совсем не изменяется, так это Филетёр Иванович! - обра­тился Висленёв к майору. - Здравствуйте, мой «грубый материалист»!» (9, 36). Отзвук-напоминание об «обнажённой красной руке» Ба­зарова, ставшей «приметой» нигилистов-разночинцев, содержится в обращении Горданова к Ванскок, когда он пожимает «грязноватую руку девушки»: «Давайте Вашу лапу!» (9, 151).

В романе «На ножах» имеются и другие формы наличия «турге­невского слова», а также разнообразные способы его включения в лесковский текст. Приём косвенного присутствия тургеневской образности обнаруживается в повествовании, раскры­вающем предысторию Павла Горданова - внебрачного ре­бёнка богача Бодростина и московской цыганки. Незаконный сын знатного помещика имел солидное денежное содержание, получил хорошее образо­вание, однако никогда не знал ни родных, ни родного дома, отданный на воспитание сначала акушерке, по­том в пансион, а затем в университет. «В жизни его было только одно лишение: Горданов не знал родных ласк и не видал, как цветут его родные липы» (9, 128 - 129), - пишет Лесков.

Образ «родных лип», несомненно, восходит к Тургеневу. Используемая в тексте лесковского романа без кавычек, эта реминисценция говорит о том, что липы стали восприниматься как устойчивый знак «дворянского гнезда», отголосок тургеневских романов. Так, в романе «Рудин» (1855) Тургенев художественно запечатлел, словно с натуры, свой усадебный сад, который «доходил до самой реки. В нём было много старых липовых аллей, золотисто-тёмных и душистых, с изумрудными просветами на концах» (VI, 256). Заметим также, что симпатичная автору героиня носит фамилию Липина.

В «Дворянском гнезде» (1858) липы растут в саду Калитиных; «тень от близкой липы» (VII, 208) падает на Лизу и Лаврецкого в его имении Васильевское.

По всей вероятности, Лесков был наслышан о знаменитых липовых аллеях в виде римской цифры XIX в парке родового имения Тургеневых Спасское-Лутовиново Мценского уезда Орловской губернии. Перифразу «родные липы» в значении родительского дома, домаш­него очага Лесков употребил уже в первой своей повести «Овцебык» (1862), в её лирико-автобиографических главах: «я снова очутился под род­ными липами. Дома в это время не произошло никаких перемен <...> выросло не­сколько новых липок» (I, 64 - 65).

Воспитание и формирование человека вне семейной атмосферы родного «гнезда» Лесков считает неполноценным, обеднённым, ущербным. По всей ве­ро­ятности, духовное оскудение, голый рационализм и звериный практицизм Горда­нова во многом проистекают из этого источника: «он с отроческой своей поры был всегда занят самыми серьёзными мыслями, при которых нежные чувства не получали места. Горданов рано дошёл до убеждения, что все эти чувства - роскошь, гиль, путы, без которых гораздо легче жить на белом свете, и он жил без них» (9, 129).

В романе «На ножах» встречается также непосредственные указания на тургеневские произведе­ния. Герои Лескова апеллируют к тургеневскому творчеству как к серьёзной аргумента­ции. Например, в споре о подлинном и фальшивом Глафира ссылается на эпизодическую героиню Кору, о которой составила «понятие по тургеневскому «Дыму»« (9, 313).

Одним из распространён­ных способов включения «тургеневского слова» в текст яв­ляется цитирование - явное или скрытое - собственно автором или его героями, как, например, в следующем эпизоде.

Попав в контору к своему бывшему соратнику по «нигилистической пар­тии» Тихону Кишенскому, Горданов ощутил, как в нём «шевельнулась дворянская гордость пред этим ломанием жидка» с его «невозмутимым, но возмущающим голосом, которым непременно научаются говорить все разбогатевшие евреи» (9, 168). Не без удивления Горданов обнаруживает, насколько ловко Тишка успел «подковаться на все копыта» - материально обезопа­сить себя от превратностей жизни. Хозяина раболепно охраняют подобный ему рыжий чубастый лакей и «ещё более решительный рыжий бульдог» (9, 167).

Мысленно оценивая нынешнее прочное финансовое положение газетчика-ростовщика, «отец которого, по достоверным сведениям, продавал в Одессе янтарные мундштуки» (9, 168), Горданов прибегает к неточному цитированию тургеневского романа «Дворянское гнездо» (1858): «Ему уже нечего будет сокрушаться и говорить: «здравствуй, беспомощная старость, догорай, бесполезная жизнь»« (9, 167). В эпилоге романа Тургенева читаем: «Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!» (VII, 293).

Неточность цитаты объясняется скорее всего не пробелами в памяти Горда­нова, а тем, что жизнь Кишенского нельзя назвать «одинокой». Он уже успел обзавестись многочисленным потомством, в том числе и от сожительства со своей фавориткой и «деловым партнёром» по кассе ссуд Алинкой Фигуриной. Обокравшая собственного отца, по наглости она вполне под стать своему любовнику. При помощи замысловатых «каторжных сплетений» (9, 47) Кишенский сумел завлечь в свои злокозненные сети бесхитростного до детскости русского дворянина Висленёва, женив его на Алинке и вынудив таким образом прикрыть честной русской фамилией отпрысков блудодеяния. «А имя моё? - запоздало сокрушается Висленёв, запутавшийся в хитросплетених «ростовщика, процентщика», - и ведь все знают, а дети, чёрт их возьми, а дети... Они «Висленёвы», а не жиды Кишенские» (9, 46).

Вопрос вызывает другое: почему элегический эпилог одного из самых одухо­творённых романов Тургенева «Дворянское гнездо» используется в ситуации, связанной с тёмным, преступным образом Кишенского?

Тишка Кишенский не только скаредный ростовщик, держатель ссудной кассы, но и продажный газетчик, умудрившийся сотрудничать одновременно в трёх разных изданиях противоположных общественно-политических направлений. Одну из своих пасквильных статеек он озаглавил «Деятель на все руки» (9, 233). Название как нельзя лучше подходит к нему самому и его разнообразной «деятельности». Этот «ростовщик, революционер и полициант» (9, 166), «подлый жид» (9, 138), как не раз его именуют в романе, нажил свой капитал аферами и предательством, в том числе, сотрудничая с полицией в качестве провокатора и шпиона.

Зловещая фигура Кишенского никоим образом не соотносится с благородным образом рус­ского патриота, дворянина Лаврецкого, чьи слова, мысленно произне­сённые «хотя с печалью, но без зависти, безо всяких тёмных чувств, в виду конца, в виду ожидающего Бога» (VII, 293), процитировал Горданов.

Очевидно, «Дворянское гнездо», как и другие произведения Тургенева, после прочтения которых «легко дышится, легко верится, тепло чувствуется», «ощуща­ешь явственно, как нравственный уровень в тебе поднимается, что мысленно благословляешь и любишь автора» [9], выступают в подтексте романа Лескова как морально-нравственный противовес злодейскому миру безнравственных и бездуховных людей, преступно уничтоживших в себе Боже­ское начало.

Таким образом, проекция на тургеневское творчество, цитаты, аллюзии, реминисценции, пе­рифразы, мотивы и образы позволяют реконструировать не только читатель­ский опыт персонажей Лескова, но и выполняют характерологические функции. Соотношения в художественном мире Лескова своего и «тургеневского» слова предоставляют возможность вы­явить речевую индивидуализацию, психологические особенности героев, выбор ими способа поведения и самого образа жизни. Тургенев и его творчество вплетаются в художественную ткань романа «На ножах» как положительный идеал, позитивный и высокий ориентир, противостоящий низменной морали дельцов нового толка.

О «многослойности» романа «На ножах» свидетельствует ещё один историко-литературный факт. К нему обращает фамилия Кишенский, вокруг которой возникает целое ассоциативное поле. Известно, что в творчестве Лескова, который любил, чтобы «кличка была по шерсти», сложилась своеобразная концепция заглавий и обоснования имён. Писатель признавал способность имени выразить внутреннюю суть человека.

Лексико-семантический ключ фамилии лесковского персонажа обнаруживается в украинском слове «кишėня», что в переводе означает «карман». (К слову - в настоящее время на Украине - «Велика кишеня» (в дословном переводе - «Большой карман») - наименование крупнейшей национальной сети розничной торговли и супермаркетов, поглощающей своих конкурентов).

Кроме того, этимология фамилии «жида Тишки Кишенского» уходит корнями в иврит и идиш. «Кишене» на идиш - «карман». На иврите слово «кис» также означает «карман». Созвучие с ивритским «кэсэф» - серебро, деньги - не случайно. Дизайнерский атрибут верхней одежды предназначен в первую очередь для хранения денег (ср.: карманные деньги).

В русской фразеологии «карман» синонимичен слову «кошелёк». Для сравнения: держи карман шире; тугой карман (или: тугой кошелёк, тугая мошна) - о наличии у кого-либо больших денег; тощий (пустой) карман (или кошелёк) - об отсутствии или недостатке денег у кого-либо; набить карман (или мошну) - разбогатеть, нажиться и т.д.

Делец, купец - «загребущая лапа» - набивает свой карман, свою мошну. Он, по словам Лескова в очерке «Пресыщение знатностью» (1888), «мошной вперёд прёт» (XI, 187). «Мужи кармана» (I, 85), «прибыльщики» и «компанейщики» (XI, 187) - так именовал писатель капиталистов, буржуа, банкиров, ростовщиков. Против их бесстыдных спекуляций Лесков выступал уже в ранней своей публицистике, а также в самом первом своём большом беллетристическом произведении - повести «Овцебык» (1862). Именно здесь впервые появляется образ капиталиста - «мужа кармана» - Александра Ивановича. Главный герой повести - чистый сердцем и помыслами бывший семинарист Василий Богословский - с горечью вынужден признать: «Некуда идти. Везде всё одно. Через Александров Ивановичей не перескочишь» (I, 85). Впоследствии пессимистическое слово-образ «некуда» стало названием нового романа Лескова «Некуда» (1863).

Поэтика и символика онима «Кишенский» значением «муж кармана» не исчерпывается. Фамилия персонажа, извивающегося в мошеннических махинациях и тёмных интригах, не может не вызвать зрительную ассоциацию с отвратительным клубком кишащих змей. Это впечатление дополняют аллитерации шипящих и свистящих звуков имени и фамилии «Тихон Кишенский». Звуковые ассоциации, вызываемые именем, также значимы в поэтике писателя. Это подтверждает лесковская публицистика, поднимающая проблему исследования имён. Так, в статье «О русских именах» Лесков называет славянские имена «приятными для слуха» [10]. Писатель призывает способствовать «отрадному возвращению народ­ного вкуса к именам приятного, родного звука и понятного значения»[11].

Таким образом, Лесков чутко различает «своё - чужое» в ономастике. Инородными именами, как правило, наделяются у него отрицательные персонажи, далёкие от Бога, народа и Родины. Так, например, «аляповатые и малоприглядные» нигилисты в романе «Обойдённые» (1865) награждены «от­менно неблагозвучными нарицаниями - Вырвич и Шпандорчук» [12].

В чужерод­ной фамилии «Кишенский» также нет ни «родного звука», ни сразу «понятного значения»; приятной для слуха её также не назовёшь.

Семантика слухового и зрительного образа «кишащих змей» уводит далее к библейской и метафизической образности - змея-искусителя, врага рода челове­ческого, сатаны. В романе «На ножах» Тишку Кишенского сопровождают признаки ин­фернальности. Он представлен не просто как «вёрткий фельетонист, шпион, социалист и закладчик» (9, 474) со своими «жидовскими слабостишками» (9, 150), ведущий «дело по двойной бухгалтерии» (9, 150). Его тёмные деяния по­казаны Лесковым как действие адской силы - «незримая подземная работа» (9, 183), «затемняющая» и «перетемняющая» людей, с которыми он «привык по-жидовски считаться». Дворянин Висленёв, запутан­ный в сатанинские тенета Кишенского, чувствует, что «вокруг него всё нечисто: всё дышит пороком, тленью, ложью и предательством» (9, 191).

Таким образом, философия имени в романе Лескова намного сложнее, чем может представиться на первый взгляд. Фамилия является иносказанием, функционально-оценочной характеристикой персонажа.

Лесков избегал «плакатных» именований для своих героев. В то же время его внимание привлекали особенные имена и фамилии. Морфологиче­ски и фонетически необычная фамилия «Кишенский» позволяет высказать гипотезу о том, что она не выдумана писателем, а могла быть ему знакома, была у него на слуху.

В те же годы, когда Лесков работал над романом «На но­жах», имениями Тургенева с конца 1866 года до середины 1870-х годов управлял Никита Алексеевич Кишинский, о нечестности которого молва распространилась весьма широко. Можно предположить, что Лескову («В литературе меня считают орловцем», - неоднократно подчёркивал он), не прерывавшему связей со своей «малой родиной», были известны эти факты, представляющие не только филоло­гический, но и культурно-исторический интерес. Нечистый на руку управляющий Тургенева, который распоряжался таким образом, что буквально разорил писа­теля, мог послужить одним из реальных прототипов Кишенского в романе «На ножах».

Из обширной переписки Тургенева с Кишинским явствует, что писатель без­раздельно доверял своему управляющему, в котором желал видеть «честного и деятельного человека» [13] (деятеля на все руки - в хорошем смысле). Письмо Тургенева к Кишинскому от 3 (15) апреля 1867 года заканчивается следующим обращением: «прошу Вас знать одно: я никогда не доверяю вполовину, а Вам я доверяю, а потому не смущайтесь ничем и делайте спокойно своё дело» (6, 220).

Кишинский действительно «не смущался ничем», беззастенчиво пользуясь в свое­корыстных интересах оказанным ему безграничным доверием, и за время своего управления нанёс всемирно известному русскому писателю большой материальный ущерб; махинациями приобрёл себе земли и имение Сидоровку.

А.А. Фет, другие друзья и соседи Тургенева по орловскому имению предупреждали писателя о злоупотреблениях Кишинского. Тургенев отвечал Фету из Буживаля: «Не сомневаюсь в том, что Кишинский нагревает себе руки» (10, 143). В то же время писатель долго не мог поверить в нечестность своего управляющего, относя известия об этом в разряд досужих сплетен: «не можете ли Вы - под рукой, но достоверно - узнать, где и какое он купил имение? - спрашивал Тургенев Фета. - Сплетников, Вы знаете, у нас хоть пруд пруди» (10, 143).

Даже убедившись вполне, что происки Кишинского не пустые слухи, писа­тель сохраняет доброжелательное отношение к своему управляющему. С добро­сердечием, открытостью и доверчивостью Тургенев по-человечески стремится найти оправдания хищениям его имущества. В ответ на недо­шедшее до нас письмо Кишинского, в котором тот, очевидно, пытался «замести следы», Тургенев писал: «Сплетни, о которых Вы упоминаете, напрасно Вас тревожат. Вы знаете довольно мой характер: я на такого роду заявления совер­шенно неподатлив. Я нахожу совершенно естественным и благоразумным, что Вы позаботились о приобретении себе недвижимой собственности - это Ваш долг как семейного человека. <...> Впрочем, благодарю Вас за Вашу откровенность. <...> А потому, повторяю, Вам тревожиться нечего. <...> Фет написал мне о приобретении Вами земли, но я оставил это без ответа» (10, 176); «Вы можете быть совершенно спокойны насчёт сплетен по поводу забранных Вами материа­лов <...> Я не имею привычки обращать на них внимания - и, коли доверяюсь, то вполне. Доверие моё к Вам именно такого рода» (10, 318).

Подобных заверений немало в письмах Тургенева к Кишинскому. Однако вряд ли по ним можно судить о недальновидности либо житейской непрактично­сти писателя. Скорее это свидетельствует о благородстве его натуры, о неизмен­ной вере в торжество добрых начал человеческой природы.

В то же время Тургенев начинал догадываться о нечистоплотном ведении его дел Кишинским. Несколько раз писатель просил избавить его капитал от «жидов­ских процентов» (10, 300). Справедливо подозревая о махинациях со своим имуще­ством, писатель вынужден был обратиться к брату Н.С. Тургеневу с просьбой проконтролировать действия управляющего: «Побывай в Спасском или выпиши к себе в Тургенево Кишинского, и пусть он тебе растол­кует хорошенько, какую операцию он намерен предпринять <...>, чтобы избег­нуть жидовских (11!) процентов Тульского банка. <...> мне кажется неслыхан­ным, чтобы под залог недвижимого имения безо всякого долгу драли такие проценты!» (11, 40).

Адре­суясь с тем же вопросом к Кишинскому, Тургенев настойчиво и, по всей видимо­сти, уже не в первый раз («мне приходится только повторить мою просьбу» - 11, 46) требует: «изложите мне в подробности <...> ка­кого роду перезалог Вы хотите предпринять <...> для того, чтобы избавиться от процентов, справедливо назван­ных Вами жидовскими, - и как Вы от них избави­тесь - и почему (что для меня особенно неудобопонятно) при закладе недвижимого и хорошего имения в банке приходилось заплатить такие громадные проценты?» (11, 46).

Обращает на себя внимание, что это письмо писатель уже не подпи­сы­вает «преданный Вам Ив. Тургенев» или «доброжелатель Ваш Ив. Тургенев», как неизменно на протяжении нескольких лет он заканчивал свои послания Кишин­скому. На этот раз он ограничивается только сухой подписью «Ив. Турге­нев» без выра­жения каких-либо уверений и чувств.

Месяц спустя Тургенев, не получив вразумительного ответа от Кишинского, который, по всей видимости, пытался запутыванием дела ввести писателя в заблуждение, скрыть жульничество, снова обращается к управляющему: «Не могу, однако, не заметить, что факт платежа 11 процентов под залог недвижи­мого, чистого от долгов, отличного имения - <...> мне представляется чем-то чу­довищным!! <...> я брожу, как во тьме - и знаю только одно: имение моё зало­жено за какие-то жидовские проценты. Пожалуйста, потрудитесь всё это мне хорошенько растолковать и в исполнение моей просьбы отвечать отдельно на ка­ждый вопрос» (11, 60 - 61).

Однако Кишинский не торопился прояснить ситуа­цию, и в новом письме к нему снова находим недоумения Тургенева: «Вы на мои запросы не давали прямого ответа» (11, 69). Всё это не может не вызвать в читательском сознании ассоциацию с тёмными финансовыми спекуляциями «жида-ростовщика» Тишки Кишенского в романе Лескова «На ножах».

Нельзя не изумиться деликатности и человеческой порядочно­сти Тургенева. Даже в «чрезвычайной ситуации», когда обнаружились докумен­тальные свидетельства против Кишинского, Тургенев всё ещё боится обидеть управляющего несправедливым подозрением, продолжает быть с ним неизменно корректным и сугубо тактичным. Так, изучив приходно-расходные ведомости, красноречиво свидетельствующие об истинном положении дел, писатель адресу­ется к своему управляющему с прежней искренностью: «Я намерен сообщить Вам все соображения, которые были возбуждены во мне эти<ми> ведомостями, в полной уверенности, что Вы не усмотрите в моей откровенности ничего похожего на недоверие или сомнение; сама эта откровенность обусловливается убежде­нием, что я имею дело с человеком вполне честным, к которому следует отно­ситься с обычной во мне прямотою. <...> выходит, что расход равняется почти приходу - и, можно сказать, что овчинка не стоит выделки. Обо всём этом необходимо нужно основательно потолковать во время моего приезда в Россию <...> Ещё раз повторяю Вам, что Вы не должны видеть ничего для Вас неприят­ного в откровенных моих объяснениях» (11, 169 - 170).

По приезде Тургенева в Спасское летом 1876 года Кишинский произвёл на него совершенно иное впечатление, чем при знакомстве в Петербурге в марте 1867 года, когда П.В. Анненков порекомендовал Тургеневу нового управляющего. После первой встречи с Кишинским Тургенев писал Полине Виардо: «Он мне нравится - это человек с энергичным открытым лицом, смотрит прямо в глаза» (6, 166). Теперь от Тургенева не укрылись лицемерие и неискренность управляющего. Впечатление некой поддельности, ненатуральности создаёт сама его внешность: «Бородач Кишинский только потрясает своей бесконечно густой бородой и выставляет фальшивые зубы - от него толку мало» (11, 282), - пишет Тургенев из Спасского И.И. Маслову.

На месте, в своём «родимом гнезде» (11, 282), писатель, наконец, смог во­очию убедиться в справедливости давно распространявшихся толков о злоупот­реблениях и мошенничестве его управляющего. К чести Тургенева, не раздумы­вая, он обратился к решительным мерам: «я вынужден произвести завтра в воскресенье своего рода государственный переворот и свергнуть моего Абдул-Азиза, г-на Кишинского, оказавшегося мошенником, которого я поймал с полич­ным. <...> если я его ещё оставлю тут, он оберёт меня дочиста» (11, 628 - 629).

В письмах того же периода к П.Ф. Самарину, А.М. Щепкину Тургенев также именует Кишинского «Абдул-Азизом» (11, 292; 294), сравнивая своего управляющего с турецким султаном, расхищавшим государственную казну. Помимо того, восточное имя, отягощённое такими неприглядными истори­ческими ассоциациями, в контексте среднерусского духовного пространства производит впечатление чего-то постороннего, инородного. «Абдул-Азиз» по сути своей чужероден среднерусской усадьбе, расположенной в самом сердце России, и не способен пра­ведно ею управлять.

Согласно официальной версии, реальный Абдул-Азиз покончил с собой, вскрыв себе вены ножницами. В записке к А.М. Щепкину Тургенев говорит, что ему «удалось свергнуть Абдул-Азиза, не прибегая к ножницам» (11, 294).

Упоминание об остром, в данном случае - смертоносном, предмете в реально-историческом контексте порождает зеркальную литературную ассоциацию - опять-таки с рома­ном Лескова, герои которого пребывают друг с другом «на ножах». В частности, о Кишенском сказано, что «долговременная жизнь на ножах отуманила его прозорливость и отучила его от всякой искренности» (9, 475). Лесковская харак­теристика литературного персонажа прямо соотносится с реально существовав­шим Кишинским, который утратил осторожность и почти в открытую грабил Тургенева. «Надо Вам сказать, - писал Тургенев Ю.П. Вревской, - что я выезжаю из Спасского разорённым человеком, потерявшим более половины своего имуще­ства по милости мерзавца-управляющего, которому я имел глупость слепо довериться; я его прогнал» (11, 295).

Писатель вынужден был не просто уволить «грабителя Кишинского» (11, 300), но и выдать официальную доверенность на его уголовное преследование. В этом документе Тургенев устанавливает список преступлений своего управляю­щего: «оказалось, что г. Кишинский произвёл разные растраты принадлежащих мне сумм и имуществ, совершил недобросовестные контракты и, вообще, допус­тил злоупотребления и беспорядки, причинившие мне существенный вред и убытки, обманул, таким образом, вполне данную ему от меня доверенность. Вследствие сего я прошу Вас принять на себя труд преследовать по законам г. Кишинского в порядке гражданского или уголовного судопроизводства» (11, 358 - 359). Было ли возбуждено уголовное дело в отношении Кишинского, до настоящего времени остаётся неизвестным.

Кишенский в романе Лескова «На ножах» сумел остаться в тени, уголовному преследованию и суду Божьему подверглись другие его сообщники и жертвы.

Явную оппозицию тёмным силам составили любимые герои Лескова, испо­ведующие христианские идеалы любви, милосердия, деятельного добра: правед­ница Александра Ивановна Синтянина, «испанский дворянин» Андрей Подозё­ров, отец Евангел. Как скрытую оппозицию тёмному, безлюбовному, безбожному миру в архитектонике «На ножах» можно рассматри­вать тургеневское творче­ство, которое, по впечатлению М.Е. Салтыкова-Щед­рина, наполняют «прозрачные, будто сотканные из воздуха об­разы, это начало любви и света, во всякой строке бьющее живым ключом» [14].

Текстуальные связи романа Лескова «На ножах» и творчества Тургенева свидетельствуют о глубоком проникновении художников слова в истинную сущность изображаемого; помогают понять, как сквозь зеркальную призму тургеневского и лесковского творчества проступает неисчерпаемая сложность жизни, как «мимотекущий лик земной» соотносится с вечным, непреходящим.

Алла Анатольевна Новикова-Строганова, доктор филологических наук, профессор

город Орёл

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. М.: ГИХЛ,  1956 - 1958.  - Т. 11.  - С. 12. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома римской цифрой, страницы - арабской.

[2] Вестник литературы. - 1920.  - № 7.  - С. 6. 

[3] Амфитеатров А.В. Собр. соч. - СПб., б/г. - Т. XII.

[4] Журнальное обозрение // Дело. - 1871. - № 1. - С. 93.

[5] Лесков Н.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. - Т. 9. - М.: ТЕРРА - Книжный клуб, 2004. - С. 763. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы арабскими цифрами.

[6] Христианская жизнь по Добротолюбию. - М.: Свято-Данилов монастырь, 1991. - С. 121.

[7] Св. Иоанн Лествичник. Лествица. - СПб.: Фонд «Благовест», 1996. - С. 156.

[8] Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. - Сочинения: В 15 т. - Т. 8. - М.; Л.: Наука, 1964.  С. 248. Далее произведения И.С. Тургенева цитируются по этому изданию с обозначением тома римской цифрой, страницы - арабской.

[9] Салтыков-Щедрин М.Е. Полн. собр. соч. - Т. XVIII. - М.: Гослитиздат, 1939. - С. 143 - 144.

[10] Лесков Н.С. О русских именах // Новости и Биржевая газета. - 1883. - № 245.

[11] Лесков Н.С. Календарь графа Толстого // Русское богатство. - 1887. - № 2. - С. 196.

[12] Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова: По его личным, семейным и несемейным записям и памятям: В 2 т. - М.: Худож.лит., 1984. - Т.1. - С. 372.

[13] Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. - Письма: В 13 т. - Т. 5. - М.; Л.: АН СССР, 1963. - С. 310. Далее письма И.С. Тургенева цитируются по этому изданию с обозначением тома и страницы арабскими цифрами.

[14] Салтыков-Щедрин М.Е. Полн. собр. соч. - Т. XVIII. - М.: Гослитиздат, 1939. - С. 144.

http://ruskline.ru/analitika/2013/02/28/na_vse_kopyta_kovany/