Церковно-книжное дело при Филарете.

Как ни ограничен был личный школьный горизонт патр. Филарета, недостаточный запас церковных книг на фоне быстро развивавшегося в Европе книгопечатания Филарета, как здравого политика, очень беспокоил. Он понимал книжную скудость русской Церкви и очень ревновал об ее восполнении. Время междупатриаршества было периодом увядания церковного книгопечатания. Филарет о нем возревновал. В одном предисловии к напечатанной при Филарете книге свидетельствуется о нем: "зельною ревностию одержим быв к божественным книгам, повелел печатанию строитися безпрестанно и предавать книги по всей русской земле святым Божиим церквам." В 1620 г., типография, временно после пожара работавшая в Кремле, перенесена на старое место на "Никольском Крестце," и в ней было уже 70 печатных станков. На этом же месте на Никольской ул. дом Синодальной типографии и библиотеки при ней сохранился и до наших дней. Но, увы, большевиками этот аппарат не возвращен патриархии, и ни одна еще церковно-славянская буква не допущена к напечатанию в якобы покровительствуемой Красным Кремлем патриаршей церкви. В качестве справщиков при типографии состояли по тогдашнему времени высоко грамотные люди. Трое из них знали греческий язык: старец Арсений Глухой, Богоявленский игумен Илия и мирянин Григорий Онисимов. С ними работали еще старец Антоний Кралев и известный протопоп Иван Наседка. Для них отведена была особая комната, "палата" так назыв. "Правильная." При справщиках состоял вспомогательный штат чтецов и писцов. Работали на совесть, по документам, не довольствуясь догадками от своего разума. Пособием служила богатая коллекция пергаменных и бумажных, по возможности самых древних рукописей. Собраны были они по особому указу царя и патриарха: "повелеста от градов книги харатейныя добрых переводов древних собрати и от тех древних божественных писаний стихословия исправляти, яже неисправлением от преписующих и многолетних обычаев погрешена быша." Так образовалось начало знаменитой в науке нашего времени так называемой "Типографской Библиотеки" рукописей в Москве. Благодаря особому вниманию к книжно-типографскому делу патр. Филарета, получился довольно показательный статистический итог. Оказалось, что из Московской типографии за время п. Филарета вышло печатных изданий книг больше, чем за все время русского книгопечатания от его начала при Грозном. Цикл богослужебных книг был напечатан полностью и некоторых даже по много изданий. Вся Минейная "Библиотека" в 12-ти томах была напечатана полностью, равно как Октоих и Каноник. В двух изданиях вышли: Триодь Цветная, Шестоднев, Учительное Евангелие. В трех изданиях явились: Евангелие, Псалтирь Следованная, Триодь Постная, Типикон. В 4-х изданиях: Апостол, Требник, Минея Общая. В 5-ти изданиях: Часослов. В 6-ти: Служебник. На титульных листах всех книг значится благословение патриарха, а у некоторых из них отмечено и личное его свидетельствование. В послесловиях не раз отмечено, что изданные книги исправлялись по древним харатейным славянским спискам, но нигде не сказано, чтобы они сличались с текстом греческим, будь то рукописным, или новопечатным. Детальной построчной проверки этого факта наша наука еще не проделала. И, вероятно, инструкция сверху, от патр. Филарета удерживала от последовательного греческого критерия. Справщики ей покорялись, но не могли, как знающие греческий, не пользоваться последним во всех случаях выбора наилучшего из тех или иных русско-славянских вариантов.

Не имея единого обязательного мерила правильного текста, справщики добросовестно сознавались в послесловиях, что наверно они допустили разные погрешности и потому просили у богослужебных исполнителей снисхождения и прощения. Как люди исследовательского опыта, они были чужды буквоедного понятия о непогрешимости текстов. Эта добросовестная скромность метода их работы не приводила к механическому единообразию текста. И в разных богослужебных книгах их изданий те же молитвословия напечатаны с разными вариантами.

Царь и патриарх, заботясь и о полноте богослужения и о приведении его к однообразию, щедро рассылали книги по церквам без коммерческой выгоды, по себестоимости, а в далекую Сибирь даже и совсем бесплатно. Инструкции п. Филарета, снисходя к общей скудости, не запрещали употребления всех прежних книг, подчеркивая, что они далеко несвободны от многих ошибок. Например, для патр. Филарета особенно было несносно то, что печаталось в Служебниках 1602 и 1616 гг. в чине крещения: "если младенец болен, то в купели должна быть вода теплой, и иерей погружает крещаемого в воду по выю и возливает ему на главу воду от купели десною рукою трижды, глаголя: "крещается раб Божий...." С такими недостатками текста Филарет не находил пока способов прямой борьбы, стремясь к замене их свежепечатными книгами. Но когда он убедился, что церковный Типикон издания 1610 г., употреблявшийся более 12 лет, и при самом патр. Филарете, страдает множеством ошибок и несуразностей, то он прибег к громкой показательной мере публичного его сожжения. В этом было бессознательное подражание фанатическим кострам Западной Европы. В 1633 г. патриаршим указом приказано отобрать экземпляры этого Типикона у всех церквей и монастырей и прислать в Москву для сожжения. Мотив этого ауто-да-фе формулирован не без демагогии и дипломатической неправды, чтобы выгородить авторитет высшей власти. Указ гласит: "те Уставы печатал вор, бражник, Троицкаго-Сергиевскаго монастыря крылошанин, чернец Логгин, без благословения святейшего Ермогена, патриарха Московского и всея Руси, и всего священного собора, и многие в тех Уставах статьи напечатаны не по апостольскому и не по отеческому преданию, своим самовольством." Устав был сожжен, но для науки все-таки сохранились некоторые экземпляры. И в предисловии Типикона говорится прямо о напечатании его "благословением и свидетельством п. Ермогена."

Патр. Филарет долгое время не запрещал употребления церковно-славянских книг, богослужебных и учительных, вышедших из типографий Львовской, Виленской, Супрасльской, Киево-Печерской и др. Издания эти давно расходились в Московских пределах и стояли на полках библиотек у самих патриархов. Но в 1627 г. Филарет испугался этой бесконтрольности и решил применить к ним особую, строгую цензуру.

И в самой Киево-Литовской Руси шли споры о некоторых книгах. Так, игумен Московского Никитского монастыря Афанасий, по происхождению киевлянин, наблюдая широкое распространение в Москве "Учительного Евангелия" Кирилла Ставровецкого, по школьно-латинскому прозванию Транквиллиона, написал патриарху, что книга эта уже осуждена в Киеве собором, а посему "всякому верному христианину и в доме держати и чести не достоит..." Царь и патриарх просили Афанасия составить доклад, указав и подчеркнув все еретические и неправильные места. Параллельно ту же задачу богословской критики возложили и на московских богословов: Богоявленского игумена Илию и протопопа Ивана Наседку. Эти оказались еще более придирчивыми критиками и изложили свои замечания обстоятельно в 61 пунктах. В результате, в циркулярном указе царя и патриарха объявлялось всем, что в Учительном Евангелии "сыскались многие ереси и супротивства древним Учительным Евангелиям и иным св. отец божественным книгам." Отсюда практический вывод. Во всех городах разыскать книги этого автора "собрати и на пожарех сжечь, чтобы та ересъ и смута в мире не была." По этому же поводу и в этом же указе сделано еще более широкое и строгое обобщение, чтобы впредь никто никаких книг литовской печати и литовской рукописи не покупал, а кто "учнет литовские книги какие-нибудь покупати, тем быть от царя в великом градском наказании, а от патриарха в проклятии." 4.ХII.1627 г. в Москве всенародно сожжено было "за слог еретический и составы, обличившиеся в книге" 60 экземпляров Уч. Евангелия Транквиллиона. После этого пред патр. Филаретом встал вопрос о генеральной чистке от книг литовской печати. В 1628 г. царь и патриарх вновь приказали произвести по всем церквам точную перепись: а) сколько в каждой церкви книг московской печати и литовской?; б) от каких годов печати идут литовские книги?; в) не останутся ли церкви без пения, если все литовские книги отобрать? и г) церкви извещались, что решение царя и патриарха твердое, - что на место отобранных будут высланы книги московской печати, а литовские дозволялось держать лишь по нужде до получения новых, "чтобы в церквах без пения не было"; д) требовалось заявление о литовских книгах и от всех решительно граждан в ожидании указа, как в дальнейшем поступать с ними.

Эта полоса гонений на литовскую печать встречалась с другой деликатной задачей гостеприимства гонимых за православие книжных людей, бегущих из Польши под московский протекторат. Эти люди были друзьями православия, но иной, частично латинизированной школы. Таков пример новонаписанной в Литве книги, которую в 1626 г. привез с собой в рукописном виде, как беженец из Вильны, прот. Лаврентий Тустановский (по греческому прозванию Зизаний), брат известного борца против унии, в Вильне, Стефана Зизания^*). На границу в Путивль Лаврентий Зизаний прибыл с двумя сыновьями и объявил воеводе, что идет в Москву бить челом о милостивом приеме, ибо из Ярослава (Галицкого) поляки его выгнали, церковь его разорили и все имение у него отняли. Он привез из Киева письма к царю и патриарху от православного Киевского митрополита Иова Борецкого (1619-1631 гг.). Он был принят с честью. Выразил желание, чтобы здесь была напечатана новая составленная им книга "Катехизис." И название и форма вероизложения были для Москвы новинкой. Почуяв напряженно-критическую атмосферу Москвы, Лаврентий понял, что книга обречена здесь на строгую цензуру. Посему, представляя рукопись Катехизиса патр. Филарету, Лаврентий прежде всего "бил челом государю, святейшему патриарху, чтоб книгу исправити." Патр. Филарет отдал катехизис своим компетентным специалистам: игумену Илии и Григорию Онисимову, осведомленным в греческом языке. Видимо, и директива сверху была благосклонна и замечания цензоров были сравнительно легкими, ибо патриарх вскоре распорядился отдать катехизис в печать, а по напечатании пожертвовал все это издание в распоряжение автора. Явно это была форма милостыни гонимому за православие русскому собрату из Литвы. А об исправленных местах уже по напечатании указано было обменяться мнениями в своеобразном богословском диспуте между представителями двух школ - киевской и московской: "поговорити с ним любовным обычаем и смирением нрава."

Протокольная запись целых трех собеседований показательна для нас тем, что, при всей добросовестности начетчиков той и другой стороны, т. е. юго-западной и московской, обе они в вопросах богословских являли собою большую школьную слабость и неподготовленность решать даже важнейшие догматические вопросы, тем более вопросы канонические и литургические, требовавшие знаний историко-археологических. А эта часть, и до сих пор остающаяся недостаточно разработанной, в ту пору для наших книжников была книгой совершенно запечатанной. Так, например, у Лаврентия утверждается, что во Христе "Божество пострадало (!) с плотию." Заявляется, что "души православных христиан, умерших с покаянием, находятся в первом аде, а под ними в другом месте души некрещенных." Защищая эти уточнения, явно заимствованные из латинского богословия, Лаврентий ссылается на молитвы пятидесятницы, дающие действительно повод к допущению идей о каком-то чистилищном моменте и в восточном учении. Хотя Лаврентию возражали, что церковь молится на проскомидии решительно о всех, даже и о святых и о самой Пречистой Богородице. В трактовке таинства крещения Лаврентий утверждает не без основания, что можно крестить и в неосвященной воде. Застигнутый этим врасплох игумен Илия возражает просто от факта: "у нас про такое дело в правилах не обретается, и, по милости Божией, везде в русской земле крестят в освященной воде." Тут Лаврентий подымает попутно более глубокий вопрос о некотором объективном, высшем критерии богословских и литургических норм, нежели упорное стояние на местной московской практике. Он ставит вопрос о критерии греческом и упрекает москвичей, что у них "греческих правил нет." Москвичи ему отвечают на это уже целой сложившейся у них теорией неустойчивости, подозрительности и, наконец, прямого вероучительного искажения греческих доктрин. Тут вскрывается уже основная предпосылка приближающегося старообрядческого раскола: примат своего московского фактического текста и отвержение авторитета греческого. Москва заболела огульным подозрением, что нынешние греки (подразумевается, после флорентийского падения) уже замутили чистую воду древнего святоотеческого учения мутными водами латинства. Илия поясняет Лаврентию: "всех греческих старых переводов (т. е. копий, списков) правила у нас есть. А новых "переводов" греческого языка и всяких книг (т. е. всей новогреческой богословской книжности) не приемлем. Ибо греки ныне живут в теснотах великих между неверными (подразумеваются их итальянские колонии и греческие типографии в Венеции и Гротта Феррата) и по своих волях печатати им книг своих не умети. И для того вводят иные веры в "переводы" (т. е. в экземпляры, в копии) греческого языка, что хотят. И нам таких новых "переводов" греческого языка не надобно, хотя что и есть в них от нового обычая напечатано, и мы тот новый ввод не приемлем." Вот немощь узко-московской доктрины, Вот база раскола обрядоверия. Историко-археологическое бессилие - разобраться в самом содержании и объеме действительного факта бывшего временного падения греков и бесспорного факта наличности греческой униатской печати. Бессилие - отличить в самом греческом предании правоту от случайных и побочных недостатков. Лаврентий, сам прибывший из пределов греческой юрисдикции и зная общий факт греческого униатства, уступая москвичам, тоже хватает через край, обобщая: "мы также новых переводов греческого языка не приемлем; они искажены."

Несмотря на нерешенность поднятых вопросов, под влиянием благосклонной к Лаврентию патриаршей директивы, в заключение первой беседы игумен Илья встал и, держа в руках напечатанную книгу, формально заявил, что, несмотря на спорность в некоторых пунктах, книга эта уже прошла патриаршую цензуру и теперь вручается в дарственном порядке в собственность автора. Протокол гласит: "Да уж ты, Лаврентие, не кручинься. Для того те статьи тебе и объявлены, которые были в твоей книге не прямо написаны, а те все статьи святейший кир Филарет сам исправил и, исправляя, нам велел напечатати и, напечатав, тебе отдати. И говоря ту речь, книгу ему отдал. И Лаврентий книгу взял честно, и целовал любезно, и говорил: спаси Бог Государя святейшего Филарета, патриарха московского и всея Русии, что он Великий Государь наше прошение исполнил." Так все как будто было предрешено в пользу распространения уже напечатанной книги. Но намеченная программа богословской дискуссии еще не была исчерпана. На следующем заседании продолжала вскрываться и школьная невооруженность обеих сторон и неумение сформулировать точный критерий всего приемлемого для тех и других в современном греческом богословии.

При чтении текста обнаруживалось, что с благоволением Москвы по отношению к книге Лаврентия слишком поторопились. Указаны были Лаврентию, например, очень смелые, но неудачные образы и сравнения для уяснения тайны Лиц Св. Троицы. В Катехизисе писалось: "Единым часом, прежде всех бысть Три Лица... Отец роди Сына, как орел рожает орла и сокол сокола." Лаврентий быстро сдался на критику этих неподходящих выражений и признался, что ему так "опростовалося," и просил прошенья.

По другому частному литургико-каноническому вопросу о крещении поднят и углублен был тот же основной вопрос о греческом критерии, не до конца уясненный, ни у киевлян, ни у москвичей. Илия и Григорий Онисимов почему-то возражали против формулы Лаврентия, что можно совершать таинство крещения "во обстоянии и дьякону, и клирику, и иноку, и мирянину, если где попа не будет." Лаврентий пояснял: "я написал то не от себя; до меня то написано в правилах, Августина епископа, да Никифора патриарха Царя града." Илия и Онисимов отвечали: "правила Никифора, Цареградского патриарха мы знаем, и того правила в них нет. Знаем и Августина. Но его правил и прочих писаний в греческих "переводах" нет, потому что его писания искажены от латинских мудрецов на их еретический обычай. И у нас писаний Августина нет, а если бы где и нашлись, мы их не принимаем, ибо учение его - латинского обычая. Есть у латинян и другой толковник - Иероним. Но его писаний мы не принимаем потому же... Ты, Лаврентий, прилагаешь новый ввод в Никифоровы правила, и мы думаем, что тот ввод у тебя от латинского обычая. У нас в греческих "переводах" Никифоровых правил того нет." Лаврентий защищался, явно сознавая более широкий горизонт своей книжности и ограниченность книжных средств москвичей. В аппарате их аргументации совсем отсутствовали ссылки на греческие, если не печатные книги, то хотя бы рукописи. Поэтому Лаврентий не без заносчивости попрекал своих оппонентов: "греческих правил у вас нет. Откуда у вас взялись греческие правила?" На это московские богословы отвечают своей теорией опоры на греческие тексты старой, до-флорентийской эпохи. Илья и Онисимов поясняют: "Киприан, митрополит Киевский, когда пришел из Царьграда на русскую митрополию, привез с собой тогда правильные книги христианского закона с правилами на греческом языке, и перевел на славянский язык. И Божиею милостию доныне пребывают без всяких смутов и прикладов новых вводов. Да и многие книги греческого языка старых "переводов" есть у нас. А иные, которые книги печатные греческого же языка входят к нам и, будет, сойдутся с старыми "переводами," мы их принимаем и любим. А будет что в них приложено новое, мы тех не принимаем, хотя они тиснуты и на греческом языке, ибо греки живут ныне в великих теснотах, в странах неверных, и не могут печатать по своему обычаю." На это Лаврентий сдался и сказал: "и мы новых переводов греческого языка книг не принимаем." В заключение Лаврентий благодарил собеседников за поучительное осведомление, т. к. "много просвещения обрел душе моей." И дивился великой премудрости православного государя святейшего кир Филарета."

Доклад об этих собеседованиях патриарху Филарету привел его в смущение. Если бы эти беседы были формой предварительной цензуры, было бы другое дело. А теперь это было, к сожалению, уже по напечатании книги. Попутно патриарх сознал, что и самая форма книги Лаврентия, неведомый для Москвы "Катехизис" и ее содержание должны играть исключительную роль в богословии, и что без соборного суждения такую книгу пускать в ход нельзя. И дал приказ не выпускать книгу из типографии. Она там и осталась до новых переделок, а в данном Лаврентию виде она сохранена лишь в нескольких экземплярах и без выходного листа. Этот опыт с публикацией новой богословской книги обнаружил школьную немощь Москвы.

От случая к случаю довольно ярко вскрывалась пред руководителями Руси после Смуты недостаточность ее просветительных средств и необходимость перевооружиться не только политически, военно, социально экономически, но и культурно, духовно, школьно. Соблазны возникали за соблазнами. Сама Смута была общим и глубоким соблазном народа. Теперь наступил период успокоения и укрепления страны не только материального, но и духовного. Вопиющая отсталость Москвы от взволнованного реформацией Запада и даже от гонимого в Польше русского православия состояла в полном отсутствии систематической общей и богословской школы. Только что приведенная иллюстрация показывает нам, как самые избранные и умные начетчики Москвы не в силах были разобраться в выдвинутых временем и неизбежных вопросах. Как не еретичен был Запад, как ни латинизована была соседняя Литовская Русь, но сила Запада и Литвы была в просвещении, основанном на систематической школе. Итак, пред умами церковных людей вырос незаметно вопрос об учреждении на Руси школы.

Предварительно еще одна иллюстрация. Смута забросила в самое сердце Москвы не только потребность усвоения научно-утилитарных и технически военных заимствований с Запада, но и духовную муть Запада. Как мы видели уже в предшествующем периоде, к нам приражалась в виде стригольничества, жидовства и сопутствующих им протестантско-сектантских соблазнов отрава религиозного разномыслия. А за ней и прямого нигилистического вольномыслия. Вспомним пример митр. Зосимы. Патр. Филарету пришлось считаться с случаем такого вольномыслия на верхах московского общества. Князь Иван Хворостинин был увлеченным западником. При Лжедимитрии был в польской партии. Хулил русскую религиозность, отрицал посты, так что уже при царе Василии Шуйском, во избежание соблазна, заключен был в Иосифов монастырь. С прибытием Филарета на патриаршество, дело Хворостинина не улеглось. Очевидно, виновник соблазна не держал языка за зубами и в монастырском заключении. Филарет счел нужным провести формальный судебный процесс. Начат был "обыск." Припомнили все сначала. Как он открыто шумно отрицал церковные молитвы, порицал святых угодников, заявлял, как его духовные предки - "жидовствующие," что воскресения мертвых не будет, сам не ходил в церковь и даже за это бил своих слуг. Упивался своими дерзостными отрицаниями и воображал себя гением, имеющим право презирать окружающую среду. Заносчиво заявлял: "На Москве людей нет, все народ глупый, жити не с кем!.." После нового обыска, Хворостинина опять отправили в заключение уже в далекий Кирилло-Белозерский монастырь, где - предполагалось - могла храниться заволжская мягкая традиция по отношению к "еретикам." Результат точно не известен, но предание гласит, будто Хворостинин там покаялся.

 Назад