«По плотскому грехопадению»

Фото: kommersant.ru/  Library of Congress

200 лет назад, в 1823 году, сложивший сан бывший настоятель Екатерино-Лебяжcкого Николаевского монастыря архимандрит Иоасаф Лебединский решил восстановиться на прежней службе с полученным до пострижения в монахи чином, вот только результаты рассмотрения его прошения осложнили жизнь другим духовным лицам, «обращаемым в первобытное состояние гражданское», на многие десятилетия.

«Розпопы и роздьяконы»

Быть или не быть, точнее, оставаться или не оставаться священником или монахом — на протяжении веков зависело не только и не столько от желаний и жизненных обстоятельств задумавшегося. Ведь светские и церковные власти столь же долго пытались найти ответ на вопросы, возникающие вслед за такими отречениями: что делать с отказавшимися от сана священнослужителям и монашествующим и кем им быть в дальнейшем?

В разные эпохи видными деятелями христианской церкви предлагались различные варианты ответов на эти вопросы. Временами расстриг, как их называли на Руси, отпускали в мирскую жизнь без особых осложнений. А иногда вслед за сложением сана отступника отлучали от церкви. Единства в подходе не наблюдалось и в России. К примеру, овдовевшим священникам и диаконам запрещалось жениться во второй раз. И как писал знаток вопроса протоиерей М. И. Горчаков, для тех, кого не устраивало подобное ограничение, существовал выход:

«В древней России овдовевший священнослужитель без затруднений оставлял сан, вступал во второй брак, поступал в податное или торговое сословие или оставлялся причетником».

Но 8 февраля 1665 года появился указ царя Алексея Михайловича о расстригах, ставших государственными чиновниками:

«Ведомо Великому Государю учинилось, что на Москве в приказах и в городах в приказных избах сидят в подьячих и у иных дел в приказных людях розпопы и роздьяконы. И Великий Государь указал тех розпопов и роздьяконов, которые ныне в Москве по приказам в подьячих, у всяких Его Государевых дел, отставить, и впредь им и таким, на Москве и в городах, в подьячих и ни у каких дел в приказных людях быть не велеть».

Однако на созванном по повелению того же самодержца Большом московском соборе, завершившемся в 1667 году, духовенство постановило, что «второбрачными» не следует гнушаться и нельзя их «бесчествовать во всем в простолюдинском чину». Говорилось в определении и об их службе:

«И аще кто явится от таковых искусен и потребен в каких царских или гражданских делах, не возбранно есть быти им, кроме воинского чина».

А поскольку церковь имела не меньшую власть, чем царь, и, как указывал протоиерей М. И. Горчаков, «это соборное определение… не могло быть отменено за отсутствием соответствующей Великому Собору законодательной церковной власти», эти принципы действовали на протяжении многих десятилетий. Даже реформировавший в стране все и вся царь Петр Алексеевич, к тому же отменивший патриаршество и объявивший себя главой Российской православной церкви, лишь подкорректировал отношение светской власти к добровольным расстригам, 30 апреля 1724 года предписав использовать их в качестве учителей архиерейских школ и на разных должностях в духовных ведомствах.

Следующий шаг был сделан в правление Екатерины II, когда выяснилось, что в империи заметен переизбыток церковнослужителей и их детей и недостает низших канцеляристов в создаваемых царицей новых органах местной власти — наместничествах. Поэтому в указе императрицы от 24 декабря 1778 года говорилось:

«Как от Синода Нашего объявлено, что в ведомстве его состоит такое количество детей церковнослужительских, в причет церковный неопределенных, что… можно часть сих излишних обратить в замену недостатка людей потребных для дел Наместничества».

Ту же меру применили и к обучающимся в духовных семинариях, «ненужных для занятия мест духовных». А в 1784 году, после «разбора и распределения священно и церковнослужительских детей и самих церковников» члены Сената и Синода представили Екатерине II совместный доклад, в котором сделали следующее предложение об оставшихся без мест:

«Дабы никто из них нигде не оставался праздным, обратить на общую и их пользу, оставя им на волю, избрать такой род жизни, какой сами похотят, то есть в службу ли вступить или в купечество, мещане и цехи записаться, или же в число Государственных поселян войтить».

Тем, кто решил перейти в государственные крестьяне, предлагались немалые льготы — государственная помощь при переселении и освобождение на некоторое время от податей. Но тяжелому труду земледельца многие исключаемые из духовного звания предпочитали службу в канцеляриях. И, чтобы умерить их пыл, прием на гражданскую службу начали обставлять различными условиями.

В 1818 году, например, зачислять в канцелярские служители предписали исключительно увольняемых начальством из духовных училищ учеников, которые хотя и не окончили полного курса, но «в поведении своем и способностях будут одобрены». А 24 января 1823 года сенаторы постановили, что о каждом из таких кандидатов ведомство должно подавать прошение в Сенат и принимать их на службу только с его дозволения.

Вся сложившаяся система касалась только священно- и церковнослужителей и их детей. Но в том же 1823 году вернуться на государственную службу захотел недавний монах — сложивший сан бывший настоятель Екатерино-Лебяжcкого Николаевского монастыря (Екатерино-Лебяжьей Николаевской пустыни) архимандрит Иоасаф Лебединский. Причем, как бы в соответствии с указом от 24 января, подав прошение в Сенат.

«Яко не одушевленные святостию»

Лебединский, крещенный при рождении Иоанном, как говорилось в его биографиях, родился в 1771 году и «происходил из малороссийской дворянской фамилии». До принятия пострига он служил в Киевском губернском правлении и дорос до первого классного чина — коллежского регистратора, что соответствовало прапорщику в пехоте или корнету в кавалерии. Сенат, как тогда говорилось, произвел его в этот чин XIV класса, но для окончательного получения его сенатский указ нужно было публично объявить Лебединскому, а затем привести его к присяге в новом качестве.

Вот только сделать это не успели. Лебединский решил избрать для себя иной путь:

«Принял монашество в 1800 г. в Домницком Рождество-Богородичном монастыре, где состоял ризничим, казначеем, наместником и, наконец, в сане игумена, настоятелем с 1805 г. С 1804 г. состоял присутствующим в черниговской дикастерии. 10 мая 1808 г. возведен в сан архимандрита. С 1811 г. был благочинным монастырей Черниговской епархии. 25 сентября 1816 г. назначен настоятелем Екатерино-Лебяжьей Николаевской пустыни».

Место нового служения было, мягко говоря, не простым.

Монастырь существовал на средства Черноморского казачьего войска, чьи представители участвовали в управлении обителью. Из-за двойного подчинения случались неурядицы, и предшественнику Иоасафа Лебединского — архимандриту Товию (Трубачевскому) — пришлось после «конфликта с экономом и войсковым руководством» покинуть монастырь.

По другой версии, причиной неприятностей, обрушившихся на архимандрита Лебединского, стал сочиненный им «Устав о средствах к чиноустановлению монашеской жизни по возможности сближенных». Однако Синод счел, что никаких подобных дополнений к действовавшему с петровских времен «Духовному регламенту» и прибавлению к нему «О правилах причта церковного и монашеского» не требуется:

«Для монастырей и монашествующих довольно правил в регламенте и в других указных предписаниях, которые, чтобы в точности соблюдаемы были братиею, надлежит показывать самим настоятелям деятельные примеры благочестивой целомудренной жизни и бессоблазнительного поведения; умственные же мудрования или письменные установления, каково прописанное, быть полезными никогда не могут, яко не одушевленные святостию руководствующих и управляющих».

А в прошении архимандрита о снятии сана говорилось, что «он по плотскому грехопадению сознает себя недостойным долее оставаться в духовном звании».

Как бы то ни было, Иоасаф Лебединский 8 декабря 1817 года уехал из Екатерино-Лебяжcкого Николаевского монастыря. Первоприсутствующий в Синоде митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский, Эстляндский и Финляндский Михаил (Десницкий) лично занимался поступком архимандрита, о чем в итоговом документе по делу — мнении Государственного совета от 10 апреля 1823 года — говорилось:

«Он означенного Архимандрита об оставлении предпринятого им намерения, касательно сложения с себя Священно-монашеского сана, увещевал; но сей в намерении остался непреклонным».

И прошение Лебединского было удовлетворено:

«Святейший Правительствующий Синод… предписал Преосвященному Митрополиту Киевскому Серапиону снять с него Иоасафа Священно-монашеский сан и отослать под прежним именем из Декастерии в Киевское Губернское Правление на рассмотрение».

В старом знакомом месте Иоанн Лебединский решил продолжить службу и вспомнил о чине, в который был произведен, и попросил Сенат вновь утвердить его в нем. Но большинство участвовавших в общем собрании Сената не сочло нужным пойти ему навстречу, и в итоге было решено:

«В просьбе бывшему Архимандриту Лебединскому об объявлении ему чина Коллежского Регистратора отказать и оставить его в том звании, какое он носил до поступления в монашество; на будущее же время постановить правилом, что таковым слагающим монашеское звание, вопреки данным ими обетов, и от Духовного Правительства обращаемым в Гражданское, предоставить избирать род жизни, какой пожелают, не возвращая им ни прежних чинов и отличий, ни имения их».

В Государственном совете тоже не наблюдалось единодушия, но большинство поддержало решение Сената с единственным добавлением:

«Обращаемому в первобытное состояние Гражданское… предоставлять пользоваться теми токмо правами, кои принадлежат ему по рождению».

Император Александр I утвердил эти положения. И, как показало время, это было не самое худшее для слагающих с себя сан решение.

«Осуждать себя на бездействие»

«Проект ограничений,— писал протоиерей М. И. Горчаков,— сочинен был обер-прокурором князем П. С. Мещерским в 1831 г. по поводу добровольного сложения монашества одним иеромонахом Донского монастыря, приписки его в купечество и вступления в брак с девицею «благородной» семьи. В составленной по сему поводу записке князь, соображая по крепостническим понятиям времени, что «соблазнительная свобода» духовных лиц, по сложении сана, «приписываться где и куда пожелают и даже вступать в государственную и общественную службу может иметь вредное влияние на нравственные и религиозные понятия в обществе», предполагал вовсе запретить выход из духовенства и проектировал ограничения в политических, общественных, личных и гражданских правах на случаи и добровольного сложения, и начальственного лишения духовного сана не монашествующих лиц только, но и лиц белого духовенства».

Император Николай I передал проект на рассмотрение Государственного совета, где, с одной стороны, не поддержали радикальные перемены, но с другой — довольно сильно осложнили жизнь отказывающимся от монашеской доли. Согласно принятому 26 октября 1832 года решению, просящего о снятии сана должны были уговаривать одуматься не менее шести месяцев. А тот, кто все же добился желаемого, «не может уже определен быть в государственную службу».

Появилось и ограничение по выбору места жительства:

«Он не может также иметь жительства, ни приписаться к какому-либо обществу в той губернии, где жил монахом, равно как в обеих Столицах во все то время, в продолжении которого по церковным правилам состоит он под эпитимею для очищения своего поступка, то есть в течении семи лет».

Вопрос с ограничениями для отказывающегося от сана белого духовенства решил сам Николай I, который 22 февраля 1839 года повелел:

«Постановить впредь: 1) Диаконам, добровольно с себя слагающим сие звание, воспретить вступать в какой бы то ни было род государственной службы ранее шести лет; 2) а священникам ранее десяти лет».

Больнее всего эти меры ударили по вдовым священнослужителям, и два десятилетия спустя император Александр II получил анонимную записку о том, в каком положении оказались диаконы и священники, лишившиеся жен — помимо своих обязанностей отягощенные заботами о детях и доме. Причем автор документа писал, что среди священников вдовые составляют чуть менее 30%, так что вопрос отнюдь не праздный. Император передал записку на рассмотрение митрополиту Московскому и Коломенскому Филарету (Дроздову), академику Императорской академии наук.

В апреле 1860 года митрополит приготовил обширный ответ, где доказывал, что число вдовых священников и диаконов не столь велико, а трудности их жизни преувеличены. Он отрицал, что церковное начальство призывает вдовцов потихоньку, не попадаясь, удовлетворять свои плотские желания и продолжать священствовать. Ничего страшного митрополит Филарет не видел и в десятилетнем запрете отказавшемуся от сана священнику на государственную службу:

«Нет нужды осуждать себя на бездействие; ему не возбранена частная деятельность, например, предпринимать и совершать ученые и литературные труды, и приобретать ими значительные возмездия, или исполнять другие поручения, соответственно познаниям и способностям».

Никаких перемен в положении вдовых священников и всех слагавших с себя сан после этого не произошло.

А вскоре сам митрополит Филарет создал прецедент, доказывавший, насколько он был не прав.

В то же время считавшийся одним из самых просвещенных монашествующих архимандрит Феодор (Александр Матвеевич Бухарев) подготовил замечательный, по мнению многих, богословский труд. Его биограф — литератор и военный священник Н. И. Соловьев писал:

«Он написал весьма замечательное объяснение на Апокалипсис — объяснение, настолько по тем временам выдающееся новизною воззрений, что слух об этом труде достиг до митрополита Филарета, который вытребовал рукопись, признал ее не только неудобной по цензурным условиям к печати, но вредной и с толкованиями отцов и учителей Церкви несогласной. Этого мало: рассказывают, что митрополит Филарет потребовал к себе Феодора, сделал ему строгое внушение, а во время защиты автором своих богословских воззрений кинул ему рукопись. Поднимая свой труд, архимандрит Феодор будто бы сказал Святителю Московскому, что такой способ критики его сочинений он находит неудобным, и вышел».

Архимандрита отправили в почетную ссылку — в Никитский монастырь в Переславле Владимирской губернии. И здесь ученого монаха попросили наставить на путь истинный дочь местного помещика Родышевского, увлекшуюся революционными идеями. Однако архимандрит Феодор увлекся подопечной. И вслед за тем попросил сложить с него сан.

Его, как и полагалось, долго, но безуспешно увещевали.

«Ему,— вспоминал Н. И. Соловьев,— как рассказывали в то время, обещано было даже скорое архиерейство, разрешение печатания непропущенного сочинения, только бы он оставил свое намерение о сложении сана. Ничто, однако же, не действовало».

Своего он добился. Но ограничения на службу и место жительства сделали свое дело:

«Лишенный многих прав и преимуществ, Александр Матвеевич Бухарев находил утешение в любящем сердце. По сложении сана он женился на Родышевской и в брачной жизни прожил около восьми лет. Оставшаяся вдовой, Бухарева вспоминала о прожитых годах с Александром Матвеевичем как о самых светлых и счастливых в своей жизни. Сделавшись мирянином, Бухарев писал догматические сочинения, приносившие ему, впрочем, мало материальных выгод… Изъяснение Апокалипсиса так и осталось неизданным. Умер Александр Матвеевич 2 апреля 1871 года, имея около 50 лет».

Попытки снять запреты для слагающих сан повторялись затем еще не раз. Особенно активно действовали противники запретов после первой русской революции 1905–1907 годов, но успеха не добились. Лишь после Февральской революции, 25 марта 1917 года Временное правительство постановило:

«Священнослужители белого духовенства, добровольно, с разрешения духовной власти, слагающие с себя духовный сан, а равно лишенные сана по суду духовному, по возвращении в гражданское состояние сохраняют права состояния по происхождению, образованию, службе и пожалованию, ученые степени, полученные ими как до принятия священнослужительского сана, так и во время прохождения духовной службы, а равно и чины, полученные ими на государственной службе».

Аналогичный пункт в постановлении касался и монашествующих. Протоиерей М. И. Горчаков, страстный противник всех этих ограничений, сетовал:

«Государственная власть, установившая за религиозные и церковные правонарушения, сверх или помимо церковных наказаний, свои наказания, этим самым ослабляет значение церковной власти».

А по поводу способа таких наказаний замечал:

«Ограничение, как наказание,— несправедливо,— как мера предупредительная — недействительная и как принудительная — неблаговидна».

И был, безусловно, прав.

Евгений Жирнов

13 мая 2023 г.

Источник: "Коммерсантъ История"