ЛИТОВСКИЙ ЭМИГРАНТ ПРЕПОДОБНЫЙ ТИХОН ЛУХОВСКОЙ

Рассуждая о путях развития русской государственности, легко задаться вопросом, отчего в противостоянии Западной и Восточной Руси победил не Вильно или, скажем, Краков, а город на семи холмах… Отступничество литовской знати от святынь и самого духа Православия, с перспективой утраты имперского характера государственности, было, несомненно, фактом промыслительным, а идеалы, жизненные приоритеты как отдельной личности, так и социально-этнической группы обусловили зеркальное действие Божественного Промысла.

Какие же именно черты восточнославянской альтернативы склонили чашу весов истории в сторону Москвы? Ответ на этот вопрос можно, пожалуй, найти в житиях тех святых, которые в критический для литовского Православия момент перебрались под опеку Третьего Рима, ведь именно они как никто другой остро должны были чувствовать духовные нестроения общественной жизни, витавшие в воздухе современной им Литвы. Поэтому определить потаенный нерв святости этих изгнанников и перебежчиков – значит приблизиться к пониманию хода развития истории всего Вселенского Православия XV–XVI вв.

Какие черты восточнославянской альтернативы склонили чашу весов истории в сторону Москвы?

Так, одним из наиболее известных святых литовцев того времени был преподобный Тихон Луховской, день памяти которого (16/29 июня) на севере Руси называли Тихоновым днем. Большую часть своей жизни Тихон провел в Вильно, состоя в воинской службе. Учитывая, что время рождения преподобного обыкновенно относят к первой половине XV века, следует полагать, что заключение Флорентийской унии (1439 г.) пришлось на детские или юношеские годы жизни святого, тогда как окончательное оформление разделения Русской митрополии на две части (1469 г.) – Западную, подчиненную патриарху-униату, и Восточную, автокефальную – совпало со зрелой порой жизни святого. А значит, трагедия разделения Русской Церкви на две противопоставленные части разворачивалась непосредственно на глазах преподобного.

Трагедия разделения Русской Церкви разворачивалась на глазах преподобного

Столица, близость к власти, успешная карьера военного – все должно было содействовать внешнему благополучию Тимофея (мирское имя преподобного), однако в 1483-м году он вместе с князем Федором Ивановичем Бельским бежит из Вильно в Москву. Почему именно тогда? Мог ли Тимофей быть случайным попутчиком неудавшегося путчиста, покусившегося на власть короля Казимира IV? Едва ли столь опасное единение могло произойти ненароком, и есть весомые основания полагать, что Тимофей участвовал в заговоре против Казимира. Однако в исторической перспективе эта акция оказалась лишь одним из малозначимых сражений в череде арьергардных боев за сохранение в Литве чистоты Православия – сражений, которым суждено было закончиться неудачей.

Тем не менее житие святого умалчивает о политическом контексте, обрамлявшем описываемые события, по всей видимости, полагая его слишком хорошо (и, несомненно, слишком печально) известным для того, чтобы говорить о нем напрямую. Причины, побудившие Тимофея оставить родину, представлены в тексте памятника так:

«И сей Тихон… возненавиде нестоятелный народ литовскаго вертения, понеже мнози от них укланяхуся в латыньство и во иныя различния ереси, и того ради отвержеся отечества своего и прииде вкупе со князем Феодором».

Тимофей стал Тихоном, воин царя земного вступил в воинство Царя Небесного

Перейдя на сторону Москвы, Тимофей, оставив зримую брань, посвятил себя брани невидимой, в процессе которой доводы и аргументы в пользу Православия в идеологическом споре с его оппонентами апеллировали непосредственно к небесам – Тимофей стал Тихоном, воин царя земного вступил в воинство Царя Небесного. При этом одним из важных оснований на пути принятия окончательного решения оставить мирскую жизнь стала красота и духовная наполненность богослужения московского типа, которое в Житии предстает отличным от литовского:

«И церковному благочинию дивляшеся, и тщание ко святым церквам много имяше, и служащих Богови велми любляше. И потом святыя обители многия начат проходити, и виде в них чин, и устроение, и благочестие, и всенощная пения совершающих».

Долгое время преподобный странствует по разным пустынным местам Костромской земли, удаляясь дальше и дальше от больших городов. По наблюдению П. Илинского, поводом к удалению Тихона из Москвы в костромской край, по всей вероятности, «служило то обстоятельство, что в это время князь Бельский, с коим он прибыл в Москву, был заточен в Галиче»[1]. Так или иначе, Божественный Промысл направлял преподобного в русскую глубинку, к затерянным в широте великорусских просторов крестам деревянных колоколен. Еще в XIX веке во многих уголках Костромского края жители хранили в памяти предания о подвигах преподобного, указывали на ветхие церквушки, устроение которых приписывалось самому Тихону.

Местечко Копытово, избранное преподобным для пустынных подвигов, оказывается на удивление неприспособленным к монашескому хозяйствованию:

«И зело бяше нужно место то, бе бо бор велий и отнюд непотребно, понеже песок безмерен бяше ту, а на друзей стране реки места непроходимая и болота велия, и к земледельству отнюд неудобно».

Вот почему землевладелец без колебаний позволяет преподобному вселиться в этой части своего надела. Впрочем, решение Тихона приводит его в недоуменное восхищение:

«“Аще бы сей старец крепости и терпения не стяжал, не бы такова места нужна искал”, яже о сем последи иным извеща».

Некоторое время спустя Копытово, а также города Лух, Вичуга и Кинешма перешли под власть князя Бельского, который когда-то был заточен в Галиче. Памятуя о прежней дружбе, новый владелец этих мест, со своей стороны, всячески содействовал устроению новой монашеской общины своего верного сторонника и слуги Тихона.

Обращает на себя внимание неподдельное смирение преподобного, о котором, в частности, говорит его отказ от священнического сана, сближающий преподобного с основателем русского монашества Антонием Печерским:

«Ни мольбы, ни увещания братии, ничто не помогло. Он остался непреклонен и, с своей стороны, умолял братию оставить его и избрать более достойного»[2].

Кроме того, Тихон искренне почитает выше своего достоинства духовное окормление как монахов, так и мирян:

«Он же, бегая от них, и не беседоваше с ними ничто же развее единаго словеси его, еже “Отступите от мне, да не соблазнитеся, понеже муж грешен есмь”».

Образ поведения преподобного воспринимается как неожиданный и выдающийся, поскольку окормление духовных детей считалось важнейшей вехой биографии преподобного.

Одной из характерных черт особого, тихоновского типа святости становится и крест мучительной болезни, выпавший на долю преподобного. Конечно, с материалистической точки зрения – перед нами случайный факт, констатирующий наличие довольно тяжелой формы заболевания у одного из исторических лиц, однако в свете богословского восприятия идеи спасительного рачения Бога о человеке Тихон оказывается достоин своего страдания:

«И в болезни велицей сыи от прогрызныя лютости, но ни во дни, ни в нощи никогда же не преста от молитвы и коленных преклянии. Его же беду сию страшно бяше видети, нозе бо бяху ему развращенне, занеже лоно и со истоком водным толико распухло бяше, яко же от единаго мала пошествия в таковых болезнех случающимся умирати».

В целом образ подвижничества преподобного ближе всего к духовному прецеденту, явленному заволжскими старцами во главе с Нилом Сорским, – преподобный подвизается в своей убогой пустыньке (по сути – скиту) в содружестве с двумя братьями – Фотием и Герасимом, отказывается принимать вольные подношения доброхотов, добывая себе пропитание от труда своих рук: «имеяше же и рукоделие токоренное и тем нужную потребу обреташе себе».

Многочисленные детали устроения быта тричисленной общины преподобного свидетельствуют о неподдельной, из сердца исходящей и определяющей миросозерцание преподобного любви к смирению, самоуничижению или, как писал Г.П. Федотов[3], кенозису Христову, вольному уничижению русских святых в подражание Христу. Кстати, конфликт, основанный на столкновении кенотического восприятия действительности преподобным и противодействии этому кенотическому modus vivendi в лице родителей преподобного, становится сюжетообразующим в Житии еще одного святого литовского перебежчика – преподобного Геннадия Костромского:

«Блаженныи же Григорие (мирское имя Геннадия – М. К.) болши своих родителей подвизашеся: всегда в крыле церковьне живяше, день и нощь моляшеся Богу. О сем же подвизи родителя его негодоваше: “Что ты, чадо, тако твориши, или еси страж церковный? Срам нам есть от человек твои лишний подвиг. Ходиве вкупе с нами в церкви Божии, идеже ти поручихом, храмы, пребывай в них в день, веселися с рабы своими, а в нощи опочивай на одре цветущем твоем”».

Именно после попыток родителей повлиять на Геннадия с целью изменить его смиреннолюбивый нрав юноша уходит из дому.

А так организовывал преподобный Тихон работу своей немногочисленной сельскохозяйственной артели:

«Утешения же ради ученик своих сый муж словесен, безсловесных естеством подражая, и впрязашеся сам в ярмо оралное, и повелевая учеником своим управляти орало на себе, добре земли бразды делати и всеяние семен к препитанию земнаго сего естества».

Так, по наблюдению П. Илинского,

«еле передвигающий ноги старец напрягает свои последние силы, чтобы не утруждать за себя ни других людей, ни даже животных, помня, что блажен человек, подобных себе любяй и скоты милуяй»[4].

Тихон стремился сохранить свои подвиги в строгой тайне от окрестных жителей

Впрочем, опасаясь тщеславия другого рода – более тонкого, а потому и более опасного – возношения величием своего смирения, Тихон стремился сохранить свои подвиги в строгой тайне от окрестных жителей:

«Преподобный же, егда ощушаше како подзиратаев трудов своих пустынных, и, аще и нужно дело подлежимое, и та вся поверг и со ученики своими отбегаше, и скрыяся от человек, да не будет хвалим тщею славою».

Все же, что делал преподобный во все дни своего монашеского подвига в Копытове, напоминает агиограф, он творил «в болезни от прогрызныя лютости».

Финальным аккордом в этой агиографической симфонии становится описание смерти преподобного, столь возлюбившего Христову нищету, что после его праведной кончины у безутешных учеников не нашлось и самых скромных погребальных одежд, для того чтобы «скутать» его многострадальное и многоболезненное тело. И если б на помощь не пришел суздальский епископ, тело Тихона пришлось бы погребать в его повседневных лохмотьях:

«Но не ведомо како вскоре уведа о сем епископ Суждальской, и вскоре посла свитку на соприятие телесе его, и гроб гвоздием железным збит».

Едва ли где-нибудь еще в русской агиографии найдем мы нестяжание столь непреклонное!

В перечне многочисленных чудес, составляющих большую часть Жития Тихона, хотелось бы упомянуть одно – вразумление инока по имени Феодосий, который «начат от гроба святаго явственно чюдесе ожидати». Несмышленый чернец с достойным лучшего применения постоянством стал приходить к гробнице преподобного, желая воочию лицезреть исцеления слепых, хромых и увечных по молитве Тихона. Однако вместо уверения этот новый Фома, как искуситель Духа Божия, был жестоко покаран:

«Вскоре убо той Феодосий впаде в тяжек недуг, от`емшися у него десной руце и левой нозе. И от того же недуга не моги ся ни двигнути ни единым составом, но токмо цел разум имяше».

Дело в том, что дар чудотворений, являемый преподобным по его преставлении, есть именно дар, акт личного волевого изъявления его милосердия, полученный им в награду за те физические и нравственные лишения, которые сам Тихон претерпел в течение жизни. И молитвенное обращение страждущего или его родных за помощью к преподобному есть необходимое и в высшей степени интимное условие возникновения «канала связи» между исцеляющим и исцеленным. Попытка же Феодосия стать сторонним наблюдателем чудес преподобного или даже заняться статистическим подсчетом его исцелений есть кощунственное проявление рационализма, столь свойственного католицизму, от которого и бежал преподобный в сторону Москвы. Впрочем, покаявшись в своем неверии, Феодосий сам, на своем личном опыте испытывает целительную силу молитвы преподобного.

Общепризнанным в агиологии фактом является признание того, что житие как жанр включает в себя «не только жизнь, понимаемую в биологическом смысле, но и жизнь после смерти, то есть длительное “присутствие” святого в исторической действительности»[5] в виде чудес и исцелений, однако Житие Тихона представляется уникальным по соотношению собственно биографической части и части, описывающей исцеления: описание посмертных чудес превышает биографический текст более чем в три раза. При этом каждое чудо последовательно вводит информацию, которую мы бы сейчас назвали персональными данными больного. Приведем таблицу.

Подробные сведения об исцеленных сопровождают каждую из 44 главок, повествующих о посмертных чудесах преподобного Тихона. По наблюдению А. Б. Мороза,

«подобная особенность в большей степени характерна для устного жанра мемората, где ряд конкретных бытовых деталей должен создавать ощущение реальности происходящего»[6].

Перед нами своего рода «адреса, пароли, явки» в следствии по установлению меры святости преподобного – свидетельства, скрупулезною рукою агиографа собранные воедино и присовокупленные к повести о жизненном пути Тихона, ведь

«обыкновенно чудеса записывались со слов самих испытавших на себе чудо, или же со слов очевидцев и свидетелей. Получив от святого чудодейственную помощь, человек считал священным долгом отправиться в монастырь – воздать благодарение преподобному и поведать о случившемся тамошней братии»[7].

Едва ли что-либо иное могло бы с большей убедительностью свидетельствовать о подлинности агиографического повествования, ведь для того чтобы «сфабриковать» чудеса в целях привлечения инвестиций в монастырь, устроенный учениками преподобного, достаточно было присовокупить к Житию две-три повестушки, написанные в условно-лубочном стиле. Однако в Житии Тихона мы имеем дело с чем-то совершенно иным, заглядывая через окно агиографического повествования в живой, будничный быт луховчан и их соседей.

Таковыми представляются основные черты характера и основные типологические особенности типа святости, явленные в Житии одного из наиболее прославленных на Московской Руси религиозных эмигрантов из Литвы. Мы не говорим, конечно, что добродетели преподобного Тихона суть отлитые в строках его Жития черты русской национальной религиозности, того Russian religious mind, о котором писал некогда Г. П. Федотов, – конечно, нет, но именно эти черты внутреннего, открытого сердцеведцу-Богу духовного портрета преподобного сделали его пребывание в Литве мучительным и в конечном счете невозможным и вполне вписали его в контекст московской преподобнической традиции – традиции, восходящей к молитвенному подвигу великого старца, игумена земли русской Сергия.