«Ложь, как ржавчина, проникла душу...». О современном человеке. Константин Аксаков

Ко дню памяти выдающегося русского православного мыслителя, филолога, историка, поэта, публициста, критика, виднейшего представителя «классического славянофильства», Константина Сергеевича Аксакова (29 марта (11 апреля) 1817 - 7 (20) декабря 1860)(См. о нем: 

«...А с Константином Сергеичем, я боюсь, мы никогда не сойдемся».

Краткий очерк толкований и понимания жизни и наследия К.С. Аксакова.

Статья 1-я;«Пора домой!»: «Русским надо быть русскими...».

К.С.Аксаков и его наследие. Статья 2)

мы переиздаем 1-ую часть его глубокомысленнейшей статьи «О современном человеке».

К этой статье автор возвращался неоднократно, вплоть до 1860 г. К.С. Аксаков считал себя представителем русского направления, о чём он заявлял буквально: «Вот наше русское воззрение!». В статье «О современном человеке» он констатирует «оскудение внутреннего родника жизни <...> при котором только и имеют цену все открытия и успехи».

Главный недостаток - ложь, которая «как ржавчина, проникла душу». Нет цельности души и внутренней правды. Но эти слова относятся не к народу (крестьянам), а к обществу.

В таком случае: «О современном человеке» - это о человеке из «общества», «публики». Автор делает предметом новое понятие «свет», как «искусственное устройство», общим основанием которого является «внешность». Но, без всякого вопроса о нравственном внутреннем содержании, «внешность» есть самая страшная ложь. К.С. Аксаков противопоставляет «свет» - «міру» (безнравственное общество - нравственной внутренней правде). «Свет» (как ложь) исцелен быть не может, а потому самое его устройство должно быть только уничтожено, как не имеющее в себе добра.

Статья впервые была опубликована И.С. Аксаковым небольшим тиражом в сборнике «Братская помощь пострадавшим семействам Боснии и Герцеговины» (Спб., 1876.- С.33-88).

Публикацию (1-й части в сокращении, без примечаний И.С. Аксакова, приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по изданию: Аксаков К.С. О современном человеке // Русь. - 1883.- N8.- С.31-41) подготовил профессор А. Д. Каплин. Название - составителя. Постраничные сноски заменены концевыми.

+ + +

I.

Temporaquibusnесvitanostra,

nес remedia pati possumuss.

Tit Liv. I, 1[i][1]

Недаром привел я этот эпиграф, готовясь высказать свои мысли о современном состоянии человека. Это слова древнего римского историка, жившего во времена, обыкновенно называемые золотыми, славнейшими временами Рима, такими, в которые находился он на высшей степени славы и силы, эти слова поразили меня невольным сходством с нашими просвещенными, блестящими временами. Слова эти высказывают то, что таилось внутри, высказывают нравственное состояние, нравственное безсилие Рима. В наши времена, при стольких открытиях, при невероятных материальных усовершенствованиях, при необъятном богатстве способов и средств для жизни, чувствуется и слышится повсюду страшная бедность души, оскудение внутреннего родника жизни, для которого только и можно трудиться и работать, при котором только и имеют цену все открытия и успехи. К чему все эти богатства и удобства, если потеряет душу человек, одно, что дает всему цену? К чему, например, книгопечатание, если потерян разум? Современное человечество в подобном положении[ii]. Конечно, не потеряна еще душа, не померк разум; но душа обеднела, и крайность выводов, добытых вследствие ложных начал и ложного пути, помутила разум. Заметьте, что вся деятельность человека, та, которая с успехом подвизается, устремилась на разработку средств, а не того, чему служат эти средства, что должно ими пользоваться. Человек усиливает, например, средства сообщения, прокладывает железные дороги, по которым почти с баснословною быстротою является он то там, то здесь; но что привезет человек по железным дорогам с такою невероятною быстротою, - вот что должно быть (но что уже не есть) главным вопросом. А привозит он истощенную рефлексиями и раздражительными умствованиями душу, фантазирующую мысль, отошедшую от своего чистого логического начала, полное отсутствие нравственной воли, страшное изобилие фраз, иногда горячий ум и всегда холодное сердце: одним словом, ложь всего своего существа. Средства, добытые человеком, огромные, а сам он не лучше, но еще хуже прежнего. Что же станет он делать с этими средствами? Смешно, если на ковре-самолете будут перевозить устрицы, вновь выдуманные пирожки, булавочки и т.п. А между тем современное совершенство человека представляет почти эту картину. Он добыл средства, но, направив все внимание свое, всю деятельность своего духа, всю любовь свою на средства, он потерял то, для чего и добываются средства, - внутреннего себя. Современная эпоха невольно приводит на память священные слова: кая есть польза человеку, аще весь мир приобрящет, душу же свою отщетит? - и другие священные слова, что весь мир не стόит единой души человеческой.

Но в чем же главный недостаток современного человека, в чем общая основная причина грустного его состояния?

В том, что исчезла искренность, и ложь, как ржавчина, проникла душу.

Очень просто, кажется, говорить, что чувствуешь, и чувствовать, что говоришь. Но эта простота составляет величайшее затруднение современного человека. Для этой простоты необходима цельность души, внутренняя правда, а современный человек сам не может отвечать себе: что он чувствует и чувствует ли он? Самолюбие подъело в нем всякую правду движения; прежде нежели родится какой-нибудь порыв в человеке, уже он заранее взвешен, заранее соображен, будет ли он к лицу или не будет. И нет в человеке искренности, и ложь овладела его существом, тонкая, хитрая, внутренняя, неприметная ложь, раздвояющая всю его душу в самой глубине ее, втекающая во все ее первоначальные движения.

Мы говорим, конечно, о Западной Европе; но это отсутствие искренности и бедность душевная повторяются и у нас (в так называемом образованном обществе) в карикатурном виде. У нас это в чужом пиру похмелье. Зачем бы нам быть больными, если мы не имеем на то причины; но Петровское образование России, примкнувшее все наше общество к Западной Европе, поставило нас именно в такое отношение, что мы радуемся ее радостью, досадуем ее досадою, больны ее болезнию, мыслим... но нет, не мыслим даже и подражательно, а вторим ее мыслям. И вот, не имея глубины и серьезной стороны того недуга, который обнял западное человечество, мы портимся от двоякой причины: от того, что ничего не делаем своего (это во всяком случае вредно), и от того, наконец, что, перенимая чужое, мы, счастливые удобным способом жить чужим умом, малодушно обманываем себя, удовлетворяясь своею будто бы деятельностью и жизнью, и без сопротивления, без права, без причины и без смысла заражаемся чужими недугами. Таково у нас то общество, которое своротило с русской дороги. Народ наш - крестьяне - слава Богу, еще на своей дороге; не к нему относятся наши слова.

Никогда, может быть, не кричали так об убеждениях, как в наше время, и никогда не было такого страшного в них недостатка. Убеждение - громкое слово и великое дело; но большею частью слово и дело находятся здесь в обратной соразмерности, и чем громче это слово, тем слабее это дело. Пусть не будет недоразумений - хорошо, когда прямо и сильно высказывается само убеждение: тогда оно становится делом или почти делом. Но худо, когда не только просто высказывают свое убеждение, а много говорят и кричат о своем убеждении, т.е. о том, что имеют его - худо, когда важничают обладанием убеждения, т.е. тем, чем важничать непонятно: нравственным своим достоинством. Самолюбие понятно человеческому сердцу, но оно необходимо имеет границы, как скоро оно еще не развратно. Самолюбие может опереться на ум, на влияние в обществе, приобретенное силою воли и т. п.; но самолюбие, утешающееся своими добродетелями, есть явление или непонятное, или крайне искаженное. Человек, самолюбивый в этом смысле, гордящийся тем, что имеет убеждение, едва ли имеет его, по крайней мере сильное. Мы не говорим здесь о людях, серьезно убежденных, которых число невелико, мы говорим о тех, которые хвастают своим убеждением в чувстве глубокого почтения к самим себе; а таких людей часто встречаешь. Это, можно сказать, щеголи убеждения. Оно не безпокоит их серьезно, не заставляет переменить своего образа жизни, одним словом, не женирует их. Им завидуют в обществе, и про такого говорят с важностью: «О, это человек с убеждением!» Попросят его показать убеждение: человек с убеждением вынет оное из кармана, покажет, удивит всех и восхитит и опять спрячет в карман с гордостию и достоинством. Часто такой человек принимается вести самую пошлую жизнь, думая, что достаточно того уже, что при нем имеется убеждение: чего же больше? Невольно грустно улыбнешься, глядя на такого героя, героя вполне современного. Наш век есть век не великих характеров, не гигантских талантов, но гигантских самолюбий. Нашему времени принадлежит порода малых гениев, порода чрезвычайно плодущая; малых гениев развелось везде множество. Эта порода гораздо хуже людей простых, вовсе не гениев. Главная пружина малого гения - самолюбие, при котором имеются убеждение и обиходный запас дарованьица, состоящего больше в ловкости, примененной к нравственным и умственным силам. Хорошо бы еще, если бы, наоборот, при убеждении имелось самолюбие, если б самолюбие бежало за убеждением или хоть рядом с ним и не забегало вперед; а то теперь выходит противное: самолюбие обыкновенно бежит впереди, а за ним уже кое-как плетется хромое убеждение. Как скоро самолюбие станет главною пружиною, точкою отправления и источником деятельности, оно может на несколько поднять способности человека, и только; но лишит его в то же время внутренней, настоящей силы, ослабит его истинную деятельность, подставя ему, для собственного лицезрения, увеличительное зеркало.

Да, зеркало играет немаловажную роль в наше время. Кто в него не смотрится, кто забывает себя? Всякий запасся внутренним, душевным зеркальцем, гораздо опаснейшим, чем зеркало наружное, и безпрестанно в него смотрится. Смешно сказать, но кокетство овладело человечеством; все стали кокетками больше или меньше, все кокетничают друг перед другом и думают лишь о своих успехах. Какая же правда может быть у кокетки, оболгавшей все душевные чувства и порывы - любви, участия, мысль самую, которую берет она только как наряд? Если как-нибудь удастся современному человеку разгорячить себя или расчувствоваться, то в припадке гнева или нежного движения он посмотрится сейчас в зеркало и (благо как-то добился интересного состояния души, какого-то порыва) поспешит, пока не простыл его жар, как-нибудь показаться в авантажном виде, чтобы не пропало даром душевное движение. Увы! редки, очень редки цельное искреннее чувство, безкорыстный восторг и прямое сочувствие.

Вот почему говорю я, что все объяла ложь. Ложь бывает разная. Есть ложь грубая, прямо противоположная правде, не имеющая с нею ничего общего, чистая, неподдельная, то есть честная ложь. Эта ложь, именно потому, что в ней нет никакой примеси, ближе к правде, чем ложь другая, с хитрою примесью обманчивой правды. В первой лжи есть своего рода прямота; никого не приведет она в затруднение, как ее определить и назвать. Но ложь тонкая, внутренняя, иезуитская, похожая на истину, есть самый опасный, самый вредный враг истины; она хитра и вкрадчива, она искусно и понемногу овладевает душою. Не всякий решится солгать прямо, но почти всякий готов поддаться неприметной лжи, сходной с истиной. Обмануть другого, не обманывая себя, трудно для человека; но для него же легко обмануть наперед себя, часто почти сознательно, и потом уже обмануть другого. Эта хитрая и внутренняя ложь не вдруг врывается в душу; она входит постепенно и неслышно, она привязывается к ничтожным движениям, она опирается вначале на прекрасные порывы и благородные чувства. Не слышит человек ее первого тихого приближения; еще весь он, кажется, полон глубоким сочувствием правды, пылкой любовью к добру; но ложь уже тут, если человек заметил и полюбовался в себе своим чувством правды, своею любовию к добру. Как ни будь искренно и прекрасно движение человека, но как скоро он в себе заметит его, оценит и будет любоваться всякий раз, как оно посетит его, - движение это уже потеряет свою цельность, свою девственную правду. Но это лишь первая ступень к потере искренности; здесь-то и надо быть осторожным, здесь-то и надо удержать себя от быстрого, часто чудовищного развития эгоистического начала личности. А не то мгновенно вырастет соблазн и могущественно обхватит душу. Человек скоро поймет, что все его прекрасные порывы и восторги, все глубокие чувства и мысли могут быть в то же время и прекрасным для него нарядом, очень блестящим, очень выгодным для его самолюбия... и, поняв это, все свое душевное богатство отдаст в употребление своему самолюбию, а самолюбие, как известно, редко довольствуется внутренним сознанием; оно не любит тайны для хороших дел, оно хочет рукоплесканий и признания от целого мира.

Да и что же, кажется, тут худого? Почему не показать всем такого или другого своего благородного движения? Ведь оно тут, не выдумано, ведь испытывает же его в самом деле человек; где же тут неправда? А между тем человек уже солгал внутренно; движение в нем уже является не просто, не само только собою; у движения есть отчасти и цель, хотя вначале безсознательная, и эта цель - успех, эффект, похвала; оно уже не без примеси, возмутилась чистота его источника, искренность нарушена, человек уже раздвоил себя, для души выступил новый господин. Недолго существует даже эта половинчатая искренность в человеке: является новый оттенок, новый неприметный шаг по пути неправды. Движений простых, настоящих уже нет в душе человека; уже он знает, что здесь надобен порыв негодования, а там - порыв восхищения; заранее предполагает эффект, который произведут его порывы и чувства; но и в этом случае он еще обманывает себя тем, что он в самом деле способен испытывать все эти ощущения и что он естественно должен приходить в негодование или восторг при таком или другом обстоятельстве, хотя бы на самом деле и не кипела, и не волновалась душа, что она своими, не совсем уже искренними, движениями противоречит по крайней мере своим взглядам и убеждениям. А между тем втайне главная задача, главный вопрос для человека уже не явление жизни, не событие какое-нибудь само по себе, а то, какое движение и как выкажет он себя по случаю этого явления. Наконец это становится положительно и прямо главною целью и задачею всех мыслей, чувств, всей жизни человека, и что же выходит? Человек не для себя пылок, не для себя благороден, не для себя кипит смелым негодованием; одним словом, он, если угодно, живет не для себя, а для других. Но эта жизнь для других, при своем сходстве в букве с высокою добродетелью, составляет ее крайнюю противоположность; это для других значит вдвойне для себя; для других, потому что другие - для меня: меня хвалят другие, мною восхищаются и становятся моим пьедесталом. Разумеется, что здесь искренность всякого движения потеряна; разумеется, что всякий источник живого действия иссякает; остается сухое самолюбие, раздражительность и те отощавшие природные дары, с которыми так безжалостно поступлено. Так как неискренно, не в самом деле чувствует человек, что говорит, то его собственные поступки, как скоро это безопасно для его самолюбия, нисколько не согласуются с его словами. Наконец даже и внутренняя ложь становится не нужна человеку; он перестает в себе возбуждать, даже по памяти, некогда жившие в нем чувства, перестает заботиться о том, как бы схитрить с собой, думает прямо лишь об одном своем успехе и становится почти лицемером, с тою разницею, что иной все еще скрывает это от себя, а другой не скрывает, да еще часто обращает свой разврат душевный в свою особую, житейскую, практическую теорию. Это уже крайняя степень начала лжи: здесь один шаг - и человек переходит в область обмана. Этот обман тем хуже, что вышел из внутреннего обмана, из лицемерия перед самим собой. Он прибавляет немного к страшному злу, ибо внутри уже разрушено все живое, всякая возможность правды подъедена, одним словом, в душе страшная пустыня. Это не то, что обман цыгана, который надувает покупщика из своих расчетов: поняв и почувствовав, что обман дело худое, цыган может стать самым честным и правдивым человеком. Но здесь не то: здесь зло глубже, здесь обман идет из самого родника человеческой души, здесь человек солгал прежде всего пред собой самим; он не отталкивал, не попирал своих прекрасных движений и убеждений, но их самих, но душу свою обратил он в ложь, делая из души своей наряд своему самолюбию. Человек подрывает, таким образом, в самом корне все свое душевное добро и мало-помалу доходит до страшного, почти отчаянного состояния. Способность всякого внутреннего движения вовсе пропадает; наступает совершенное нравственное безсилие; остается одно безплодное сознание, у кого оно может возникнуть.

В таком положении находится не тот или другой человек, но вообще человечество (разумеется, западноевропейское и то, которое за ним следует); ибо эта раздвоенность, это сухое самолюбие обняло все действующие лица его народов, всякое его историческое движение.

Разумеется, что кокетство и ложь душевная, обнимающая человечество, являются в разных степенях. Но среди этой постоянной неискренности, среди этого исключительного внимания и неколебимой преданности самому себе, при всеобщем созерцании своего собственного любезного образа есть люди, в которых это самосозерцание принимает другой, более серьезный характер, а именно характер болезненного анализа. Анатомирующий взор их постоянно устремлен на себя, и оттого всякая искренность их собственных движений исчезает при самом их начале; порыв их падает, встреченный этим испытующим, разлагающим взором; они отчаиваются во всяком внутреннем, цельном своем движении - и ошибаются, как ошибается анатом, вонзая скальпель в живое существо, разсекая его на части и спрашивая: где же сама жизнь? Конечно, ее не отыщет ни анатомический скальпель, ни анатомическое созерцание. Такие люди, сами того не замечая, - натуры искренние и только заражены болезненно этим, ложно направленным и безплодным самовидением, исследованием себя, исканием, которое не только не находит, но теряет. Во сколько бодр и приносит сил анализ мысли, во столько болезнен и истощает силы душевный анализ. Огромная разница между людьми, которые мыслят, и людьми, которые думают. Всегда ясна мысль, всегда туманна дума. Дума - это мыслящая мечта, если можно так выразиться. Люди, у которых силен душевный анализ, часто преисполнены думами. Таким людям тяжело; им знакомы мучения Гамлета. Но таких людей немного. Гораздо больше таких, которые только лишь улыбаются, поглядываясь в зеркало, и без затруднения приносят в жертву красивой позе искренность своих движений. Посмотрите на современную историю Запада, на его общественную жизнь: всякое слово - фраза; всякий поступок - эффект. Настоящего слова, настоящего дела - нет. Сыны Запада любят изукрасить всякий свой подвиг; они любят подвиги с картинками, и часто картинка играет главную роль; для нее часто делается и самый подвиг. Поэтому такое значение получила форма: разные наружные знаки убеждений, цвета, кокарды и пр. Для человека облегчена возможность показать такое или другое убеждение, без особых хлопот иметь его на самом деле. Все упрощено, на все есть краски и разные лоскутки; есть côté gauche, côté droit[iii] ; человеку стоит только пересесть с одной стороны на другую - и переход от убеждения к убеждению совершен. И вот публика очень занята тем, что такой-то сидел прежде на этой, а теперь сидит на другой скамье. О серьезной, глубокой причине перемены положения редко думают, да она редко и предполагается: все заняты самою переменою положения и тем, какие новые сцены от того выдут.

До такой-то страшной глубокой внутренней неправды дошло человечество, до такого ужасного отсутствия искренности. Если и возникает сознание, то оно бесплодно. Не на что принять целительного средства. Сердце одебелело. При таком ужасном состоянии общества что может помочь ему? Не знаю. Я недаром привел вначале слова Тита Ливия: и болезнь, и лекарство нам равно невыносимы.

Какое же заключение? Так ли же точно, как на просвещенный Рим, восстанут на просвещенное человеческое общество наших времен новые дикие какие-нибудь народы, истребят растленное племя и дикою, грубою правдою жизни сменят блестящую просвещенную ложь? Или само это общество может воскреснуть нравственно и ожить для новой жизни? Но опять: чтό же ему поможет?

Бог может помочь, но к Нему прибегают всего реже.

Оставя в стороне больных, посмотрим, откуда бы могли явиться здоровые.

На земном шаре есть много народов, не участвовавших в европейской цивилизации. Четыре части света далеко превосходят пространством эту маленькую пятую частицу, особенно если отделить от нее Россию. Но деятельный дух, какова бы ни была его деятельность, превышает ленивое бездействие. Потом: материальные выгоды просвещения (порох, пароходы и пр.) непременно упрочивают победу. Успех, блеск, выгода избранного пути является здесь сильным соблазном. Наконец, в самом деле, на своей дороге, какова бы она ни была, Западное человечество совершило огромные, титанические подвиги. Европейцы побывали во всех частях света и познакомились со всеми народами при этих встречах, народами или дикими, или стоявшими на низшей степени образованности, но вообще языческими. А каковы были встречи западных христиан с язычниками? Человеческими добродетелями, нравственными качествами европейцы не превзошли языческих народов. Этой высокой, истинно человеческой победы они не стяжали. Напротив того, с помощию своего предприимчивого ума и отважной деятельности они явились среди чужих народов просвещенными зверями, употреблявшими преимущество своего просвещения на страшные дела; они явились свирепыми, безчеловечными проповедниками христианского учения любви. Туземные народы в лице своих завоевателей увидали просвещение, но не умягчившее души, а лишь придавшее утонченность и победоносную силу насилию и коварству. Вспомните геройство Пизарра и Кортеца, и потом обращение европейских колонистов с туземцами, наконец, современных демократов американских, содержащих у себя целые заводы негров.

Но кроме зла порабощения, мучений, унижений, ругательства европейцы внесли всюду другое зло, зло своего нравственного влияния. Дикие и недикие туземные народы потеряли свой самобытный путь; подвигаясь вперед, они принимают европейские формы, им чуждые: они не сумели разделить то, чтό в успехах европейцев есть достояние человечества, и то, что составляет принадлежность только европейских народов, ибо связано с условиями происхождения, исторических событий и множества обстоятельств, только европейцам принадлежащих; другими словами, они не отделили в Европе достояния человеческого, чем всякий может воспользоваться, от достояния национального, чем другому народу пользоваться смешно и даже вредно, ибо тогда, лишась всякой искренности, он станет на чужие ходули и непременно будет смешон, непременно вступит в роль подражателя (попугая), при которой и то, что принадлежит всем вообще, потеряет свою настоящую пользу, станет делом перенятым и никогда не усвоится как собственность; для этого нужен собственный труд и ход, а ничто собственное при подражательном (попугайном) развитии невозможно. Ложны или не ложны формы европейские, они во всяком случае ложны для другого народа, потому что они ему чужды. А что же, если ложь лежит в самых началах Западной Европы, в самом пути ее? И что за грустно-комическое явление представляет подражательность? Посмотрите: вот негры, освобождаясь, прямо попадают в конституцию республиканскую на Западный лад, лучшего, как видно, не быв в состоянии выдумать. Вот греки, из состояния полудикого, опять-таки прямо попадают в конституцию монархическую. Наконец, вот вам и Сулук - император со всеми почестями европейскими, которые вдруг, ни с того ни с сего, были им приняты.

Удел такого пути цивилизации незавиден. Внутренние силы народов, которые облекались в свой образ, поддерживали свою жизнь, вдруг разрознены с своею целию и должны служить целям чуждым, употребляясь в поддержку чуждых форм. Свои родные народные силы употреблены на питание чуждой жизни. Дальнейшее движение, успех (прогресс) все-таки в руках не этих народов, а тех, у которых они заимствовали все, чем должен быть себе обязан человек. С самого начала отняв у себя духовную самостоятельность, как могут эти народы и целые племена сами стоять и сами подвигаться? Сверх того, Европа, может быть, уже начинает сознавать ложный путь свой, тогда как другие народы еще силятся по нем проходить. Европа уже кидает многие свои формы как ложные, а другие народы только еще берут их; кинут и они потом, но так же безправно и безплодно, как приняли. Всякая европейская форма, как бы ложна она ни была, имеет для Европы ту истину, что там она своя, что там она результат предыдущих причин: тут есть истина историческая. Но даже и этой истины не имеют народы-прихвостни. Употреблять вечно свои жизненные силы на служение заемной жизни, всегда идти подражательным, безплодным путем, ничего не сказать своего и быть безполезным повторением, пародиею или карикатурой Европы - удел тяжкий и обидный, жалкий и презренный.

Конечно, Азия, Африка, Америка и Австралия много еще заключают в себе диких, полудиких или своеобычных народов; но все они - под опекою меча, а главное, под опекой нравственного влияния Европы. Или они исчезнут, побежденные, и сольются с победителями, или же если и освободятся наружно, то внутренно будут рабами Европы и пойдут служить своими силами не своей, а ее жизни; перед нами в будущности печальный удел нравственного плена.

Теперь нет тех диких народов, которые бы могли оживить человечество, как некогда оживили они его, разрушив Рим. Но теперь и не нужны они. Сказано вечное слово спасения. Оно всегда перед нами, всегда может вознести нас от рабства нравственного. Внешнее обновление материальное не нужно теперь человечеству. Духовное обновление - вот его подвиг. Но и сердца одебелели, и уши не слышат. Удобства мира, открытия средств, материальные успехи заняли умы всех. Там работает мысль, там сосредоточена деятельность духа. Все это могущество в руках Западной Европы[iv], и перед нею склонились все остальные народы, если даже и независимые наружно, то пленные внутренно.

Да! Страшнее материального ига Европы, которое тяготеет над всем, что не Европа, страшнее этого ига есть иго нравственное той же Европы, несравненно труднейшее к свержению. Впрочем, здесь ответ, по-видимому, очень легок. Если терпится нравственное иго Европы, то не есть ли это уже твердое ручательство в нравственном ее превосходстве?

Много, кажется, справедливого в этом возражении; но, во-первых, дело не кончено, и мы не можем сказать, навсегда ли нравственный плен стал делом всего, что не Западная Европа. Во-вторых, есть в нравственном мире человека много сил гораздо низших, которые, однако, часто торжествуют на земле над высшими их тихими силами и могут покорять их себе, подавлять их, если не всегда, но иногда надолго.

Откуда же может явиться освобождение? Откуда может сказаться живительное слово, столь нужное для этой духовно расслабленной владычицы мира? Мы сказали уже, что в диких обновителях нет надобности. С тех пор как открыт человечеству путь спасения христианством, человечество всегда может обратиться к единому источнику истины. Но заблуждения католицизма и с ним суеверия, протестантизма и с ним безверия слишком обезсилили Запад; слишком давно утратил он свежесть душевную, и если он и примет, то не он скажет живительное слово, которое так нужно ему и всему, что пред ним преклоняется. Итак, опять: откуда же может сказаться живительное слово?

Азия, Африка, Америка, Австралия не могут обнадеживать. В Америке процветает могущественное государство, но Северо-Американские штаты являют только крайнее ожесточение Европейского недуга, для которого в Америке уже нет смиряющей его родной почвы, ни чувства народности, ни исторического предания. Условное устройство взаимных политических отношений заменило здесь вполне чувство любви. Северо-Американские штаты - это великолепное общество-машина. Что же касается до других стран, то иные народы замкнули уже давно круг своего, некогда богатого, просвещения; другие находятся в состоянии дикости, не высказывают никакой мысли и, следовательно, не дают никакого права сказать что-нибудь о них; к тому же, что всего важнее, живительный свет христианства большею частью слабо лишь упадает на эти народы.

Есть, однако, христианская страна. Государственное ее могущество превосходит все другие страны. У нее свои начала; история ее не похожа на Западную Европу; народ ее славянского, следовательно, европейского, но не романо-германского племени; вера ее есть вера православная. Это - Русь!

Русская земля шла изначала своим самобытным путем, и вовсе не путем Западной Европы. Католицизм со всеми его последствиями, ставший уделом Запада, отделил навсегда и решительно от Западной Европы Русь, осененную истинным светом православного учения, Восточного христианства. Другие, свои результаты должна была явить она, свое слово сказать человечеству. Все особенности, все ошибки Запада были ей чужды, и нравственный недуг (о котором говорили мы выше), постигающий теперь этот Запад, не должен был быть ее уделом. Вместо того что же случилось?.. Совершился странный переворот в пользу Запада. Кинут был свой самостоятельный путь, принята была чуждая жизнь с ее началами; принята была как предмет подражания, без убеждения, без права, путем кровавого ужаса и соблазнительного разврата. Великая страна явила тяжкое, горькое зрелище ветреной подражательницы Западной Европы. И ей, так долго одолевавшей врагов, отбивавшейся от плена нравственного и материального, достался в удел тяжелый нравственный полуторастолетний плен. Так! Удел, о котором мы сейчас говорим, это служение своими силами чуждой жизни, чуждым формам, этот жалкий удел теперь наш удел. Мы должны признаться в этом. И хорошо еще, если мы можем и если хотим в том признаться; а многие и не замечают этого. Но, видя презренное положение, в которое мы себя поставили, мы, однако же, не должны приходить в отчаяние: мы можем надеяться, скажу более, может быть уверены, что выйдем из него. А между тем, как тяжело оно! Петр силился оторвать Россию от ее прошедшего, но он только разорвал ее надвое; в его руках остались только верхние классы, простой народ остался на корню. Прервалось в России свободное обращение сил, потерялось общее разумение страны. Преобразованные русские быстро забыли и прошедшую Русь, и современный русский народ, и между ними и народностью легла страшная бездна. Между тем, народ, так называемый простой народ, отодвинутый от истории, лишенный всякого участия в общей жизни, один сберегший в себе нашу Русь, стал в тяжелое положение, сделался как будто завоеванным в собственной земле своей, и среди тысячи препятствий, искажений, насилий должен по частям, нередко в бледном виде, хранить свои древние основы быта и жизни. Перед народом постоянно стоит соблазнительный пример высших классов, мыслящих и живущих по-иностранному. Этот пример действует непрестанно и приносит свое зло; просвещение сделалось привилегией людей, отдалившихся от русской народности и одевшихся по-немецки. Страшно то, что от народа и от русских начал его быта отрываются целые толпы, начинающие свой прогресс с перемены одежды и бритья бороды (бритой бороде выгоднее на Руси) и примыкающие к преобразованным классам. Порча соблазна и насилия делает свое гибельное дело, и ватаги, лишенные живой силы предания, дающего порядок и меру, растут нестройными, безобразными, грозными тучами. Но народ в массе все еще хранит свои начала и не переходит на сторону подражателей, сохраняя свою драгоценную участь русского страдальца. Общество, оторванное от народа, усевшись и расположившись на народе, наслаждается беззаботно эгоистическим пользованием благ жизни, легким просвещением, состоящим в повторении чужих мыслей; ум не может подняться выше остроумия.

Но вот, слава Богу, среди нашего общества блеснула мысль, проснулось, хотя еще слабо, чувство стыда за свое обезьянство, пробудилось требование самостоятельного мышления, требование нравственной обязанности и умственной свободы. Наука обратилась к судьбам России, устремилась понять ее из нее самой. Мы можем надеяться, что народ наш додержит свой самостоятельный быт до той минуты, когда сознание русской самобытности приведет нас, беглецов своей родины, опять в свою родную землю. Это сознание и станет на ее страже неусыпным хранителем, непобедимым защитником: тогда не страшны будут для России ни явные враги, ни лукавые соблазнители Запада, и Россия скажет миру свое человеческое слово.

Оставим теперь в стороне надежды и твердые убеждения в будущей победе правды: они не освобождают нас от всей силы живого современного сочувствия, от всей любви, не терпящей немоты и бездействия; напротив, они увеличивают это сочувствие и эту любовь. А потому не праздно утешаться заранее светлым будущим должны мы, но (даже хотя для скорейшего приближения этого желанного будущего) обратить испытующий взор на настоящее зло, на болезнь нашего времени. Познание болезни необходимо для исцеления, и часто оно уже одно - верный шаг к исцелению. Да, нам необходимо теперь сознание, сознание своего недуга, своей лжи. Ложь эта так еще сильна, что способна привести даже в отчаяние человека, некрепкого духом.

Мы сказали уже, что удел поставления жизненных сил своих на поддержку чуждых заемных форм, этот жалкий удел, о котором мы говорили, - наш удел. Он сам по себе есть уже зло. Теперь вопрос: чему служим мы раболепно нашими силами? Мы служим ими Западноевропейскому духу, который сам идет ложным путем (о чем догадываются его передовые мыслители, например Прудон). В этом новое зло. Итак, на нас лежит двойная скорбь: во-первых, мы не самостоятельны, мы рабствуем чужому уму, подражаем; во-вторых, то, чему мы рабствуем, чему подражаем, есть ложь.

До сих пор мы рассматривали личную испорченность человека; но эта личная испорченность, этот частный разврат есть в то же время общее состояние человека. Такой общий личный разврат непременно отражается и в общественной жизни необходимым условием общественного быта. Скажем более: общественная жизнь есть главная основа человека, ибо в ней является уже не личная его слабость, но то, во что он верит, но его нравственный кодекс. Как лицо, человек может ошибаться, являясь тогда грешником; но как общество, человек, ошибаясь, является еретиком. Общество с своим образом жизни есть учение, исповедание человека; исповедание есть главное основание нравственное, за что может и должен быть судим человек; здесь уже нет вопроса о личной слабости. Огромная разница, например, между человеком, впадающим в порочное дело по слабости личной, и человеком, который думает и признает, что следует поступать порочно. Общество есть непременное выражение образа мыслей, есть исповедание человека. Ослабление истинно общественного начала в человеке разнуздало его личность и довело его до страшной современной порчи. Поэтому обратим внимание наше на общественную жизнь.

Будем говорить прямо о себе. Мы, русские, переносим в жизнь свою западноевропейское направление, и это самое дает нам возможность, говоря о себе, говорить об европейском, человеческом вопросе. Приобщившись к Западной Европе, наше общество, разумеется, разделяет все состояние европейского общества, все его болезни, с тою только разницею, что они у нашего общества заемные и, следовательно, лишены даже цены и важности, какие имеет всякое самобытное явление, лишены исторического значения. Общественная деятельность наша лишена исторического значения. Общественная деятельность наша лишена, сверх того, борьбы и подвигов мысли и науки, которых не лишена Европа. Свет и жизнь светская, с подражательным повторением чужих мыслей, - вот печальная картина нашей образованной общественной жизни.

[i]В наше время мы не можем переносить ни пороков наших, ни средств к их исцелению.

Тит Ливий, кн. 1,1 (пер. с лат.).

[ii]Под человечеством разумеем мы здесь не совокупность всех людей на земле, но ту мыслящую, действующую и выражающую себя часть человечества, которая дает общее направление всей остальной части, имеет всеобщее влияние. Примечание автора.

[iii]Сторона левая, сторона правая (пер. с фр.)

[iv]Северо-Американские штаты - колония Западной Европы; мы их разумеем здесь тоже. Примечание автора.

https://ruskline.ru/analitika/2013/12/20131220/lozh_kak_rzhavchina_pronikla_dushu