Безумно, мудро, незабвенно. Марина Бирюкова

О книге Евгения Погожева (Е. Поселянина) «Очерки из истории русской церковной и духовной жизни в XVIII веке»

Когда читаешь о XVIII веке, складывается впечатление, что Россия за эти сто лет прожила не один век, а несколько. Столько невероятных событий, столько перемен! Петровские реформы и их последствия, дворцовые перевороты, тайные убийства и секретные узники, небывалый по размаху и мощи Пугачевский бунт, славные победы русского оружия, вторжение в русский мир западной мысли с идеями Просвещения, географические открытия и присоединение новых земель, рождение русской литературы, музыки, живописи, науки…

«Нет, ты не будешь забвенно, столетие безумно и мудро»,— писал один из представителей этого века, не лучший, может быть, но нашедший глубокую формулировку. Безумно, мудро и незабвенно — эти слова относятся не только к государственной и общественной жизни XVIII века, не только к культуре, но и к церковной истории тоже. Столетие, начавшееся при Петре и завершившееся при Павле, оказалось невероятно тяжелым, противоречивым и трагическим, но вместе и плодотворным, и благодатным для Русской Православной Церкви.

Книга весьма известного — и при жизни, и сегодня — церковного историка и писателя Евгения Погожева, публиковавшего свои труды под псевдонимом «Е.Поселянин», именно потому так и интересна, что освещает все стороны тогдашней церковной жизни, и славные, и прискорбные. Автор рассказывает о последствиях синодального пленения Русской Церкви, о том, как в эпоху императрицы Анны Иоанновны Православие в России оказалось религией дискриминируемой и преследуемой, о секуляризации церковного имущества при Екатерине Великой. Незабываемы страницы, посвященные мученикам той эпохи, заступникам веры: епископу Феофилакту (Лопатинскому), замученному палачами Бирона, и митрополиту Арсению (Мациевичу), который умер в заключении под навязанным ему именем Андрея Враля. На стене его камеры осталась надпись «Благо, яко смирил мя еси».

Читая книгу Погожева, мы близко знакомимся с великими святителями XVIII века: Митрофаном Воронежским, Димитрием Ростовским, Иоасафом Белгородским, Тихоном Задонским. Автор говорит о них тепло, взволнованно и трогательно: они — родные для него, и с его помощью становятся родными нам. Вот Митрофан, епископ Воронежский: он отказывается идти к царю Петру (строившему, как известно, корабли на Воронежской верфи), поскольку дом, в котором государь остановился, украшен изображениями римских богов. «Самовластный Петр пришел в ярость и угрожал святителю казнью. Святитель настаивал: лучше умереть, чем присутствием своим и боязливым молчанием одобрять язычество». Твердость епископа, его готовность к мученичеству производит на беспощадного к противникам Петра такое впечатление, что дело кончается миром, «болванов» из дома убирают.

Архиепископ Новгородский Иов, живи он в наше время, возглавлял бы, скорее всего, Синодальный отдел по благотворительности и социальному служению. Он устроил и содержал в Новгороде три больницы, странноприимницу и приют для брошенных детей, и сам много времени проводил «подле своих найдёнышков» (сколько любви в самом слове!).

А вот эпизод из жизни святителя Иоасафа, епископа Белгородского: «В Белгороде содержался под караулом важный политический преступник. Святитель посылал ему ежедневно кушанье со своего стола. Об этом узнал губернатор и заметил епископу, что он напрасно заботится о враге государства <…> Святитель Иоасаф <…> спокойно ответил губернатору, что если и тот будет когда­нибудь заключен, то и ему будет посылаться обед от архиерейского стола».

И совсем иначе — пристально, горестно и взыскующе — всматривается писатель в Феофана Прокоповича, петровского сподвижника, умного, образованного и одаренного человека, избравшего, однако, путь, противонаправленный пути исповедническому: «Страшно подумать, сколько великих сил его израсходовано на подпольную борьбу, на доносы, шпионства, на широко раскинувшуюся деятельность политического интриганства, в котором ему можно приискать одно лишь извинение: чувство самосохранения». Однако если в Прокоповиче автор видит сложную, противоречивую личность, оставившую в истории неоднозначный след, то к такому иерарху петровских времен, как архиепископ Феодосий (Яновский), он поначалу совершенно не снисходителен. Властолюбие и корыстолюбие Феодосия, его высокомерие, фальшивость и низкая неблагодарность получили воздаяние еще на земле. Феодосий тоже умер в тюрьме, как и Мациевич, но это была совсем другая кончина: он пал жертвой собственных интриг, его падение было следствием неправедного возвышения. И здесь, в конце главы о Яновском, автор не может отказать ему в жалости: «Как бы ни была недостойна вся его жизнь, он носил священный сан; и враги его, измыслившие для него столь великое уничижение, не хотели понять, что столь ужасною карою они уничижают и себя тоже…».

Рассказывая о екатерининской эпохе и затем — о кратком царствовании Павла, Погожев останавливается на личности митрополита Платона (Левшина) — «московского апостола», «второго Златоуста», последнего из духовных светил «безумного и мудрого столетия». Законо­учитель юного наследника Павла Петровича митрополит Платон пережил его и умер уже после освобождения Москвы от французов. Не будучи еще архиереем, монах Платон уже пользовался уважением императрицы Екатерины, находившейся, как мы знаем, под влиянием французских мыслителей-атеистов и лишь «отдававшей должное» русскому Православию (напомним, что именно в ее царствование произошла секуляризация — отобрание в казну монастырских имений — и намеренное сокращение числа обителей). Любимец Екатерины, безбожник Дидро, нанесший визит в российскую столицу, был поражен умом и твердостью русского монаха, напомнившего ему слова псалма: Рече безумец в сердце своем: несть Бог (Пс. 13, 1). Образование, распространяемое трудами митрополита Платона, показывает автор, способствовало смягчению нравов, ослаблению грубости и самовластия в среде духовенства. Но это было не единственной бедой тогдашней Церкви. Со святостью, с самоотвержением и аскетизмом плачевно контрастировала роскошь, ставшая тогда же нормой архиерейского быта, неким требованием приличия. В следующем столетии об этом напишет Лесков, а затем будут произнесены слова: «Всякий грех в Церкви есть грех не Церкви, но против Церкви». Автором книги о «безумном и мудром» веке, безусловно, руководило это убеждение.

Еще цитата — уже не из его, а из чужого, совсем другого труда: «Следуя в ссылку с этапом, Погожев все время занимался злостной антисоветской агитацией среди ссыльных как в пути следования, а также в пересыльных домах заключения… Злостная агитация Погожевым велась не только среди заключенных, но также были попытки разложить своей агитацией сопровождавший этап конвой…».

Евгений Николаевич Погожев родился в 1870 году в семье врача. Он был духовным чадом преподобного Амвросия Оптинского, и этот старец благословил Евгения Николаевича на литературный труд. Книг о Православной Церкви, о ее святых Погожевым написано много…«Должен заметить, что являюсь большим поклонником митрополита Филарета, а последний говорил, что на земле посланником Бога является царь. Пожалуй, этого заявления достаточно, чтобы определить мое политическое credo», — так ответил Евгений Николаевич на вопрос следователя при втором своем аресте. И был расстрелян — в возрасте 61 года.

http://www.eparhia-saratov.ru/pages/2013-02-13-09-22-08-bezumno