Библиотека

Существуют ли в человеческой душе онтологически присущие ей нравственные качества и устремления? Кем заложены они в природу человека? Должен ли христианин признавать за инаковерующим или неверующим право считаться нравственным человеком? Можно ли говорить о тождественности христианской и общечеловеческой этики? Возможно ли единение нравственных учений на основе стирания различий между ними? 
Эти вопросы сегодня как никогда волнуют людей всего мира. И особенно волнуют они россиян, в течение долгих десятилетий оторванных от источников духовных знаний, от церковной жизни. 

Вот уже полтысячелетия европейское христианское человечество ведет процесс с Богом. Внутри христианского мира скептицизм, агностицизм, неверие, атеизм суть симптомы внутреннего судебного процесса с Богом. Процесс этот есть мучение над проблемой теодицеи. Но если ведется судебный процесс, то должен быть тот, с кем этот процесс ведется.

«Столп и утверждение истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах» свящ. Павла Флоренского — книга единственная в своем роде, волнующая, прельщающая. Русская богословская литература не знала еще доныне книги столь утонченно изысканной. Это первое явление эстетизма на почве православия, ставшее возможным лишь после утонченной эстетической культуры конца XIX века и начала XX века. На каждом слове свящ. Флоренского лежит печать пережитого эстетического упадочничества. (Это осенняя книга, в ней звучит шелест падающих листьев.) Изысканные цветы православия свящ. Флоренского стали возможны лишь в ту эпоху, когда в католичестве стал возможен Гюисманс.

Всякое учреждаемое общество находит интерес на своих собраниях в том, чтобы беседовать о деле, которое его совокупляет едино. Наше общество соединилось для великого дела - проповедания и слушания слова Божия. С этой же целью оно собрало нас и сегодня в эту светлую горницу, которая, подобно горнице Сионской, время от времени освобождается от дел мирских и заключает в свои стены людей различных полов, возрастов, положений и занятий, одних отрывая от мирского делания, других лишая отдыха после тяжелой дневной работы, и всем вместе вкладывая един дух и всех проникая жаждой слова Божия, как сказал псалмопевец: "благ мне закон уст Твоих паче злата и сребра, коль сладки гортани моему словеса Твоя, паче меда устом Моим" (Пс. 118; 72, 103).

Когда на заре нашей эры молодая христианская Церковь входила в историю, она сразу же вызвала резкое неприятие со стороны древнего языческого мира. Религиозно плюралистичная и веротерпимая Римская империя очень болезненно среагировала на появление новой религии. Прежде всего, римлян смущала бескомпромиссность самих христиан в вопросах веры. Ведь языческое религиозное сознание, открытое для принятия любых, даже самых экзотических и "странных" богов, готово было адаптировать, в том числе и христианского Бога. Некоторое время статуя "Назарянина", как одного из палестинских "богов", находилась в римском пантеоне наряду и наравне с идолами других божеств.

Вера всегда есть следствие откровения, опознанного за откровение; она есть созерцание факта невидимого, проявленного в факте видимом; вера не то, что верование или убеждение логическое, основанное на выводах, а гораздо более. Она не есть акт одной познавательной способности, отрешенной от других, но акт всех сил разума, охваченного и плененного до последней его глубины живою истиною откровенного факта. Вера не только мыслится или чувствуется, но, так сказать, и мыслится и чувствуется вместе; словом — она не одно познание, но познание и жизнь.

Религиозная свобода и государственная власть – сколько было в истории недоумений, недоразумений, трудностей в выяснении взаимоотношений… И не всем легко понять, что свобода людей, граждан не только «этого» мира, состоит в том, что, как подчиняясь тем или иным земным властям, так и не подчиняясь им в том или другом, они могут исполнять волю Божию. 

Пост это установление новых ценностей человеческой личности. Впрочем, сказать новых мало; надо сказать: наисовершеннейших. Все низкое пред Богом становится низким и для человека. Все высокое пред Богом делается высоким и для человека. Нетрудно видеть, что человек настраивается, входит в тон , в разум, в дух некой высшей жизни, которую он еще не совершенно постигает. И входя в тон, в разум, в философию высшей жизни, постигает он ее все лучше и лучше. Нельзя познать океана божественной жизни, не войдя в него. В этом существенно отличается мудрость истинно-религиозная от философии отвлеченной.