Юрий Химич — своего рода загадка в истории украинского изобразительного искусства. Будучи архитектором по образованию, он всю жизнь занимался живописью. Работая преимущественно гуашью, он пользовался ею настолько виртуозно, что она выглядела «живописнее» масла и темперы. Абсолютно не вписываясь в формат советской действительности — умудрился минимизировать конфликт с системой, сосредоточившись на творчестве. Всю жизнь рисуя храмы — по скромности никогда не рядился в тогу «духовного» художника, и в результате его творчество известно сегодня в церковной среде лишь узкому кругу ценителей.

Чтобы стать собой, нужно перестать быть кем-то другим. Казалось бы, что может быть проще и логичнее этого нехитрого жизненного принципа? Однако на практике быть собой оказывается не просто трудно, а почти невозможно. Общество скорее заинтересовано в социальной проекции человека — в его функции, роли, но никак не в нём самом. Опыт обнаружения себя настоящего — всегда связан с болью и добровольным отказом от многих социальных личин ради того, чтобы обрести одно-единственное, но присущее только тебе одному, лицо.

«Чтобы работа получилась, необходимо без сожаления отказываться от всего лишнего», — говорил своим ученикам Юрий Химич. И сам художник последовательно и без сожаления убирал «всё лишнее» не только из своих картин, но и из самой жизни. Полученная в институте специальность архитектора, карьера и связанные с ней маленькие радости советского художника, престижная техника масляной живописи, богемный образ жизни, дань модным среди художественного андеграунда течениям — всё это оказалось для Химича лишним. От всего этого он отказался, чтобы стать собой.

Юрий Иванович не принадлежал ни к «официозу», ни к андеграунду. Свою главную жизненную ставку он сделал не на то или иное художественное направление, а на само художественное делание. За жизнь Химич написал столько работ, что его наследие можно было бы без ущерба разделить между несколькими художниками, каждый из которых, несомненно, снискал бы славу «выдающегося». Наиболее удивительным, однако, следует признать не богатство наследия Химича, а практически полное отсутствие в нём слабых работ. «Шедевров немало, а слабеньких работ почти нет», — отмечают сегодня многие искусствоведы и художники, просматривая работы Химича.

Трепетно, по старинке, относясь к натуре, большинство своих работ художник создал на пленэре. Работал он молниеносно. Каждая линия наносилась с удивительной смелостью и почти безошибочно. Акварели Химича учил его педагог — известный художник Михаил Штейнберг, работами которого в своё время восхищался Марк Шагал. Определённое влияние имели и работы художников из общества «Мир искусства» — Лансере, Остроумова-Лебедева, Добужинского, Бенуа, Билибина, Лукомского. Впрочем, главными учителями Химича были натура и художественная практика. «Я был полон энергии, — вспоминал художник, — у меня было любимое дело, и я использовал время, кажется, крайне рационально — постоянно рисовал, рисовал, и ещё раз рисовал».

Имя в искусстве Химич получил уже в середине 1950-х годов, когда он виртуозно овладел техникой акварели. Эксперты причисляли его к лучшим акварелистам страны. Однако, достигнув более чем впечатляющих результатов в акварели... Химич отсекает её как «лишнее» — и начинает экспериментировать с гуашью. Художник считал невозможным передать в акварели архитектурные пейзажи Псковщины, которые он писал белыми ночами. «Получалось вроде неплохо, — вспоминал он позже, — но эти храмы были какие-то невесомые: белая архитектура будто растворялась в светлом фоне и теряла свою массу». Интерес к новой технике объяснялся и тем, что после серий великолепных акварелей, созданных в Самарканде и Бухаре, Химич понимал: лучших акварелей в его жизни уже не будет.

Хрущёвская оттепель стала для Химича, как и для многих других художников, временем экспериментов с формой. Плоскостность, смелые цвета, игра на контрастах, выразительные чёрные линии — всё это, с одной стороны, передаёт нерв исторической эпохи, а с другой — свидетельствует о том, что художник ещё ищет свой собственный художественный язык, оттачивает мастерство. Зрелый период в творчестве Химича наступает с середины 60-х, когда он вновь возвращается к реализму, уже более созерцательному и символичному. В этот период в Химиче просыпается удивительная способность видеть вещи, и в частности архитектуру, словно изнутри. Но главной его чертой становится умение изобразить архитектурный памятник в жанре портрета — увидев в нём то особенное, что конституирует его уникальность, подмечая и выражая душу памятника, его суть. Архитектура никогда не производит в его картинах впечатление фальшивой театральной декорации. И храмы, и другие архитектурные сооружения у Химича всегда живые и настоящие.

Влюблённость в храмовую архитектуру и роспись появилась у Химича ещё во время учёбы в аспирантуре. В СССР того времени не было формального и жёсткого запрета на изображение храмов, но это, мягко говоря, и не приветствовалось. Дополнительные проблемы художнику создавала и его гражданская позиция. В начале шестидесятых Химича и его коллегу Сергея Крыжицкого командировали в Закарпатье — фиксировать архитектурные памятники. Атеистическое государство было заинтересовано в «законном» сносе чуждых его идеологии «объектов культа». Поэтому, отправляя молодых архитекторов в командировку, киевские чиновники дали им неофициальное указание — список храмов, имеющих архитектурную ценность, должен быть радикально сокращён. Однако Химич и Крыжицкий не только не сократили, но и существенно расширили список памятников храмового зодчества Закарпатья, представляющеих ценность для истории украинской архитектуры. Так, благодаря мужественному поступку Химича и его коллеги, уникальные закарпатские храмы были спасены, а молодые архитекторы сами попали в список идеологически неблагонадёжных.

Человек с мольбертом, каждый день восхищённо смотрящий на Святую Софию. Именно таким запомнился Химич киевлянам, любившим гулять в 70-е годы по территории Софиевского заповедника. Удивительно, что у Химича, который столько раз рисовал Софию, она всегда выходила по-новому. «Я люблю Софию, потому что у неё нестареющая душа», — часто повторял художник. Каждая его работа красноречиво свидетельствует, что слова эти — не просто красивая фраза; за ними — зоркое, глубокое видение сути. Видение, доступное лишь человеку, отказавшемуся от всего лишнего, чтобы стать собой.