Можно ли потерять себя в Церкви или несколько слов об отношении к себе. Епископ Саратовский и Вольский Лонгин

Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что самой большой ценностью в современном мире считается человеческое “я”. С малых лет человеку внушают, что нет ничего важнее отстаивания им собственных интересов, нет ничего интереснее и прекраснее проявлений его индивидуальности, какими бы они ни были.

Нам говорят, что такое самоощущение — естественный и закономерный результат развития человечества, воплощение его самых светлых идеалов, которые были заложены в эпоху античности. Правда, сомнительность такого мировоззрения уже в античные времена (когда, кстати, представление о личности было довольно смутным) была очевидной. В еврипидовской “Медее” муж оставляет героиню, отнимает у неё детей, а саму её изгоняет, — потому, что опасается её мести. Но его представление о характере супруги оказывается неполным: на издевательский вопрос вестника: “Что у тебя осталось, гордая Медея?” она в ярости отвечает: “Я! И этого достаточно”, — и приступает к планомерному уничтожению людей: убивает соперницу, её отца и собственных детей. Вот такое ви́дение человеческого “я” в его наивысшем проявлении оставил нам в наследство великий греческий драматург.

В нашем обществе с советских атеистических времён сохраняются некие стереотипы. Один из них провозглашает свободу личности вершиной человеческой культуры; второй указывает на Церковь как на институт подавления человеческой личности, всех её свободных проявлений.

К сожалению, стереотипы страшно живучи, причём чем больше они лишены обоснования, тем сильнее укрепляются в качестве прописной истины. Те, о которых мы говорим, приняты даже в самых образованных кругах, потому что при сколь угодно высоком образовательном статусе знания человека о христианстве и Церкви могут быть совершенно превратными. И поскольку сегодня в Церковь приходят, как правило, взрослые, вполне сложившиеся люди, то даже если они всерьёз ищут Бога, с уважением воспринимают то церковное учение, которое познают, они всё равно подчас спотыкаются об эти стереотипы и начинают задумываться: не теряет ли человек в Церкви собственное “я”?

Действительно, в Церкви внимание к слову “я” всегда было очень пристальным и настороженным. С одной стороны, признавая высочайшее достоинство человека как образа Божия, Церковь говорит о том, что каждый из нас индивидуален и неповторим. Индивидуальность — это то, что заложено в человека Богом: совокупность его талантов, способность к миропознанию, — и в таком понимании слово индивидуальность не несёт никакого отрицательного смысла.

Но современный мир называет индивидуальностью, собственным “я” нечто совершенно другое — то, что святые Отцы понимали под словом самость. Самость — это когда человек делает своё “я” мерилом всего окружающего, а в конечном итоге — всего мироздания, и все события, происходящие вокруг, других людей, их поступки оценивает именно через призму своего “я”. В этом смысле даже с точки зрения расхожего представления о человеческой нравственности самость — недостаток, понятие того же ряда, что и эгоизм. А с точки зрения святых Отцов воля человека, понимаемая как его самость, — медная стена между ним и Богом (преподобный Пимен Великий).

Нашему современнику, как правило, ещё не обладающему опытом духовной жизни, трудно это понять. И это неудивительно, потому что мы даже не сознаём порой, насколько катастрофично то, что бóльшую часть информации об окружающем мире и о своей собственной природе человек получает сегодня из недостоверных источников, какими являются массовая культура, реклама и СМИ. Вся мощь этого потока направлена на то, чтобы взрастить в человеке непоколебимую уверенность в абсолютной ценности его собственного “я”. К чему это приводит?

На уровне своей внутренней жизни человек оказывается совершенно дезориентированным. Находясь на воображаемом пьедестале, он не может построить нормальные, здоровые, добрые взаимоотношения с людьми, тем более — предать свою жизнь Богу, довериться Ему. На другом уровне, во всех областях человеческой деятельности это всё складывается в парадоксальную ситуацию: первенство уверенно завоёвывает воинствующий непрофессионализм. И это неудивительно: если человек стремится утвердить своё “я”, свою индивидуальность как самое ценное, что есть на свете, то учиться необязательно, осваивать азы профессии, так называемую “школу” — излишне, изучать и учитывать опыт предыдущих поколений — напрасная трата времени. Сплошь и рядом мы видим: непрофессионал дерзает войти в сообщество профессионалов, просто заявив: “А я вижу это так”. И люди, которые понимают, что это его «ви́дение» не стоит выеденного яйца, что оно наивно и даже безумно, уже боятся называть вещи своими именами, поскольку их могут обвинить в неуважении к личности. Возникает лавинный эффект: человек случайно или преднамеренно встретился и поговорил с кем-то “нужным”, тот благодушно решил, что в речах его что-то есть, помог опубликовать нечто в газете, а то и выступить по телевидению... И дело сделано: отныне его будут и печатать, и приглашать, и представлять как философа-политолога-историка-культуролога (и очень скоро — со всесокрушающим довеском наш известный...). И даже не потому только, что критерии истинного знания размыты и что СМИ обладают колоссальной силой воздействия, но и потому что считается необходимым уважать право личности на личное мнение и на высказывание этого мнения. Правда, при этом заметно, что во всех проходящих в СМИ общественных дискуссиях некоторые выступающие “более равны”[1]...

Эффект “голого короля” из сказки Андерсена со временем не только никуда не исчезает, но наоборот, усиливается, — может быть, и потому, что не находится эфирного времени для ребёнка настолько наивного, чтобы он мог крикнуть: “А король-то голый!” [2]. Особенно заметно это на примерах так называемого авангардного искусства: вещи, которые на взгляд огромного количества людей являются всего лишь новым платьем короля, занимают места в музеях, о них пишут книги, их изучают, продают и покупают за огромные деньги. Из них даже устраиваются выставки в … притворах храмов.

Символом, знаковым явлением авангарда считается “Чёрный квадрат” Малевича. Мне всегда было интересно узнать, что на самом деле думал этот художник, видя такой ажиотаж вокруг своих бесчисленных чёрных (красных, белых) квадратов (крестов, кругов)? Очень показательно, что как на первой выставке, где был представлен “Чёрный квадрат” (в 1915 г.), так и на совсем недавних экспозициях, в состав которых он входил, подчёркивалось, что эта картина занимает место иконы в красном углу, что она создана в противоположность иконе [3]. Всё это, конечно, не случайно. Путь человека, каким видит его современное искусство — это путь к абсолютной самости, который не просто уводит творение от Создателя, заставляя забыть о Нём, но и придаёт безумную смелость бросать Ему вызов (Рече безумен в сердце своем: несть Бог [Пс 13:1]).

Невозможно отрицать, что древнерусская культура обогатила человечество несомненными шедеврами. А между тем её по праву можно назвать культурой смирения; наверное, это её главное основополагающее свойство. Но беда в том, что стараниями многих поколений общественных, политических деятелей и публицистов слово смирение в языке секулярного общества приобрело несвойственный ему смысл чего-то серого, умственно и эстетически убогого, заурядного.

На самом деле смирение — это глубоко укоренённое в сознании понимание сущности предстояния человека перед Богом. Смирение — это умение властвовать собой перед лицом Божиим, трезвое понимание своей роли в мире, причём не только относительно его Творца, но и относительно других людей, — и не только людей, но и всякой твари. Смирение человека творческого способствует расцвету его таланта, между тем как личностные амбиции зачастую ведут к творческой деградации. Вопреки распространённому мнению, уныл и однообразен — грех, ибо отец его, он же князь мира сего, пуст и бесплоден. Бог же как совершенный Творец одаривает смиренного творческим даром: Бог гордым противится, а смиренным дает благодать (Иак 4:6).

Попытаемся рассмотреть, как именно проявляется смирение в культуре Руси, и начнём с речевой культуры. Обратитесь к любому памятнику древнерусской письменности — и вы увидите, что автор, летописец, переводчик, составитель, переписчик всячески подчёркивают, что их собственный труд совершенно ничтожен, незначителен. В этом — глубокое понимание того, что творчество есть дар Божий, а такое понимание влечёт за собой и искреннее самоумаление пред Богом. Оно ничего общего не имеет с униженностью; просто человек испытывает благодарность к Творцу и умеет трезво взглянуть на себя: Кто Он — и кто я?

Нужно сказать, что жёсткого требования анонимности письменной культуры в Православии нет. Творения отцов Церкви личностны; в православной гимнографии приняты указания на авторство: в богослужебных книгах перед текстом канона или стихиры обычно пишется, например, творение господина Иосифа. В самих текстах канонов имя их авторов может быть заключено в виде акростиха, так называемого краегранесия: первые буквы тропарей образуют соответствующее надписание.

В молитве перед отпущением грехов кающемуся священник называет себя недостойным, и это не фигура речи, а трезвая констатация. Точно так же ощущают своё недостоинство и те, кто создаёт произведения церковного искусства. Так, когда иконописец готовится к своему труду, он не только подбирает и грунтует доску и выбирает образцы, но и себя готовит постом и молитвой. Для него время написания иконы — это время духовного труда, предстояния перед Господом. И вот — с древнейших времён ни один иконописец никогда не ставил своего имени на иконе [4]. Это было немыслимым, потому что когда человек творил в Церкви, посвящая свой труд Богу, ему не приходило в голову каким-то образом отмечать своё авторство.

Современная текстология отмечает некоторые взаимозаимствования в книгах святых Отцов. Сегодня использование никак не выделенных цитат назвали бы плагиатом, автора укорили бы в использовании чужой интеллектуальной собственности. Но когда замечательный мыслитель и подвижник, подаривший миру удивительные по своей глубине толкования Священного Писания или описание аскетического опыта, вдруг вносил в свой текст “без кавычек” слова какого-то другого автора, это вовсе не было признаком творческой беспомощности — просто здесь этот текст был уместен, потому что очень точные слова относительно описываемого явления уже были найдены[5]…

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу (Пс 113:9). Эти слова псалма были очень глубоко поняты и приняты христианскими авторами, ведь по мере духовного роста человека его чувство самости уступает место чувству общности в Боге.

* * *

Приходя в Церковь, человек просто не может “потерять себя” — человеческая душа пред Богом не может потеряться, она драгоценна для Него. Однако если он по-настоящему становится христианином — меняется его восприятие мира, его чувства и поступки. И хотя они становятся более правильными, это может быть непонятным для окружающих — так рождаются упреки “со стороны” в том, что человек потерял себя. Насколько они оправданы?

Когда христианин начинает борьбу с грехом, он видит, что в его жизни многое не так, но не имеет ещё навыка “различения духов”, не имеет рассудительности и трезвости (а это самые ценные и на самом деле самые тяжело приобретаемые качества). У него зачастую нет перед глазами живого примера христианской жизни. Порой нет и духовника, с которым можно было бы посоветоваться. Главная проблема современного христианина — он обрёл веру, но не знает, как ему реализовать её в своей жизни, как жить по-христиански. Ему хочется совместить веру со своей привычной жизнью, — но необходимо ведь и от чего-то отказаться.

У неофита, который всю свою жизнь провёл вне Церкви, возникают вопросы, которые могут показаться кому-то маловажными: можно ли слушать музыку? а можно ли заниматься спортом? можно ли читать какие-то книги, кроме духовной литературы? Вот авву Дорофея прочитал, Феофана Затворника тоже… А можно ли, просто чтобы отдохнуть, Донцову с Акуниным?.. Как трудно оказывается оторвать от себя не только грех, но и какие-то устоявшиеся привычки, — то, что на поверхности!

Если уж говорить о допустимости или недопустимости чтения светской литературы, то здесь не может быть обязательных для всех категорических указаний. Всё зависит, во-первых, от того, кто читает, потому что на разных людей одна и та же книга может повлиять по-разному — помочь или повредить; а во-вторых, немаловажен и выбор литературы. Всё-таки есть книги однозначно вредные, отстаивающие в качестве ценностей прямо враждебные человеку (любому, а не только верующему) воззрения. Есть книги просто пустые, которые читают для того, чтобы развлечься, отвлечься (от чего?), наконец, просто-напросто убить время, — как будто его у нас с избытком, как будто не ценен в деле нашего духовного возрастания каждый миг. Точно то же и с музыкой — но никто ведь не призывает уверовавшего отвергнуть Баха, Моцарта, Вивальди.

На первых этапах человек часто движется ощупью, хотя на самом деле его интуиция во многом правильна. Очень многое из того, с чем он сроднился, живя без Бога, действительно лучше оставить, потому что это несовместимо с верой, с поведением христианина, — но нельзя перечёркивать всю свою жизнь. А поскольку дара рассудительности нет, то, конечно, какие-то щепки и летят…

* * *

Для того чтобы трезво относиться к самому себе, надо приобрести верное представление о человеческой природе. Надо помнить, что человек весь повреждён грехом, поэтому он легко склоняется ко греху, легко совершает его. Мы удобопреклонны ко греху, легче грешим, чем творим добро. И всё же именно наши разум и чувства дают нам способность к богопознанию. Наша вера — не “слепая”.

Разум, обученный рассуждать, владеет таким инструментом, как логика. Он способен наблюдать, анализировать, накапливать некие примеры одного ряда, связывать их друг с другом. Разум способен остановить человека, поддавшегося внезапно вспыхнувшему чувству. Человек, живущий эмоциями, чаще делает ошибки; не рассуждая, он может “наломать дров”.

Но что такое общение с Богом? Для человека оно ни на что не похоже. Логика подводит: у разума нет прецедента, он не может классифицировать, отнести общение с Богом ни к одному из привычных видов общения… А при этом чувства становятся тем открытым “окном”, в которое мы видим Бога. Однако нужно не просто увидеть Его и застыть поражённым, но принять, впустить Бога, открыть Ему двери своего сердца. И здесь уже должен вступить в действие разум: должно начаться познание самого себя, основ духовной жизни, должно прийти осознание своей греховности, немощи — тогда у человека появится воля к исправлению и всё будет более или менее правильно.

По мере того как человек, ведущий духовную жизнь, очищается и приближается к Богу, его “я”, его самость действительно исчезает — но не в привычном для нас смысле. Индивидуальность не уничтожается как нечто бессмысленное и никому не нужное — просто в человеке начинает действовать Бог. Он действует в нас настолько, насколько мы предоставляем Ему такую возможность, в зависимости от того, какое место мы позволяем Ему занять в нашей душе. Даже самая крохотная частица Божества неизмеримо больше любого нашего “я”, которое не уничтожается, не подавляется в верующем человеке — а растворяется в Боге. Духовная жизнь действительно меняет человека: из жертвы падшего мира он становится таким, каким его задумал Бог, то есть неизмеримо более совершенным, нежели он сам мог себе представить в самых дерзостных мечтах о том, каким он хотел бы быть.

Епископ Саратовский и Вольский Лонгин
Альфа и Омега, 2010, № 2 (58)

[1] В знаменитой сатире Дж. Оруэлла Animal Farm (это название переводили и как “Скотный двор”, и как “Ферма животных”, и по-другому) приводятся законы “общества всеобщего равенства” и поправки к ним: Все животные равны — но некоторые более равны. — Ред.

[2] Это усиление в современном обществе подметил в своё время Евг. Шварц: если у Андерсена вся коллизия разрешается именно этим правдивым восклицанием ребёнка, то в пьесе Шварца король реагирует так: “Я нарочно ... Я повелеваю: отныне все должны венчаться голыми!”. —Ред.

[3] Один современный искусствовед-священник на вопрос о содержании этой картины ответил лаконично: “Бездна; какое там ещё может быть содержание?”. —Ред.

[4] В позднее время это правило, к сожалению, стало нарушаться. С XIX в. отдельные иконописцы некоторых школ (например, Палеха) писали свои имена микроскопическими буквами на полях икон, а чаще — на обороте. Но это можно считать исключением, подтверждающим правило. — Ред.

[5]Лингвистическая семантика утверждает, что мысль, высказанная человеком, становится достоянием всего человечества. Эта закономерность не отменяет авторского права хотя бы потому, что “работает” на более высоком уровне: никто не собирается отнимать у сэра Исаака Ньютона его бином, но пользоваться им может каждый. — Ред.

Источник: Православие и современность